Шёпот аллей

Резкий осенний ветерок с детской увлечённой безжалостностью срывал листья, покрывающиеся вот уже в течение месяца мрачными дорогами смерти, и, нежно поглаживая, обтягивал незащищённые лица прохожих, гуляющих в тот вечер по аллее. Не каждому человеку приходятся по душе прогулки в ночной темноте сентябрьских вечеров, пребывание в той шелестящей и реалистично-мистической обстановке, которая иных может очаровать и сделаться для них необходимостью. Безнадёжные романтики, бесконечно растворённые в своём мире меланхолики, безумно влюблённые пары — все они были здесь, все они собрались в одном месте, тихом и безупречном для них одних: всех и каждого поодиночке.

Аллея протекала от спального района города, рядом с которым, тем не менее, находилась шумная автомагистраль, иногда врывающаяся своей индустриальной гармонией в тонкую атмосферу аллеи, до набережной, тянущейся вдоль разделяющей город реки. Тонкие мутноватые лучи освещали серые перила набережной, её узкие дорожки; немногие люди, гуляющие по ней, проходило мимо аллеи, чуждаясь тонких фигур вечерней аллеи: необыденная атмосфера отталкивала многих из них, как отталкивает кладбище суеверных людей. По бокам аллеи располагались ряды деревьев и пара небольших декоративных прудов, в которых одиноко, время от времени, покрякивали лягушки, заинтересованно наблюдая за размеренным танцем теней и мерным звуком, идущим от них; имелось с каждой стороны и несколько скамеек, а в центре, где стоял памятник и был, можно сказать, перекрёсток, они стояли по кругу, как и деревья в этом месте. Через каждые две скамейки стояли стройные, элегантные фонарные столбы стиля девятнадцатого века, свет которых аккуратно проливался кругом, но оставлял в центре дорожки пространства густой тьмы, в которых нельзя было разобрать лица своего даже самого близкого знакомого.

Несколько скамеек, расположенных наиболее близко к берегу реки, шуршащей размеренно раскачивающимися волнами, были заняты парами незнакомцев, в числе которых находился в этот вечер и я. Один поэт (об этом можно было судить по тетради и ручке у него в руках) стоял, оперевшись на фонарный столб и смотрел в сторону реки, задумчиво посасывая колпачок ручки. Недалеко от него стояла пара молодых людей, один из них был в чёрном фраке, в его руке, одетой в перчатку, дымилась сигарета, к которой он вот уж давно не прикасался, другой же рукой он подпирал голову, направленную на другую сторону города, где жизнь текла своим обычным, бодрым чередом; второй, судя по всему, был несколько романтиком: одетый в синюю рубашку с длинным рукавом и серого цвета джинсы, он, видно, мало заботился о том, что происходило вокруг него, о том, что говорилось ему, как тут было принято — шёпотом, даже и обо всём, что бы то ни было, кроме с бессознательной улыбкой рассматриваемых им деревьев и шума реки, копошащейся у него за спиной. Левее них стояла пара влюблённых, счастливо что-то наблюдавших.

Всё это было заметно и видно, хотя и не было необходимости всматриваться: я пришёл в этот день, чтобы наблюдать за этой жизнью, замечая её тонкости и грани, что помогло бы мне в моей следующей статье. Но стоило мне прийти, и я вновь, как раньше, растворился с этими людьми, дорогими мне незнакомцами, важными не каждый по отдельности и индивидуальной неповторимости, но по своим характерам, только и способных здесь собраться и обрести временный покой и понимание без слов, найти то место, где каждый был занят делом погружения себя в состояние, необъяснимое и таинственное, но родное и по-домашнему тёплое. Всё, что я мог видеть и слышать в тот вечер, не имело точных черт, всё было расплывчато, как в тумане, я был задумчив и погружён в себя, но, вместе с тем, видел всё, что происходило вокруг, как видел это каждый из нас.

