Сидр

Я пошел в паб, потому что мне захотелось выпить сидра в субботу вечером, и не хотелось оставаться одному. Я рассчитывал встретить кого-нибудь из обычной компании, но если никого не окажется, просто почитать, а то и написать пару строк.

В пабе было пусто. Дубленку я отдавать в гардероб не стал, потому что на улице было морозно и выходить курить без нее было бы не комфортно. Гардеробщик сам подошел ко мне.

— Нынче никто не сдает пальто в гардероб, — сказал он. — все берут пальто с собой.

Это был славный старик, он держал себя с большим достоинством. Мы с ним давно были знакомы, и он уважал меня за то, что я не веду себя плохо, даже когда выпиваю лишку.

Он смотрел на меня выцветшими глазами, грустными, как у спаниеля.

— Никто не отдает ни пальто, ни шуб. — повторил старик. — Я теперь не знаю, что я тут делаю.

Я посмотрел и увидел, что в гардеробе висит всего одно пальто.

— Вы стоите на своем посту и делаете свое дело, — сказал я старику. — Вы отважно делаете свое дело, как я или девочки.

— Спасибо, Женя. — Старик, кажется, растрогался. — Спасибо. Вы меня всегда понимали. Но мне бы хотелось быть полезным. А я не чувствую себя полезным, когда все берут одежду с собой.

— Вы всегда очень полезны, Виктор Владимирович. — ответил я. — Вы здесь приносите много пользы, и вы всегда на своем посту. Если бы все приносили столько пользы, как вы, мы бы сейчас жили просто прекрасно. Может, вы выпейте со мной чего-нибудь, чтобы мы жили прекрасно и приносили еще больше пользы?

Старик покачал головой. Он был непьющим, я давно знал это.

— Если так будет продолжаться, я уволюсь, — сказал он. — Если так будет продолжаться, я очень быстро уволюсь. А у вас что, грустное настроение, Женя?

Какого черта, подумал я.

— У меня прекрасное настроение, — сказал я. — У меня замечательное настроение, но мне больно видеть человека, который так переживает из-за того, что ему не несут пальто.

— Не беспокойтесь за меня, — улыбнулся старик. — Может быть, за вечер пару раз кто-нибудь ко мне подойдет.

Он отошел к гардеробу, а я отпил глоток сидра. Сидр был хорош. Это был "Magners", в меру холодный и в меру сладкий, он пах яблоками и был восхитительно золотист, если взглянуть через стакан на свет.

Я откинулся на спинку стула и постарался расслабиться. Думать мне не хотелось. Может быть, стоило бы попытаться что-нибудь написать, но для этого надо было думать, а мне не по душе сегодня было думать. Я стал смотреть за окно. Я любил этот паб за то, что в нем было большое обзорное окно — целая стеклянная стена. Можно было долго смотреть на улицу, особенно зимой, когда идет снег и темно, и люди двигаются быстро, согнувшись, прикрывая рукой лицо, а я сижу в тепле и смотрю на них, и пью сидр, и мне хорошо. А еще можно было наблюдать за машинами, как они осторожно выворачивают по заметенной дороге, и едут еле-еле, и снег сверкает в лучах фар. Если прийти часов в семь, часто застаешь пробку, тогда ты сквозь стекло чувствуешь, какие злые люди там, в своих жестяных коробках, как они устали и хотят домой, и, верно, здорово матерятся, что не могут проехать. А потом все незаметно и быстро рассасывается, и на улице не остается ни машин, ни людей, только метель, в это время в пабе как раз заведено ставить приятное кантри или старый рок. Я обычно в это время бываю пьян, и мои приятели, если они приходят, тоже бывают пьяны, и так приятно бывает поздно ночью сидеть в баре, смотреть на пустую улицу и слушать кантри.

Я долго смотрел в окно и пил сидр, пока не поймал себя на мысли, что я опять начинаю вспоминать о том, что оставил позади год назад, и о том, что было сегодня утром и днем. Так я ни черта не напишу и ничего не прочту, подумал я, так я просто напьюсь.

