САМОЛЕЧЕНИЕ ПО ДОКТОРУ КЕВОРКЯНУ

САМОЛЕЧЕНИЕ ПО ДОКТОРУ КЕВОРКЯНУ

Джек Кеворкян — (р. 26 мая 1928 г.), известные прозвища — Доктор Джек, Доктор смерть, Доктор Суицид — американский врач, популяризатор эвтаназии. Родился в Понтиаке, штат Мичиган, в семье армянских эмигрантов. Окончил медицинский факультет Мичиганского университета.

Занимаясь врачебной практикой, выступил в защиту эвтаназии в тех случаях, когда больному уже нет возможности оказать медицинскую помощь, и страдания которого не стоят того, чтобы продолжать жить. В 1989 разработал и построил т.н. «машину самоубийства» (мерситрон — англ. Mercitron, от mercy — милосердие), подающую смертельную дозу анальгетиков и токсичных препаратов в кровь больного, для пациентов, не способных покончить с собой иными способами. 4 июня 1990 используя мерситрон, с собой покончил первый пациент, страдавший болезнью Альцгеймера. В общей сложности в 1990-1998 гг. мерситроном воспользовалось более 130 человек.

ВИКИПЕДИЯ.

В своём рассказе я не вспоминаю о тех своих знакомых, которых застрелили в «лихие девяностые», не говорю и о тех своих хороших друзьях, которые умерли молодыми из-за последствий ранений, полученных в «горячих точках». Не говорю и о тех, кто умер от инфаркта в сравнительно молодые годы (мой младший брат Михаил ушел из жизни в 43 года).

Речь пойдет только о тех моих хороших знакомых, кто своими руками приблизил смерть.

ВЯЧЕСЛАВ

Не так уж много друзей приобретает человек за свою жизнь.

Самый первый друг в моей жизни был Слава Мендияров. Отец Славы был то ли бурятом, то ли калмыком — но внешность у Славки была нестандартная. Высокий рост, врожденная худощавость, гибкость, резкость движений и быстрая реакция — всё это делало его лидером в мальчишеских компаниях. И нам совсем не казались странными его черные кудри, слегка раскосые глаза и резко обозначенные скулы. В моих сегодняшних воспоминаниях молодой Слава весьма похож внешностью на рок-музыканта Виктора Цоя.

Славкин отец и мой отчим служили в одних артиллерийских мастерских, семьи наши дружили, а мы со Славкой устраивали гонки на салазках, запрягая в них наших собак. У меня была овчарка Дамка, а у него — угольно-чёрный рослый кобель Трезор. В маленьком послевоенном эстонском городке русских было совсем немного, а детей — ещё меньше. Так и получилось, что первый мой друг был на год старше меня.

Мы, хоть были еще совсем малявками-дошкольниками, дрались с местными пацанами (в одной из таких драк мне разбили лоб половинкой кирпича). Потом с ними же устраивали совместные игры в мяч (назвать ЭТО футболом — язык не поворачивается).

Запомнилась обманчивая близость дна в зимнем ручье, в прозрачной воде которого, среди чистого песка и мелких камушков мы разглядели краешек немецкого эмалированного немецкого ордена — кто-то выкинул в ручей трофейный крест. Я попытался достать побрякушку, но мои резиновые сапожки оказались слишком короткими — глубина обманщицы-воды оказалась мне до пояса. Славик помог мне выбраться из воды и пошел вместе со мной к нам домой, чтобы моя матушка не слишком сильно меня ругала.

А потом воинскую часть перевели в Таллинн. Наша семья жила в самом центре города, в большой квартире моего деда, а Слава с родителями получили половину финского домика без удобств неподалеку от того места, где сегодня располагается Полицейская Академия. Мы приезжали к ним, как на дачу. Родители занимались своими скучными делами, а мы носились на велосипедах по окрестностям, ездили на берег моря, но чаще проводили время на берегу речки Пирита. Летом мы вместе собирали листья одуванчиков для кроликов, которых держала мать Славы.