Я сидел, небрежно откинувшись на спинку скамьи, склонив голову на плечо, и мутными глазами смотрел вперёд, видя будто бы плывущий воздух, в котором растворён был редкий полушёпот находившихся здесь людей, мерные звуки реки, шелест оставшихся листьев на ветках деревьев и редкое кваканье, доносившееся откуда-то сзади и слева, далёкое и неведомое. Рядом со мной сидела молодая девушка, на ней было пышное платье тёмных цветов, поверх него накинута грубая куртка: было такое ощущение, что она выбежала с какого-то праздника, убежала от суеты беспрестанного блеска и мечущихся огней; ощущение это усиливалось и по её несколько потерянному виду. Её нежное, с мягкими чертами лицо имело грустное выражение, вызывало чуть ли не жалость, но было видно, что ей было здесь лучше, чем в прежнем месте: тёплые слезинки умиления и безграничного чувства скапливались изредка в её больших открытых глазах, а губы что-то шептали. Эти слова, судя по всему, были обращены ко мне. «Чудесно, не правда ли?.. Ах, как это прекрасно… Уютно мне, хоть и горько, но это такое сладостное чувство, вы знаете?..», — то и дело слышалось мне. Я понимал, что ей не нужно ответа, ей нужно лишь говорить, слегка выпрыскивать переполнявшие эмоции, потому я нисколько не возмущался и едва ли что чувствовал, когда она опускала голову на мою грудь, лежа так долгое время, обнимаемая одной моей рукой (на другой так и лежала моя собственная голова), а потом внезапно и резко садилась прямо и с чуть приоткрытым ротиком напряжённо вглядывалась в небеса, высматривая одной лишь ей понятное и доступное.

Где-то на другом берегу неслась безупречно яркая и абсолютно безумная, как нам тут казалось, жизнь: доносился шум машин, крупных вечеринок, проходивших на сверкающем огнями пляже; здесь же, в этой тихой аллее, будто бы вовсе не было ни течений времени, ни жизни, какой мы привыкли её видеть, здесь всё было иное и забывались ссоры, приходило понимание человека и мистической добродетели, чувства всеобщего родства. Сегодня мне повстречался здесь мой оппонент в мире журналистики, с которым у нас была своего рода профессиональная вражда, но, увидев, встретившись с его взглядом, я не обнаружил в себе ничего, кроме того же понимания и радости, что светились в его глазах; мы улыбнулись друг другу, а на душе в тот миг стало так приятно и хорошо, пришло какое-то родство с ним, нашлось отсутствующее ранее общее между нами, чего мы не пытались найти. И пусть мы снова с ним сцепимся, но уже будет это не так напряжённо и агрессивно, с примесью ненависти, ведь в этот день мы сидели совсем недалеко друг от друга и приобщены были к душевному спокойствию и миру.

От неё веяло холодом, это чувствовалось, все глаза постепенно обращались на неё, застывали на миг и тут же стыдливо опускались: дама средних лет в абсолютно чёрном одеянии и с вуалью, наполовину закрывавшей осунувшееся лицо, покрытое отчасти морщинами. В руках её, обнажённых, находилась роза, казавшаяся совершенно чёрной, так как совсем не была освещена; на ладонях её виднелись сочащиеся кровью ранки от шипов, но она, что было совсем неудивительно для находящихся в аллее людей, их не замечала и как в тумане шла к перилам набережной. Влюблённая парочка, стоявшая на её пути, посторонилась слегка, давая ей достаточно свободы, чтобы облокотиться на холодный камень перил. Каждый продолжал делать своё дело, мысленно следя за новоприбывшей дамой, только лишь парочка с беспокойством посматривала на неё, и было видно, как девушка прижималась сильнее к своему молодому человеку, видимо, из-за тревожного холода, который закрался вместе с незнакомкой. Она стояла, облокотившись и слегка покачиваясь назад-вперёд, в руках она теребила розу, от которой отлетали один за другим лепестки. Когда цветок потерял почти всю свою пышность, он выскользнул из её рук, холодных и жестоко-безвольных; я чувствовал, что лицо её в этот момент было одновременно безразлично и мрачно от того события, что заставило её надеть чёрное. Сколько-то она ещё постояла так, затем резко развернулась, бросила взгляд, полный не то отчаяния, не то гнева, и поспешила удалиться в дальний берега край аллеи.

А наше пребывание здесь длилось ещё долго, оставаясь, в целом, прежним. Девушка, сидящая со мной, чьего имени я не знал или не слышал, если она и говорила, или не желал слышать, чтобы не разрушать тонкую грань тихой таинственности с лёгким налётом романтики, которые я ощущал от её близости. Её головка вновь опустилась на мою грудь, и я, склонившись слегка к ней и приобняв чуть сильнее, впал в мечтательную полудрёму, полную сладких картин, нереальных и манящих своей нереальностью.