А тебе не надо бы напиваться, сказал во мне кто-то холодный и рассудительный, потому что завтра тебе опять идти на работу, а ополченцы уже взяли аэропорт, и ты знаешь, как они это делали. Тебе нельзя напиваться, сказал кто-то во мне, потому что завтра они опять что-нибудь затеют отбить, или те, другие что-нибудь решат отбить, и тебе нужна свежая голова, потому что без свежей головы сейчас нечего делать на работе. С похмелья можно что-то перепутать, или сделать так, что это не понравится ополченцам, или тем, другим, или тому дерьму, что сидит здесь, и последнее — самое плохое. Так что тебе нельзя напиваться и надо иметь свежую голову.

А пошел ты, ответил я этому холодному и рассудительному. Я и не собираюсь напиваться. Я просто хочу выпить сидр и скоротать вечерок. Я люблю скоротать вечерок за сидром, и ни о чем не думать, и смотреть за окно. Может, кто-нибудь заглянет. Или девочки подсядут.

Хотя нет, для девочек ты сегодня не годишься, честно сказал я себе. Для девочек надо, чтобы хотя бы что-то было внутри, а там сейчас ничего нет. Поэтому тебе и думать неохота, потому что внутри ничего нет. Если бы было что-то внутри, ты бы чего-нибудь написал.

Я повернулся к бару и поднял руку, подзывая официантку, а когда обернулся назад, увидел, что напротив меня сидит человек-гора и пристально на меня смотрит.

— Чего уставился? — спросил я человека-гору. — Что ты на меня пялишься?

— Ты что пьешь? — спросил человек-гора.

— Сидр.

— Водичка. Я не хочу сидр.

— Возьми мочи.

— Грубиян. Я возьму кальвадос, — сказал он. — Так у нас с тобой будет хотя бы относительная гармония.

— К дьяволу гармонию, — сказал я. — Бери свой дурацкий кальвадос и перестань на меня пялиться.

Официантка принесла кружку сидра и кальвадос. Ее звали Жанна, она была хорошенькая и улыбалась человеку-горе. Она давно была к нему неравнодушна. Все женщины в той или иной степени были неравнодушны к человеку-горе.

Человек-гора, как и подобает такому монстру, был огромен, но у него была непропорционально маленькая голова и тонкие черты лица. Меня всегда это в нем забавляло — у него один кулак был размером почти с голову. Когда-то он занимался борьбой, и, как часто бывает, бросив спорт, слегка раздобрел. Он всегда сохранял спокойствие. Мы десять лет пытались его раздразнить, хотя, может быть, это не очень разумно, когда имеешь дело с человеком такого сложения, но он ни разу не вышел из себя. За счет этого спокойствия он был лучшим в нашей профессии, и еще к нему были неравнодушны женщины. Он мягко улыбнулся официантке и спросил:

— Ты давно здесь сидишь?

— Нет.

— Давно он тут? — спросил человек-гора официантку.

— Два часа, и все время смотрит в окно, — сказала Жанна.

— А ты что-нибудь ел?

— Да, — сказал я.

— Нет, ничего не заказывал, кроме сидра, — сказала Жанна.

— Следующий сидр пусть мне несет Марина, — заявил я.

— Надо что-нибудь съесть, — решил человек-гора, — дай ему крылья Табаско, а мне ваш фирменный суп и Chilli con carne. И еще кальвадос.

— Только Табаско — маленькую порцию, — сказал я, зная, что возражать бесполезно. — и сидр. Ладно уж, неси ты.

Жанна рассмеялась. У нее были немного неровные зубы, и она носила пластинку, и когда она смеялась, она прикрывала рот рукой, и можно было подумать, что она очень застенчива. Но она была правда мила, и мы любили ее, и предпочитали другим официанткам. Впрочем, они тут все были неплохи.

— Давай выпьем, — сказал человек-гора. — А потом закусим. Но сначала давай выпьем, бродяга. Ты сегодня работал?

— Работал.

— Тогда понятно.

— Я работал, а теперь хочу пить сидр и смотреть в окно, и не хочу ни о чем думать, — сказал я. — И есть я тоже не хочу.

— Надо поесть. Я понимаю, но надо перекусить. А то потом, может, наши еще подойдут, — сказал человек-гора.

Я представил, кто может прийти.

— Да, тогда надо перекусить.

— Тяжело было сегодня?