Мы делали примитивные самодельные удочки и ловили уклеек, ручьевую форель, вимбу и пескариков. Однажды, копая червей для рыбалки, наткнулись в земле на полусгнивший ящик с минами. Одна из стенок ящика отвалилась, и мы увидели ровный ряд ржавых стабилизаторов и такие небольшие, но «пузатенькие» формы смертоносных зарядов. Славка остался сторожить ящик, а я побежал в воинскую часть, чтобы сообщить о находке. Приехавшие саперы долго выпытывали у нас, не прикасались ли мы к ящику, но мы искренне уверяли, что такого даже в голову не приходило — мы же понимаем, как всё это опасно — у нас в семьях мужики ежедневно с взрывчаткой работают, и мы всяких историй наслушались…

Через неделю Славка предложил мне «рвануть» в костре одну мину, которую он успел перепрятать из ящика, пока я бегал за сапёрами. Мину мы взорвали достаточно удачно — травм не получили. Опыт у нас к тому времени был — взрывали в кострах винтовочные и пулеметные патроны, снаряды для самолетных пушек и некоторые другие опасные игрушки, которые доставали на свалках, из ящиков наших отцов-охотников, с территории воинской части, или выменивая на сигареты у соседских пацанов.

Мать Славки, тётя Шура, всегда угощала нас картошкой, печеной «в мундирах» прямо в духовке кухонной плиты. Обычно так мы и ужинали, добавляя к картошке изрядное количество соленой кильки и пару больших кружек чая.

Уже в школьные времена семья Мендияровых получила квартиру в районе Штромки. Это была трехкомнатная «хрущёба» на четвертом этаже. У Славки подрастал младший брат Витя. А у меня был младший брат Миша. В конце пятидесятых в семье Славы появился дед. Откуда он приехал — нам не говорили, но мы не задавали глупых вопросов — у молчаливого и очень худенького деда на кисти руки синела татуировка, с наполовину скрытым за горизонтом солнечным диском (с обильными лучами), и надписью «Север». Похожая картинка была и на многочисленных пачках папирос, которые громоздились на тумбочке рядом с раскладушкой деда.

В школьные годы наша дружба только окрепла. Хоть мы жили в разных районах города и учились в разных школах, но по-прежнему встречались по нескольку раз в месяц. У Славы рано появился интерес к музыке, и он несколько лет занимался в музыкальной школе по классу баяна. Потом его увлекла электроника. Именно у Славки я впервые увидел бобинный магнитофон (то ли «Романтику», то ли «Юность»). А когда я перешел в десятый класс, Славка женился. Его жена Галя была красивой девушкой из той же школы, где учился Слава. Вполне естественно, что и встречи наши стали редкими — я еще был школьником, а Слава уже работал грузчиком в магазине и готовился к рождению первенца. После школы я уехал на Дальний Восток, но (в свои редкие приезды в Таллин), встречался со Славой. Он уже окончил «мореходку» и ходил в загранку на должности радиста.

Так получилось, что пути наши разошлись на много лет, а уже в конце девяностых годов я узнал (через третьи руки) о том, что Слава не смог вписаться в постперестроечную жизнь, неудачно занимался предпринимательством, залез в крупные долги, запутался с кредитами. Методы взимания долгов в девяностые годы был довольно жестким, и Слава, чтобы не подвергать семью опасности, застрелился из охотничьего ружья.

ВАДИМ

Хотя Вадим Прусов и не был моим другом, но я вполне могу назвать его своим хорошим знакомым. Какое-то время мы были приятелями.

В одно солнечное лето перед окончанием школы у нас стихийно организовалась пляжная компания. Объединяла нас любовь к загару, длительным заплывам в прохладной балтийской воде, и постоянная игра в карты. Играли в «тысячу», буру («тридцать одно»), преферанс. Моим постоянным напарником в игре был Вадим Прусов. Это был темноволосый шатен с серыми глазами, вёрткий и подвижный. Разговаривал он несколько искусственным низким баритоном. У него был хороший слух, и он умел танцевать. Добавим к этому вполне «гусарское» поведение по отношению к прекрасному полу — и станет понятно, почему в нашей компании всегда было несколько симпатичных девиц…

Я показал Вадиму несколько карточных фокусов с подменой карты и пару старинных приемов еще дореволюционных карточных шулеров. Мне когда-то эти фокусы показывал мой дед. Вадим удивительно быстро научился всем этим хитростям и с удовольствием применял их в игре. Нашими партнерами поначалу были только те, кого мы давно уже знали. Суммы в игре были мизерные — на кону стояли суммы не выше стоимости блока болгарских сигарет (три-четыре рубля). Конечно же, мы не были профессиональными «каталами», но и партнеров подбирали себе под стать…

Нам очень помогало то, что на пляже — минимум одежды. А три-четыре колоды карт у нас были уже подготовлены заранее. Каждая из карточных колод была аккуратно вскрыта после покупки в магазине, все карты разложены в нужном порядке именно под ту игру, которую предполагали играть сегодня. После подготовки пачку карт аккуратно заклеивали.