Казалось, где-то вдалеке звучал шёпот аллеи, шелестели сухие, старые листья, размеренно шумела река, а тени в медленном грустном вальсе кружились в мягком свете фонарей…

Следующий день выдался дождливым: ранним утром ливень прошёл по всему городу, вымочив его, а затем моросил вплоть до того времени, когда краски начали блекнуть и утяжеляться, добавляя громоздкости атмосфере и, по непонятной причине, делая мир более утончённым и стройным. Впрочем, когда я проходил по нашей аллее, следуя из университета на съёмную квартиру, я наблюдал те же явления, что и в ясные дни: кто-то куда-то спешил, кто-то суетливо бродил туда-обратно, несколько человек беспорядочно болтали, на придвинутых друг к другу скамейках, и только одинокий старичок с гармошкой сидел под густыми ветвями сосны, между скамеек, и наигрывал бодрые мотивы. Я положил мелочь в раскрытую коробку у его ног, он молодецки усмехнулся, посмотрев на меня, не переставая при этом играть. Я попытался улыбнуться в ответ, но вышло плохо: что-то щёлкнуло в груди; и я пошёл дальше.

Мне нечасто доводилось хорошо послушать его игру, потому что всегда приходилось спешить днём домой — писать статьи для журнала, а вечером, когда я приходил на аллею, он уже, как правило, собирался и уходил. Всегда, когда была возможность, я платил ему мелочь, преисполненный не чувством долга или чем-то подобным, но чувством стыда и уважения, даже несколько сочувствия, что возникали у меня всегда к бедным людям, пытающимся заработать или вообще просящим милостыни. Порой жалел, что не могу позволить себе подать больше, вместе с тем укоряя себя за собственную скупость, будто бы мне эти деньги нужны были больше, чем им. Ведь мне, в отличие не только от них, но и от собратьев-студентов, несказанно повезло иметь работу, приносящую неплохие деньги и, вместе с тем, позволяющую выражать себя и не являющуюся очень сложной: благодаря знакомым, я принимал участие в литературно-общественном журнале, куда я периодически отдавал статьи и очерки; может, и эта работа пойдёт туда, пока что не знаю.

К вечеру, несмотря на влажность и свежесть, аллея собрала вчерашнюю компанию почти без изменений: была и влюблённая пара, и сидевшая вчера рядом со мной девушка (одетая уже в чуть пухленькую осеннюю курточку), и прочие… Не было лишь поэта и моего дорогого соперника. Когда я пришёл в этот раз, опоздав по отношению к обычному времени моего прихода, настроение аллеи было встревоженным и немного неловким. Я сел к моей давешней подруге, которая, видимо в ожидании меня, нетерпеливо теребила ловкими пальчиками лежащий на коленях головной платок. Стоило мне подойти и она скоро зашептала, подтянувшись к моему уху, что приходившая вчера дама была вдовой, что было очевидно, и вчерашней же ночью, в порыве невыносимой для многих русских женщин боли от потери мужа, кинулась в ту самую реку, что текла чуть поодаль от нас. Также она сказала, что даме было чуть больше тридцати лет, хотя, я согласился с ней, на вид она была в полтора раза старше. Это-то известие повергло аллею в то состояние, в котором я нашёл её, оно и меня послало в глубокую задумчивость, заставившую меня забыть о физическом мире, где высказавшаяся девушка больше не могла терпеть и, склонив вновь голову на мою грудь, тихонько заплакала, судорожно и неспокойно.

Сложно было сказать, что я чувствовал в тот момент. Мне не было жалко её, она ушла вслед за дорогим ей человеком, ушла, посмотрев на жизнь затуманенным потерей взором. Многие бы обвинили её в безрассудности, может даже, неблагодарности к тем, кто остался жить, кому она была близка, но моралисты, имеющие наглость обвинить человека за такое деяние, едва ли когда могли убедить меня в основательности этих обвинений и перестать относиться с презрением к тем, кто в страхе непостоянства, извечно руководствуется неизменными моральными устоями, требующими, несомненно, различных трактовок в той или иной ситуации. Разве кто имеет право осуждать человека, виня его в том, что тот не пожелал терпеть боль, страдания, пожалуй, даже послужил идеалистическим принципам в своём поступке, и ушёл из жизни? Правом таким обладают лишь её дети, кому ноша жизни выпала, скорее всего, по её воле… но таких не было, насколько мне известно. Человеку дана жизнь вопреки его желанию, вручена в качестве сомнительного приза, и тот, который желает отказаться от него, пусть даже по кажущимся некоторым индивидуумам слабым причинам, тот на то имеет полное право — право на жизнь и на распоряжение ею, как заблагорассудится. Каждый раз, как мои рассуждения касались данной сферы, моя легковоспламеняющаяся натура загоралась и жгла кипящей кровью всю внутренность мою, что неизбежно приводило к более острым и желчным суждениям.