— Как обычно.

— Твое здоровье, бродяга.

— И твое, старина.

Жанна принесла еду. Она опять улыбнулась человеку-горе.

— Юра, тебя любят девочки, — сообщил я ему.

Он смущенно улыбнулся. Он знал, что это правда. Официантки тут были строгих правил, но человеку-горе они все улыбались и даже иногда, когда было мало работы, соглашались посидеть за нашим столом, но только по его просьбе.

Он обхватил рюмку кальвадоса своей лапищей так, что она почти исчезла в ладони, и спокойно спросил:

— Что там было сегодня? Я не смотрел телевизор.

Я посмотрел на него и позавидовал его спокойствию и невозмутимости.

— Они размолотили этот несчастный аэропорт к чертовой матери. В ошметки раздолбали. Вдребезги. Понимаешь? Они разнесли его так, что там камня на камне не осталось.

— Они давно к нему подбирались, — заметил Юра.

— Но теперь им это удалось, — сказал я. — А наше вонючее телевидение показывало весь день трупы. А ихнее вонючее телевидение тоже показывало весь день трупы. Все в пылище и грязные, и в крови. Было заметно, как один там валялся без руки. А другой откинул голову прямо на арматуру. Куча убитых. И все, как всегда, валят все друг на друга и никто ни черта не хочет делать, чтобы все это прекратилось.

— Давай выпьем.

— Давай.

Мы выпили. Человек-гора спросил:

— А наши что?

— Сначала молчали, как в рот воды набрали. Потом разразились потоками говна в сторону тех, других. Ну и те в долгу не остались.

Юра кивнул.

— Ладно, черт с ними со всеми. Поешь.

Я пододвинул к себе куриные крылышки. Они были сухие и приятно похрустывали на зубах. Их подали со свежей морковью и сельдереем. Было хорошо как следует прожевать курятину, закусить ее сельдереем и запить сидром.

— К нам уже месяц просится Олег, — сказал Юра. — Я его отшиваю. Очень вежливо.

— Он все так же считает, что все идет как надо?

Юра засмеялся:

— Он бы тебе в два счета сейчас доказал, что все делается правильно и единственно верно. Ты же давно не читаешь Фейсбук, а он там ведет мощную агитацию. Всем растолковывает, как надо. Любо-дорого посмотреть. А на последней демонстрации за мир взял фотоаппарат и пошел снимать. Я его спрашиваю — "Зачем?". Он мне отвечает — "буду составлять реестр врагов отечества"....

— Мудак.

— Да нет, деньги отрабатывает, думаю.

Я покачал головой:

— Может, и деньги. Но ты хорошо делаешь, что его не пускаешь. Не могу я сейчас слушать таких.

Человек-гора помолчал.

— А еще год назад ты готов был слушать многих.

— Год назад все было по-другому, — сказал я. — Совсем по-другому. Год назад можно было слушать кого угодно, и многое, что они говорили, казалось разумным, и вообще — год назад мне было не до того. Я, если помнишь, жениться собирался. По фигу мне было на эти дела. Да и не было такого. Это же все чуть позже началось, верно?

— А сейчас?

— А сейчас мне не по фигу. На все по фигу, а на эти дела — нет.

Юра опять кивнул:

— Да, этот год здорово расставил точки над i.

— Над ё. Над ё-мое.

Человек-гора ухмыльнулся.

— Пусть над ё. Но ты должен быть в форме.

После еды и еще одной кружки сидра я расслабился и почувствовал, что все, наконец, отступает, и внутри становится так, как я хочу. Я понимал, что я уже немного нетрезв.

— Я в форме. Я сейчас в самой лучшей форме, — сказал я человеку-горе.

— Нет, но ты будешь в форме. Я тебя знаю, — ответил он.

— Нет?

— Пока нет.

— Ну и хрен с ней, с формой, — весело ответил я. — Терпеть не могу форму. Я — за содержание, а с формой, хрен с ней. А содержание у меня богатое. Я битком набит содержанием. С таким содержанием, как у меня, уже давно не нужно никакой формы.

— Ты битком набит сидром и курицей, — заявил Юра.

— Да. Это хорошее содержание. Это просто великолепное содержание. Не могу подобрать форму к такому прелестному содержанию.