Для самых неискушенных партнеров в запасе была и такая колода, где одна карта была срезана по длинным краям «на клин», а остальные карты колоды на полмиллиметра обрезаны по ширине. У другой подобной колоды чуть подрезали всех тузов по короткой стороне карты. Этим достигалось их более высокое трение при входе и выходе из колоды по сравнению с другими картами.

Мы знали пару способов маркирования карты, умели пальмировать карту в руке и делать несколько примитивных вольтов. Тут помогал и пляжный песок — стоило в необходимый момент нескольким песчинкам попасть между нужными картами, и колода послушно разделялась именно в этом месте.

Вадим неплохо отточил умение ловкой подмены колоды и быстрой сдачи карт. Иногда эти способности Вадима нам крепко помогали. Примерно через неделю-другую стали появляться новые люди, лет на пять, а то и на десять старше нас. Карточные ставки стали расти, и карточная игра из пляжной забавы стала превращаться в средство заработка. Я пытался пару раз поговорить с Вадимом о том, что нам явно пора прекращать этот «бизнес», потому что полоса подозрительного «везения» не может длиться дольше трех-четырех недель, но не хватило мне убедительности. Да и мне самому эти деньги были не лишними…

Потихоньку суммы в игре становились всё больше, и Вадим заложил в ломбард свой замечательный немецкий аккордеон «Вельтмейстер», чтобы раздобыть начальные деньги для карточных ставок.

На пляже Пирита еще существовали платные раздевалки, которые можно было за небольшую плату брать на целый день. Там мы не только одежду хранили — были там и запасы сухого вина, и запасные «заряженные» колоды карт.

Каждое утро из тайника в кустах вытаскивали трехметровый флагшток, на котором развевался треугольный вымпел из старой черной косынки, на которой я изобразил белой краской рыбий скелетик. На многолюдном пляже мы располагались неподалеку от прибрежного ресторана, но для всех, кто разыскивал нашу компанию, этот флаг очень облегчал задачу. Постепенно игра затягивала нас всё больше. И мы уже не ограничивались пятью-шестью часами игры на пляже. Тем более, что и погода не всегда была солнечной. Иногда компания самых азартных игроков перемещалась с пляжа на квартиру кого-нибудь из случайных знакомых, и игра продолжалась до утра.

Я сейчас помню только единственный раз, когда я остановил своего знакомого (Юрия Лабковского), и отговорил его играть в нашей компании. Мотив для такого решения нашелся быстро — я сказал Юре, что негоже нам портить отношения из-за того, что кто-то сумеет выиграть у другого недельный заработок. И он со мной согласился. Уж очень часто мы с ним встречались в библиотечных залах…

Игра приносила нам небольшой, но постоянный доход, пока мы не нарвались на пару опытных игроков, один из которых имел уже за спиной пару «ходок». Наше простецкое карточное жульничество они разоблачили в первые десять минут игры. Можно сказать — поймали за руку. Для начала отозвали нас в ближайший лесок для «воспитательной беседы», после которой мы дали слово играть без хитрых уловок. А потом — крепко нас обыграли. И остаток лета мы отрабатывали долги.

Что делать — каждый должен иногда быть битым. Если парни всё время «на коне» — не верьте. Это — пижонство. Или блеф.

Спросите их, — чем мужчины платят за долгую полосу везения? А платят они теми шрамами, синяками и шишками, о которых знают только самые близкие люди. Мужское поведение появляется только через боль поражения.

Как там у поэта:

«Иного смысл выраженья лишь с возрастом постигаешь.

За битого дают двух небитых. Но битого — хрен поймаешь».

В это время наши отношения с Вадимом резко охладели. Виделись мы всё реже, и особой радости от встреч не испытывали.

После долгого перерыва я встретился с Вадимом Прусовым уже в начале девяностых. Даже ходил к нему в гости — жил он тогда в двухкомнатной квартире напротив кинотеатра «Космос».