Когда я очнулся от рассуждений, впоследствии заведших меня в далёкие дебри, которые доставили премерзкий дискомфорт в той атмосфере, что окружала моё тело, молодая девушка, чуть приподнявшись, смотрела на меня заплаканными глазами, смотрела несколько тревожно, будто высматривая что-то в выражении моего лица. Пробуждённый, я посмотрел на неё иным взглядом, почему-то мне захотелось узнать её имя, узнать её, хотелось разделить её горе и поделиться своими мыслями; такое редко бывало со мной, и впервые было на этой аллее, где мало было знакомых, хоть и много по-человечески близких людей. Несколько растерянно я заговорил:

— Как вас зовут?

— Лиза, как вас? — голос, похожий на перезвон маленьких колокольчиков, пролился в мои уши. — Можно на «ты»? — бойко, но с оттенком искренней застенчивости, добавил он.

— Артур… конечно, Лиза.

Дальше мы заговорили о чувствах, переполнявших нас, и о чувствах в принципе. Как тени танцевали в свете фонарей, так и наши души вальсировали, ухватившись друг за друга. Практического из нашего разговора я узнал, помимо имени, лишь то, что она была на два года моложе меня, а вчера действительно сбежала со школьной дискотеки, где её молодая любовь не вытерпела ветреной современности. Она была ранимой, но не слабой девушкой, позволившей себе впервые лишь на этой аллее полностью отдаться эмоциям целиком, от чего она, по её словам, чувствовала неописуемо-чистое счастье и любовь, которой до того не испытывала. Всё это она пыталась выразить мне, и мы, как дети, чуть стесняясь темы разговора, шептали друг другу мысли по этому поводу. После мрачной новости и болезненных рассуждений, которыми и так наполнена моя повседневная жизнь, мне хотелось плакать от умиления, от той близости, что была в те пол или полтора часа между нами…

Затем она шепнула: «Мне пора домой», — поправила одежды и мелко заторопилась вниз по аллее. Теперь я остался один и, тяжело опустившись на скамейку, с которой я встал в порыве чарующего чувства близости соседки, посмотрел на изменившуюся деталь — пару молодых людей, стоявших теперь в обнимку на середине набережной. Как вчерашняя дама, так они сегодня привлекали порой мимолётные взгляды людей аллеи, что-то в них было иначе, чем обычно было, что-то заставляло смотреть на них, косить взглядом, полным у кого недоумением, у кого непониманием. Из-за какой-то непонятной силы меня начало потрясывать, моё плечо независимо от моей воли дёргалось, и я всячески пытался унять дрожь, странным образом вызванную наблюдением мною влюблённых. Может то был холод, захвативший меня в момент переключения с одного объекта на другой, не знаю, но я быстро забыл о неполадках моего тела…

Её лицо с аккуратными чертами и остреньким носиком прижималось, тревожно ворочаясь, к складкам его кофты, как бы пытаясь зарыться в них и, вместе с тем, пригреться у родного очага. Этот тоненький, с виду, носик периодически подрагивал и поджимался, вторя тихим всхлипываниям, еле доносившимися до моих ушей. Каждый раз, как она всё более настойчиво прижималась к нему, её веки сжимались, казалось, с неимоверной силой, а на чёрных ленточках ресниц звездой сверкали слёзы, тотчас же затухающие, когда веки вновь расходились. Выражение молодого человека было не менее поэтично. Мягкие черты лица выглядели натянуто-жёсткими и, всё же нежными и грустными. Оно смотрело прямо безразличными внешне глазами, заглядывая в которые человек увидит сожаление, тоску и раскаяние за что-то, нисколько не подвластное ему. Одна рука, лежащая на талии девушки, автоматически поглаживала её спину; вторая безвольно висела, не делая никаких движений, иногда лишь вздрагивая, будто бы собираясь обнять, но тут же передумывая. Он был похож на железный фонарный столб, она же — на стройное дерево, извиваясь, оперевшееся на него. Безудержная тоскливая грусть засела в груди у меня, глядевшего на эту печальную картину под осенним холодным дождём… Я, кажется, даже готов был заплакать от чувства, а слёзы, смешиваясь с дождевыми каплями, уже текли по моему лицу.