— Куриная кожа и этикетка "Magners" на клюве.

— О! Отличная форма, — восхитился я. — Давай выпьем за форму.

— За соответствие формы и содержания, — сказал человек-гора, кивая своей маленькой головой. Он пил свой кальвадос так, как я — сидр, и совершенно не пьянел.

— Ничто тебя не берет, — сказал я ему. — Ни девки, ни выпивка.

Человек-гора улыбнулся и положил свои кулачищи на стол.

— Да, это верно. А зачем мне надо, чтобы меня что-то брало? Я себя люблю, знаешь ли, и не хочу, чтобы меня что-то брало.

— Ты молодец.

— Я хотел бы, чтобы и тебя разбирало поменьше, — сказал он.

После этих слов ко мне опять все вернулось еще с большей силой, и я разозлился.

— Ничего меня не разбирает, — огрызнулся я, — меня даже сидр не разбирает, не то, что девки.

— Да брось ты, — сказал Юра, — у тебя на роже написано, как тебе хреново. Ты весь год после работы ходишь сюда и наливаешься сидром. Раньше ты любил пообщаться, и, бывало, такое отмачивал, что все потом долго угорали и вспоминали это. И других ты слушал и даже, бывало, прислушивался. А теперь ты работаешь на износ, а потом идешь сюда, пьешь до одури сидр и пялишься в окно. А как ты смеешься, я уже и забыл. Держишь в себе свою боль, лелеешь ее, суку, и не желаешь с ней расставаться, как последний жмот. А девки от всех уходили, и сейчас всем нелегко с этой войной.

Я в один глоток допил полкружки, потому что меня замутило от всего этого. Жалко, что пришел Юра, подумал я. Он хороший, но он сидит и пытается что-то со мной сделать. А тут уже ничего не поделаешь. Лена от меня ушла год назад, и во мне с тех пор что-то умерло, и с этим тоже ничего не поделаешь. И уже год одни убивают других, и одни сволочи берут аэропорт, а другие — бомбят город, а третьи сидят и важно рассуждают, кто виноват и что делать, а в тихую поддерживают тех или других, и ты с этим работаешь, и тут тоже ничего не поделаешь. А я люблю сидр, и люблю пить его в этом пабе с его чертовым панорамным окном, и с этим вообще ничего делать не надо.

Лучше бы пришел Гена, он пьяница и подонок, но с ним можно как следует повеселиться. С Юрой не очень-то повеселишься, он слишком спокойный. А Гена сумасшедший, и с ним все время влипаешь в скандалы. Он щиплет официанток по заду, не дурак подраться, а недавно взял и притащил водяной пистолет, ходил и брызгал всем в лицо. Я потом, когда он протрезвел, спрашивал у него, зачем он это делал, и оказалось, что он вычитал похожий сюжет у Хемингуэя и решил проверить, подействует ли это в наше время. В отличие от рассказа Хемингуэя его, конечно, не убили, но побили за пабом изрядно, и он рассказывал мне все это, блестя огромным фингалом под глазом, и еще у него губы были разбиты и распухли, и от этого его лицо приобрело какие-то негроидные черты. Но рассказывал он это с искренней усмешкой. "Неплохо отдохнули", — ухмылялся Гена. Он чокнутый, но веселый. А с Юрой не повеселишься, он приходит и жалеет тебя, и хочет, чтобы ты был в форме. А я в форме, и вот только жалости мне не хватало.

Зато у меня есть работа, сказал я себе, которую надо хорошо делать. А зачем ее хорошо делать, если ее результатами пользуется всякое дерьмо, которое потом идет стрелять? Или дерьмо, которое сидит и жирует на всем этом. Или дерьмо, которое делает на этом себе имя. Или самое большое дерьмо — которое не стреляет, не жирует, и не делает себе имен, но искренне полагает, что так и надо, во имя господа и за родину.

Ну давай попытаемся быть справедливым, сказал я себе. Это не очень получается в последнее время, да и сидра многовато для справедливости, но попытаться-то можно. Тем, что ты делаешь, наверное, пользуются не только эти гады. Еще кому-то это нужно, и кто-то на основе твоей работы, быть может, пытается что-то делать полезное. А потом, у тебя есть коллеги, и их нельзя подводить. Поэтому надо делать хорошо свою работу, и выполнять этот проклятый долг. И тебе за это платят. Нельзя называть дерьмом тех, кто тебе платит.