А еще через год-другой мы встретились в российском консульстве на улице Фильтри. Он рассказал мне, что его дочка обманом вынудила переписать документы на приватизацию квартиры на её имя. После того, как документы были оформлены, муж дочери (не обиженный физической силой) выкинул из квартиры самого Вадима и его старую мать. Теперь они скитаются по знакомым.

Я неудачно попытался пошутить: «Тяжело жить? А после смерти будет легче?»

Вадим просил помочь найти им с матушкой хоть какое-то жильё. У меня таких возможностей не было.

А через пару месяцев после этой встречи мне сообщили, что на какой-то даче, на окраине Таллина нашли двух повешенных — самого Вадима и его мать.

«И мыло душистое, и верёвка пушистая…»

Что там произошло, какими были последние минуты их жизни — неизвестно.

Было бы понятно, если бы на прощание он передал в прощальной записке привет участникам естественного отбора, или написал что-то типа: «В моей смерти прошу никого не оправдывать»…

Но не было никакой прощальной записки. И явных следов борьбы тоже не было.

Полиция с чистой совестью закрыла дело, квалифицировав произошедшее, как коллективное самоубийство.

СЕРГЕЙ

Второй мой друг был Коля Дружинин. Впервые мы встретились примерно в то время, когда я учился в восьмом классе. Познакомились в компании моих одноклассников, вместе с которыми Коля занимался боксом в одной спортивной секции. У нас было столько общих интересов, что мы старались проводить рядом всё свободное время. Вместе с ним сидели часами за учебниками, изредка прерываясь на перекуры или кружку пива. Вместе проводили свободное время, ходили по субботам на танцы, гуляли в Кадриорге, занимались спортом.

Колькин отец во время войны с немцами был летчиком. Дома у него хранился трофейный кинжал немецкого пилота с хищным орлом на ножнах. К тому времени отец Николая уже вышел в отставку, получал неплохую пенсию и работал таксистом

Это было время повального увлечения стихами, да и мы сами пытались рифмовать. Коля читал стихи запоем. Именно он открыл мне «Треугольную грушу» и «Озу» Вознесенского (до сих пор перед глазами стоит черная обложка первого сборника стихов Вознесенского, который оказался в моих руках), поэзию Хлебникова и Бальмонта, «Столбцы» Заболоцкого и экзотику Гумилева. А самым запомнившимся оказалось короткое стихотворение Винокурова:

В шинельке рваной, без обуток,

Я помню в поле мертвеца.

Толпа кровавых незабудок

Стояла около лица.

Мертвец лежал, недвижно глядя,

Как медлит коршун вдалеке,

И было выколото «Надя»

На обескровленной руке.

Удивительно, но на все нам хватало времени. Мы успевали заниматься штангой и боксом, читать новые стихи Роберта Рождественского и Евтушенко, бегать на танцы в "Лыуна", ходить на рыбалку, ездить в многодневные походы на велосипедах, так еще и кое-как успевали учиться. Это "кое-как" меня подвело — я был оставлен на осеннюю переэкзаменовку. Коля на это известие отреагировал моментально: "У тебя есть шанс окончить школу с медалью "За выслугу лет".

В боксе Коля подавал большие надежды — его голубые глаза не упускали малейшего движения противника во время боя. При одинаковом со мной росте (около 180 см) он имел чуть более длинные руки. На ринге такая особенность неплохо помогает.

Вторым его увлечением был мотоцикл. И работу он нашел для себя на лето подходящую — устроился водить грузовой мотоцикл-«муравей».

В июле, на свой семнадцатый день рождения, Коля выпросил у своей мамы в подарок подержанный «Чезет». А 6-го августа, через месяц после своего дня рождения, во время памятного моим ровесникам урагана 1967-го года, Коля Дружинин погиб в дорожной катастрофе. Он был брошен на своем мотоцикле порывом ветра под встречный автобус. Это была первая смерть близкого мне человека.

В моем альбоме долго хранилась его фотокарточка со странной для семнадцатилетнего паренька дарственной надписью:

"Упаси Вас Бог познать заботу,

Об ушедшей юности тужить,

Совершать нелегкую работу —

С нелюбимой женщиною жить..."

Когда Ник-Ник (Николай Николаевич) вручал мне эту фотокарточку, я поинтересовался авторством этих четырех строчек, то Коля сказал, что прочитал эти строчки впервые на кавказской скале, поблизости от Батуми.