Очаровательность и возвышенность момента была грубо разорвана: молодой человек резко отстранился. Несколько мгновений они стояли друг против друга, его взгляд казался несколько безумным; теперь на них смотрела вся аллея. Пауза не успела затянуться, как молодой человек впился в губы девушки, стоявшей некрепко, не понимающей, что происходит. Ястребом с жадностью голодного стервятника он впился в её губы, а люди безэмоционально смотрели. Секунда. Покрыв голову капюшоном, он поспешил прочь с аллеи. Все отвернулись, кроме меня и молодого человека в чёрном, тут же подхватившего осевшую было девушку. Показалось, она плакала, но лицо её виделось размытым, и потому я ничего не мог утверждать.

Человек в чёрном и девушка теперь стояли рядом, облокотившись на перила набережной, а я, чувствуя сильное смешение и смятение чувств, углубился в размышления и воспоминания, стараясь не анализировать только что произошедший случай.

Воспоминаниями я вернулся к первым своим чувствам, испытанным около пяти лет назад. Первая моя юношеская влюблённость не была волнующей, в ней было мало трепета, но вся она была будто бы состоящей из парящих облаков и зефира — хоть я и смутно помню то время и то чувство. Оно поглотило меня целиком и сразу. На мою удачу, эта первая влюблённость протекла незаметно, гладко и закончилась вполне удачно для меня, не оставив заметного следа на тот момент. Затем я спокойно погрузился в поток учёбы, занятий и мышления. Спустя время, в которое я увлекался множеством окружавших меня тогда девушек, но не удерживал чувства на хоть сколько-нибудь продолжительный период, я начал испытывать мечтательно-ностальгические чувства от памяти о той влюблённости, заставлявшей меня забываться вовсе, наслаждаться всем и вся, что меня окружало.

Лиза… Глупое очередное увлечение или шанс вновь испытать те чистые ощущения, не встречавшиеся мне с тех давних пор? Я не знаю, не уверен, что и хочу знать. Но моя натура такова, что не может без анализа отпустить подобные треморы души. Может, я и сначала не чувствовал ничего, а лишь её близость волновала меня: она была всё рядом; или же то было очарование аллеи, которое восхищало меня, мало с ней знакомого. Несомненно, она произвела на меня впечатление более крупное, чем бывает то с рядовой девушкой. Кажется, завтрашний день я буду много это обдумывать…

Отуманенный мыслями и убаюканный тихими звуками шелестящих деревьев я не заметил, как задремал. Пробудился я от женского голоса, шепчущего: «Простите… простите…», — и лёгких толчков в плечо. Я медленно раскрыл глаза, посмотрел на будившую и сразу встрепенулся. Это была та самая девушка, сидевшая рядом со мной, слегка смущённая моими резкими движениями.

­— Простите, уж так поздно, а вы уснули. Я боялась, простите, — она потупила глаза, я же осмотрелся: действительно, народу поуменьшилось, ушёл и человек в чёрном. — Тот молодой человек, что меня подхватил, пытался помочь, но был зол чем-то… Ах, простите. Он советовал обратиться к вам, что вы… что он слышал…

— Не волнуйтесь. Тише, — полушёпотом отозвался я, оправляясь.

— Простите… это не он сказал, это я вспом…

Она прервалась и враз выпалила, прямо посмотрев на меня:

— Вы мне поможете?

Я спокойно встретил её взгляд. С момента моего пробуждения всё казалось скучным и ненужно пустым, но, вместе с тем, нечто влияло на меня, что говорило о надуманности этих мыслей. И теперь это нечто, бывшее куда больше и сильнее меня, захватило мой разум, вытеснив всякую практическую мысль. Её карие очи: не те, что, подобно моим, называли шоколадными, но те, что были полны горя, печали и неиссякаемой мудрости, тучного знания, что не испытано другими. Меня заполнило волнительное и глубокое чувство.

— Всей своей душой.