Если, кроме долга, ничего не осталось, надо его выполнять, и делать это хорошо. И еще выпить сидру в перерывах между выполнением долга. А про остальное вообще не думать. Про Лену не думать, и про войну не думать. Какого черта я буду забивать себе этим голову?

Я подозвал Жанну и спросил еще сидру. У меня уже здорово кружилась голова, и мне было легко.

— Давай выпьем, старина, — сказал я Юре. — Не нуди мне тут, и давай выпьем.

Мы выпили и тут я вспомнил, что давно собирался наведаться в мужское заведение. По дороге туда я заметил, что в гардеробе прибавилось одежды.

— А вы говорили, Виктор Владимирович, что не нужны. Вон как вы нужны! — сказал я старику. — Вы очень нужны и очень здорово делаете свое дело. У вас много пальто сегодня.

— Да, под вечер прибавилось народу, — сказал старик. — Я, наверное, все-таки подожду увольняться, пока мне еще доверяют шубы. Значит, нужен я еще.

Я взглянул.

— Вам доверяют очень дорогие шубы, — заметил я. — Вам ни в коем случае нельзя увольняться. Если вы уйдете отсюда, кому я смогу доверить свою шубу?

— У вас есть шуба, Женя? — удивился старик.

— Будет! — пообещал я. — Все будет. И вам я доверю все, что угодно. И пальто, и куртку, и даже шубу.

— Спасибо, Женя, — сказал старик. — Вы очень чуткий человек и всегда меня понимали.

— Да я всех всегда понимал, — сказал я. — Всегда и всех.

Вернувшись, я потребовал сидру и сказал Юре, что сейчас поеду покупать шубу для улучшения всеобщего понимания.

Человек-гора удивился. Кажется, он подумал, что я уже перебрал.

— Ты не врубаешься. Понимание — это мое содержание. А шуба — форма, — объяснил я ему. — очень теплая и толстая форма. Я хочу приобрести толстую и пушистую форму, которая будет наилучшим образом соответствовать моему содержанию.

— Тебе бы надо домой, бродяга, — сказал Юра. — и поспать. Тебе завтра на работу.

— Дурак, мне нельзя теперь на работу без шубы. Без шубы нет понимания, а без понимания я не могу работать. Как я могу работать, если я уже давно ни черта не понимаю? Нет понимания, пусть хоть шуба будет...

Мне принесли сидр, но это было уже не важно.

— Пойдем домой, — сказал Юра.

— Нельзя работать без понимания. И жить нельзя без понимания. Какого черта все это происходит, и какого черта мы делаем? Я уже давно ничего не понимаю, — повторил я.

— Нельзя жить так, как ты.

У меня по спине побежали мурашки. Это он верно говорит, подумал я. Нельзя так. А как можно?

Ничего у меня сегодня не выходит, подумал я. Не напишу я ничего, и ни строчки не прочту. Как всегда. Был этот чертов аэропорт, а завтра будет опять какая-нибудь дрянь, точно будет, потому что теперь каждые день случается какая-то дрянь, потому что слишком много развелось дряни, но умирает не она, а обыкновенные люди. Они все хотели жить, но они умерли, и с этим тоже уже ничего не поделаешь.

Если бы можно было убить эту дрянь, я бы сам взял автомат, но ее нельзя убить. Но если бы я взял автомат и пошел убивать, я бы тоже стал дрянью.

Если я стану дрянью, меня непременно надо уничтожить. Всю дрянь надо уничтожить, подумал я, но, боюсь, тогда останется только голая земля и ничего больше. И Лены рядом нет, и об этом никому не расскажешь.

Я посмотрел за окно. Оказалось, что уже поздно. На улице мело. Девочки поставили "Battle of New Orleans" в исполнении Джонни Хортона, и я нашел это превосходной песней для этого времени суток. Мне стало хорошо и спокойно. Сидр был великолепен и не терял свой яблочный вкус.

— Можно, — сказал я. — Только так и можно. Ты иди, я еще посижу.