После похорон Николая я подружился с его младшим братом — Сережей Дружининым. Сережа работал художником-оформителем и коллекционировал иконы. Оказалось, что у нас есть общий приятель — Саша Дормидонтов (кличка среди друзей — «Аппарат»), один из первых хиппи в Эстонии. Саша жил в собственном небольшом доме на окраине города, и его адрес входил в легендарную «систему». Для тех, кто не в курсе: «системой» называлась сеть таких квартир, куда могли свободно «вписаться» (т.е. — некоторое время пожить) любые последователи движения «детей цветов». Вот и у Дормидонтова собирались самые разные люди со всех концов СССР (да и не только СССР).

Сам Саша умудрялся кормить многочисленных гостей, не пренебрегая любыми возможностями приработка. Он зарабатывал и пошивом модных брюк, и перепродажей всякого антиквариата. Помню такой случай, когда в нашу компанию занесло с очередной группой молоденькую девчонку-финку, которая была работником финского консульства в Ленинграде. Девочке так понравилось в этой бесшабашной толкотне, где всегда были интересные разговоры, новейшая музыка, обилие сухого вина и «травки», что она совершенно забыла о работе. Недели через две приехали представители государственных властей и, с большим трудом, «выковыряли» её из-под кровати, где она пыталась спрятаться…

Сережа рисовал странные картины, где основными характерными деталями были кисти человеческих рук с причудливо переплетенными пальцами. Повторяющейся темой, присутствующей на многих картинах, были разбитые грузовики с побитыми стеклами. У меня долгое время хранилось три больших плаката работы Сергея Дружинина. На первом был изображен Че Гевара, на втором — Иисус, у которого нимб был выполнен в форме шестерни, а внизу — крупными буквами: «Бог есть любовь!»

Третий рисунок был копией с какой-то известной картины английского художника: в левом углу картины видна часть дома с окном, сквозь разбитые стекла простерты в отчаянии окровавленные руки, а в центре картины — птеродактиль, несущий в хищной пасти то ли длинные перчатки, то ли кожу, содранную с этих рук. Внизу — верхушки цветущих кустов, залитые призрачно-лимонным светом яркой луны.

Ходил он в длинном тёмном пальто и в строгом немецком котелке (шляпу-котелок подарил ему я, а мне этот раритет достался от Саши Балмагеса). Сочетание тёмного пальто, яркого свитера в заплатах и открытой улыбки на конопатом лице Сережи Дружинина, запоминалось своим обаянием и необычностью.

Стремление увидеть мир «с изнанки» заставляло Серёгу всё увеличивать количество выкуриваемой «травки». А потом одной только травы стало уже маловато…

Со временем Серега перешел с «травки» на «колеса». Он покупал таблетки ноксирона, добывал феназепам. Несколько лет плотно сидел на циклодоле, а затем стал колоться морфином и прочими внутривенными «тяжелыми» препаратами.

Я по многу лет отсутствовал в Таллине, но в начале девяностых годов узнал, что Сережа выбросился из окна четвертого этажа, сломал позвоночник, был прикован к постели. И, однажды, изготовив веревку из наволочки, повесился на спинке кровати.

АНДРЕЙ

Примерно в начале семидесятых годов к нашей хипповой компании присоединился и Андрей Мадисон. Он тогда уже учился в Тартуском университете на кафедре русской филологии. Наташа Клыкова, неотразимая и длинноногая, очаровала Сережу Дружинина. Он рисовал ей картины, расписывал ногти разными микроскопическими цветочками (предвосхитив моду сегодняшнего дня).

Но Андрей Мадисон (известный в те времена среди знакомых под прозвищем «Макабра») подавлял своей энергией и фантастическими придумками. Внешность его уже тогда несла в себе нечто библейско-пророческое. И, увидев его крутой лысый лоб мыслителя, окладистую бороду мудреца и потасканное пальто (на котором все восемь пуговиц были разных оттенков коричневого цвета) Наташа выбрала Андрея.