И мы заговорили, совместно анализируя, вспоминая и сопоставляя, забираясь в те уголки разума, в которые иной ни разу за жизнь не заглянет, а то и вовсе не вспомнит о них. Это маленькое существо звали Лилианой; к тому же, оказалось, что я видел её в университете, она училась на первом курсе, откуда и слышала про меня, как про доброго и отзывчивого человека, неравнодушного. Молодой человек, бывший с ней до сего дня оказался фигурой необычного положения. До недавних пор он был в отношениях с подругой Лилиан, с которой она его и познакомила (будучи его подругой; самого его же назовём Н.Н., ибо ни имени, ни фамилии я не узнал). Н.Н. был всегда человеком странного характера, очень русского: был порой пламенен, часто задумчив, но всегда твёрд в своей мысли. Уже к тому времени Н.Н. знал о любви Лилиан к нему, а она знала о его привязанности к ней, как к другу, и об увлечённости, по той поре, одной из её близких знакомых. Около четырёх месяцев напряжённых отношений прошло, а Лилиан всё старалась удержать их вместе, ведь любовь её перешла в то русло, доступное лишь сильному и эгоистичному характеру, что проводит человека к помощи даже самой нелепой затее.

Он получил от отношений полное удовлетворение, они скандально разошлись. Лилиан разрывалась в помощи обоим, когда признание Н.Н. в родившихся чувствах сломало её, сделав из сильного, хоть и подчинённого, человека в рабу. Он, исходя из благородных намерений и любовного пожертвования жизнью не только своей но и своего любимого (что лично я не понимал), объявил ей о своём намерении переехать вместе с родителями в их родной город, далеко располагающийся. Потому они проводили вечера у аллеи, что оба не могли покинуть друг друга, приняв решение одного. Сегодня он уезжал.

Уже начинало светать, когда, наплакавшись и выговорившись, сумбурно и эмоционально, не отдавая себе отчёта в выражениях и словах, текущих потоком, Лилиан сидела, обнимаемая за плечи мной, смотрящая на плитку аллейной дорожки. Хоть она и благодарила меня за якобы великую помощь, я знал, что недостаточно помог, да и не мог помочь, ведь только сам человек может окончательно помочь себе. Ему нужно лишь показать тропинку.

— Скоро рассвет. Позвольте вас проводить.

До учёбы я не поспал. Впрочем, и не мог я спать, чувствуя сладко-томный и, вместе с тем, тоскливый груз на своей душе: думу о произошедшем. На парах ощущение это отошло на задний план, чуть ли не вовсе исчезло, так как я спокойно увлёкся.

Обратный путь лежал через тот же парк и ту же аллею: так я обычно ходил; также собирался послушать игру старика, сам не знаю отчего. К сожалению, мне не удалось: подходя к аллее со стороны реки, вновь увлечённый недавней думой, я заметил Лизу, сидящую на одной из первых скамеек, на той, на которой мы познакомились. Что-то охватило мой разум, но совершенно противоположное зародилось в сердце; я, повернувшись сначала к аллее, резко сменил направление на прежнее. Никак не мог я сейчас с ней видеться, говорить, смотреть: дума очень бережно лелеялась мной и я не желал прерывать её; опять же, мне очень хотелось и обратного. Увлечение или же влюблённость (я не мог конкретно для себя поставить, чем это было) делали своё дело, настойчиво требуя её компании.

— Дурачок, от меня не убежишь, — она догнала меня и со смехом схватила мои руки. О Лилиан я тут же забыл.

— Что ж ты, стыдишься меня? — со смеющимися глазами и наигранной миной продолжала она.

— Нисколько, Лиза, — я улыбался.

— Да нет, нет, так оно и есть! Стыдишься, стыдишься, покраснел вот ещё, — и она захохотала звонко, остро. Я же и вправду слегка покраснел от удовольствия. — Так вот и радуйся, дурачок: сегодня меня больше и не увидишь, не приду сегодня, вовсе не приду. Слышишь?

— Почему? — что-то внутри меня обрушилось, помрачнело в миг и моё лицо.

— Маму всё настораживают мои прогулки, она и семейный ужин ради этого затеяла. Она не говорит, но я-то вижу и знаю, что пугает её это, думает, как бы дочка по скользкой тропинке не пошла. Но какая же ты скользкая тропинка?

— Вздор, она права, — вдруг выдал я и тут же захотел поправить сказанное.

— Ну тебя. Вредина.

Она надула щёчки, игриво толкнула меня в грудь, затем чмокнула в нос, от чего я так и встал столбом, и побежала, весело что-то напевая.

— Послезавтра встретимся, — не оборачиваясь, кинула она.

Это весёлое и бодрое существо успокоило во мне всякое мрачное и тяжёлое чувство, так что, добредя до дома, я спокойно поспал, сколько было надо.