Он был необыкновенным человеком — выламывался из любых рамок. Шведская фамилия (кто-то из предков «застрял» на Украине после Полтавского сражения), армянская кровь (наделившая его внешностью «мечта антисемита» — http://www.netslova.ru/madison/ ), широчайшая эрудиция, любовь к рок-музыке, страсть к чтению. То, что он сам говорил о себе, можно прочитать в интервью Мирзы Бабаева «Индивидуалист с коммунитарным уклоном»http://www.netslova.ru/mirza/madis.htm

С Андреем мы частенько проводили целые дни и недели в республиканской библиотеке — выискивая редкие книги и исписывая толстые общие тетради всякими литературными несуразицами. Помню наше совместное увлечение выискиванием звуковых сдвигов (литературных «блох»). Искали мы у классиков примерно такие строки: «…но с праведных небес…», «…любили ль вы?», «Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет!» — вот примерно такие «носы», «львы» и «ушата» привлекали тогда наше внимание.

Другой подобный пример: находка гиатуса у Бунина в «Господине из «Сан-Франциско». «…Океан с гулом ходил за стенами чёрными горами, пароход весь дрожал, одолевая и её и эти горы…». Семь согласных подряд — «…ая иеё и э…»

Андрей радовался, когда находил новый для себя каламбур В.В. Маяковского:

«Седеет к октябрю сова,

Се деют когти Брюсова»

Когда библиотечные сидения надоедали — «ходили в народ» с целью — чью бы «невинность поругать»… Любили подолгу цедить пиво в многочисленных таллиннских пивнушках. Иногда невольно нарывались на скандалы, ибо далеко не всем нравились наши смуглые, горбоносые и чернобородые физиономии — уж очень мы не укладывались в классический образ русского добра молодца. Слишком выделялись в своём живописном рванье среди чинной таллиннской публики.

Для таких случаев у нас был хорошо отработанный сценарий молниеносной драки, где Андрей играл роль «отвлекающего внимание», громко вопрошая: «Ты что хамишь? Запасная челюсть в кармане?», а я в этот момент быстро делал «двойной мах с брыком, смыком и учесоном»…

В те времена, когда Андрей учился в Тарту, я приезжал к нему неоднократно, и на несколько дней выбивал его из наезженной колеи повседневности. Он частенько менял места обитания. Начал с проживания в студенческом общежитии в Эльва. Но там было слишком много отвлекающих от учебы факторов.

В один из моих приездов Андрюха жил в большом старом гараже с большой печкой, рядом с тартуской «психушкой»; в другой раз — снимал комнату на втором этаже частного дома. Подрабатывал он почтальоном, и мы по утрам совместно разносили письма и газеты, а после работы отправлялись в студенческие пивные. Как-то раз у меня завелись лишние деньги, и мы бродили по городу с ящиком сухого вина: «наносили визиты вежливости»…

Именно в один из таких моих приездов мы с Андрюшей Мадисоном провели эксперимент по "зомбированию" его соседа по комнате. Сосед был спортсменом-боксером. Увлеченный своими успехами на боксерском ринге, он ехидно посмеивался над нашим с Андреем увлечением живописью. Мы решили, в отместку, привить ему любовь к живописи насильно.

Так как жили мы в одной комнате, и достаточно хорошо изучили немудрящий характер "боксера", то особых трудностей эта затея нам не доставила. Мы обвесили стены репродукциями любимых картин, из которых я помню три: "Огненную жирафу" Сальватора Дали, "Подсолнухи" Ван-Гога, и "Снятие с креста" Лукаса Кранаха, на которой поразительно выписаны судорожно скорченные пальцы Распятого. После этой акции мы стали полностью бойкотировать боксера, но стоило его взгляду остановиться на одной из репродукций, как мы в два голоса начинали расточать спортсмену комплименты. Мы хвалили его спортивные достижения, его умение элегантно завязывать галстук, его неотразимую для первокурсниц мужественность и т. д. и т. п.

Через неделю боксер, несколько смущаясь, предложил нам с Андреем втроем пойти на открывшуюся только что выставку молодых художников Прибалтики. Так наша дрессировка показала полную состоятельность программирования спортсмена в нужном русле.

Кроме того — Андрей Мадисон регулярно снабжал меня самиздатовской литературой. Возможности для этого у него были — он подрабатывал в закрытом фонде библиотеки Академии наук ЭССР. Грех было не пользоваться такой возможностью.

Именно тогда я прочитал "Скотный двор" Оруэлла, "Авторитарную личность" Эллюля, "Шок перед будущим" Тоффлера.

Андрей давал мне рукопись «Зоны» Довлатова (который в это время работал в местных газетах), а так же многое другое, что подпольно ходило в "слепых" копиях и зарубежных потрепанных брошюрках.