Намного раньше обычного я пришёл в аллею, сел рядом с старичком-гармонистом, желая всё же исполнить дневное намерение. «Добрый человек, поиграйте, пожалуйста», — обратился я к отдыхающему работяге и положил пару бумажек из своего кармана, сколько вынулось. Он усмехнулся, радостная грусть заиграла в его глазах: «Айда!», — пальцы поплыли по клавишам, меха с участием раздувались и сдувались. Потекла мелодия, бесконечная, грустная, тоскливая, но и ободряющая, поддерживающая. Пожалуй, для своего окружения у меня были странные вкусы в музыке: любил многое из классического зарубежья XX века, но необъяснимое страстное влечение имел я к музыке народной, к текучести звуков гармоники, к парящему, но крепкому русскому пению. Было нечто чарующее, глубокое и задушевное в этой простоте, в веселье через скорбь. Хоть я и не мог понять причин, я любил, любил инстинктивно, любил по-русски, хоть и не был чистокровным русским.

Я очнулся от музыкального забытия, когда уж начало смеркаться: человек всё так и вёл мелодию, хоть и прошло часа два, хоть и я не клал боле денег ему в коробку, хоть и играл он почти одному мне да подтягивающимся вечерним завсегдатаям. Было видно в чертах его лица, в молодецких движениях старого тела, что выплёскивалась накопившаяся грусть; через гармонику он передавал свои страдания, делился этим с тем, кто попросил его облегчить свою ношу. За это я был очень благодарен ему.

— Спасибо, спасибо, — шептал я, пытаясь сдерживать заполняющее меня чувство.

— Эх-э, да уж гонишь меня? — весело подмигнул, остановив игру, уже теперь знакомый мне человек.

— Нет, наоборот, прошу, останьтесь, — мне не хотелось, чтобы он уходил, да и одна мысль пришла мне в голову, привнесённая Лилиан, незаметно присевшей рядом. — Думаю, вы можете помочь кое-кому, но чуть погодите, прошу.

— Оставьте, к чему вы?! — протянул он, увидев, что я полез за деньгами в карман. — Да разве ж я не человек, коли деньги мне нужны, чтобы помочь кому?

Я улыбнулся и обратился к Лилиан:

— Как вы?

— Видится лучше, но тяжко очень, разум почти чист, а сердце тяжело по-прежнему. Я пришла вас поблагодарить.

— За что? Если я не оказался в силах исправить состояние, то не за что благодарить, выходит.

— Глупости. Не от каждого человека, особенно от незнакомого, дождёшься помощи, да и реже получишь поддержку, если её и попросишь. Пусть оно и верно, что не каждый обладает добрым сердцем, готовым делиться своей силой, тратя её на других, да и не каждый человек достаточно благодарит благодетеля или друга… я же вам жутко признательна, я не знаю, что и могло случиться, и счастлива незнанию: ни в одной подруге не нашла бы я того сострадания, сочувствия и, главное, ума, сколько нашла в вас. Спасибо.

— Мне неудобно, правда, — я смутился и покраснел второй раз за день. Сложно всегда было выслушивать благодарности, пусть это и было иной раз приятно, но никогда не становилось удовольствием и не приносило духовного удовлетворения. — Вы музыку любите?

— Д-да… — она, казалось, была ошеломлена вопросом.

— Маэстро, прошу, сыграйте для дамы, — театрально сказал я гармонисту; он же, вновь усмехнувшись, с новой силой заиграл.

Мотивы пошли пободрее. Я же начал расспрашивать Лилиан обо всём подряд в шутливом стиле, стараясь не возвращаться к теме благодарности и её проблемы. Впрочем, между делом я и проговаривал фразы, имеющие целью своей настроить её позитивно, изгнать из неё остатки её терзаний. Мне не важна уже была атмосфера аллеи, я был увлечён девушкой и музыкой; аллея вся заинтересовалась нами, нашим маленьким кругом, одобряюще улыбаясь новизне. Подкинув, всё же, гармонисту денег в коробку, я увлекался всё более и более своей энергией, своей игрой.

— А что мы всё сидим! — воскликнул я и, будто бы сговорившись, вскочил вместе с ещё двумя молодыми людьми. — Вперёд, в пляс! Аха-а!

Кровь во мне так и кипела, сила молодости переливалась через край. Гармонист заиграл плясовые наигрыши, вся же аллея ожила: каждый парень, в одиночку или прихватив незнакомую девушку, пританцовывая, движимый внутренней сутью, своей кровью, двигался в центр дорожки. Не представляю, как это смотрелось со стороны, но каждый из нас отдавал всего себя танцу, бездумному, но родному и понятному всякому; молодые дамы же, в том числе и Лилиан, умилённо посмеивались, явно не ожидая такой прыти от вечно покойных людей.

С пару часов продлилось наше импровизированное выступление, после этого все мы, чувствуя себя частями одной большой семьи, стояли, смеясь и совершенно непринуждённо болтая. Я сел обратно на скамью, а мокрое от слёз смеха личико моей дорогой подруги уткнулось в мою грудь. Мы были счастливы, аллея обрела новые цвета: из меланхолии она перешла в пламенную стихийность.

Почти перед самым рассветом мы начали расходиться. Я поблагодарил гармониста, тот сказал «спасибо» мне. Теперь нужно было разрешить всё с Лилиан.

— Позволите проводить?

— Да, благодарю.

— Надеюсь, вы не разочарованы вечером?

— О, Господи, нет, конечно! Я так не веселилась с того самого момента, как полюбила… сами знаете кого, — она хитро улыбнулась; заминка была лишь ради забавы, но её больше это не тревожило.

— Очень приятно слышать, что затея удалась.

— Теперь-то примите мою благодарность?

— Придётся, — усмехнулся я. — Только скажите честно: мы с вами увидимся?

— Я не знаю, — она потупила глаза. — Мне теперь так хорошо, что я не хочу думать о будущем, я не хочу думать, что случится со мной завтра.

Она крепко обняла меня.

— Но вас я буду помнить.

«Не будешь», — подумал я, но сказал:

— Не стоит, прошлое, каким бы радостным оно ни было, доставляет больше неудобств, чем пользы.

— Какой вы сразу циничный стали, просто невозможно! — улыбнулась она, но, увидев моё мрачное лицо, сострадательно посмотрела. — Вам меня будет не хватать, да?

— Да.

— Но вы понимаете, что…

— Да, понимаю. Прощайте.

Хоть в моей душе и образовалась странная пустота, но в этот последний момент всё залил яркий свет. Я улыбнулся, на что она ответила тем же; мы ещё раз обнялись.

— Прощайте, — сказали мы и спокойно направились в разные стороны.

Что я чувствовал в тот момент? Близость прощания с радостью, со спокойствием и со своей душой; но этому же я и радовался, ведь если б только печален я был, то грусть вперемешку с тоской быстро бы меня съела, а тут хороший конец, что редкость в жизни!

У меня была ещё Лиза, ради которой я пришёл на следующий вечер. В тихом сумраке шелестели деревья, поскрипывали проходящие мимо люди. Как за два дня до этого все стояли, тихо шепча друг другу мысли, кто-то же вовсе молчал. Меланхолия вновь главенствовала над аллеей.

Я сидел неспокойно, постоянно меняя позу: я чувствовал себя некомфортно, не будучи уверен, что поступаю правильно и действительно хочу видеть Лизу; сильнее же причиной было полное отсутствие ощущения комфорта и близости, радовавшее меня ранее.

Люди вели себя как раньше, деревья по-старому шелестели, но всё изменилось для меня, безразличие к тому, что было, стало невыносимо. Будто паразиты сидели на моём мозгу и грызли его — так я чувствовал разницу между былым и теперешним, которую, как казалось, не замечал никто; никто не вспоминал вдову, никто не вспоминал Лилиан, хотя в них они принимали участие. Я не мог этого терпеть.

Я пошёл домой, не дождавшись Лизы, не желая ничего не переживать, никого видеть, ни с кем не говорить.

Аллея шептала по прежнему за моей спиной, может, шептала обо мне, а завтра она обо мне забудет, но я едва ли забуду её. Парк большой, но не каждая аллея в нём придётся по вкусу, и не каждая пришедшаяся по вкусу аллея захочет подстраиваться под тебя: она всегда будет шептать то, что шептала до тебя, соблюдая порядок, созданный без тебя; не важно, кто в ней, главное, чем она является и чем она навсегда останется.

Лизу я больше не встречал, как не встречал я и Лилиан, как и не посещал я аллею, стараясь её всячески обходить. Пусть эта часть моей жизни сохранится на бумаге, ради меня одного она должна сохраниться, чтобы сохранить людей и сохранить то, что не стоит постоянно поддерживать в воспоминаниях: шёпот аллей.