Когда дружба длится не годами, а десятилетиями, то друзья становятся такими же близкими, как и родственники. Можно приходить к ним в любое время дня и ночи, не предупреждая о своём приходе предварительным телефонным звонком. Можно рассказывать о своих делах, не пытаясь приукрасить ситуацию или выставить себя в выгодном свете. Но и тебя друзья имеют право призвать на помощь. И ты не будешь иметь права уклоняться от оказания нужной им услуги…

И если друг решил уехать из Таллина в Москву, то ты своими руками будешь таскать ящики с книгами и кухонной утварью в грузовой фургон.

А сколько было «посиделок» на маленькой кухне в трехкомнатной квартире Мадисонов на улице Койду! Стены увешаны разномастными фарфоровыми тарелками из старинных сервизов, на полках — расписная деревянная русская утварь.

В памяти калейдоскоп воспоминаний: день августовского путча в 1991-м году, напуганные обыватели. Андрей с Наташей и я с Татьяной на Ратушной площади. И мы переполнены сарказма, понимая всю смехотворность этой «революции марионеток»…

Другое воспоминание — день рождения Натальи, мы сидим на кухне квартиры Мадисонов на улице Койду, поднимая первый бокал за «новорожденную», и тут раздается голос Андрея под окном: «Меня подождите!» Выглядываю в окно, а там блестит под солнцем коричневая от загара лысина, широко распахнута на груди выгоревшая рубашка «с петухами», шорты цвета хаки, на пыльных ступнях странника трогательные сандалии той самой модели, какую я сам носил в детский сад. А венчает эту картину широкая улыбка из седой бороды. Андрей за двое суток добрался в Таллин автостопом из деревни под Угличем, где недавно приобрел маленький домик, продававшийся на дрова.

Многие помнят этот гостеприимный дом Андрея и Наташи — мелькание лиц: Андрей Танцырев, Светлан Семененко, Александр Астров, Сась Дормидонтов, Сережа Атабекян, тихое пение Риммы под гитарный перезвон.

Приезжали сюда и друзья Андрея из России (запомнился мне почему-то только Федя Рожанский — сын знаменитого академика).

Квартира производила незабываемое впечатление на нового человека. Коридор украшен множеством картин, странными «медузами» и «морскими звёздами», сделанными из расплавленных виниловых пластинок. Гостиная поражала необычностью: стены были покрыты тысячами разноцветных аппликаций ярких цветов. Каждая из них не превышала по своей длине пятнадцати сантиметров. Среди амёбообразных форм можно было прочитать слово «любовь» на разных языках. Повторялось в узоре и слово «свобода». (Фотографию фрагмента стены можно увидеть на странице http://e-g.livejournal.com/532963.html ).

Множество мелких фигурок на полках — сувениры из дальних странствий. Коллекция керамических колокольчиков, резные статуэтки, отполированные срезы самоцветных камней и всякие другие занимательные мелочи органично дополняли разноцветье книжных переплетов.

Андрей каждый год выходил на трассу — автостопом добирался в самые дальние места. Однажды он автостопом совершил паломничество на Алтай, на родину Василия Шукшина.

А вот в кабинет хозяина попадали не все. Там все стены были заняты книжными полками. Книги были во всех комнатах, но в кабинете Андрея они расставлены в порядке, понятном только самому хозяину. Хотя когда-то давно Андрей пытался сделать картотеку свой личной библиотеки.

В таком окружении незаметно взрослела дочка Андрея и Наташи — Анечка. Андрей боготворил свою дочку, старался обучить её всему, что знал сам, и дать возможность овладеть английским языком. Со временем Аня окончила МГУ и пошла в аспирантуру на кафедру палеонтологии.

У Наташи, после родов, начались приступы эпилепсии. Она падала и билась в конвульсиях. Не всегда эти падения проходили без последствий. Росло количество шрамов на ногах и на голове. Мне и самому несколько раз приходилось видеть начало таких приступов: впечатление осталось тяжелое.

А года четыре тому назад ей поставили страшный диагноз: рак. Она проходила курс химиотерапии, мужественно пыталась сопротивляться болезни, понимая, что Андрей просто не сможет жить без неё… Но судьба неумолима.

Он продал квартиру в Москве, где всё напоминало о Наташе, и переехал в провинцию.

Последний раз мы встретились в конце августа 2008-го года. Он приехал из Тотьмы, где поселился после смерти Натальи. Андрей привез мне в подарок книгу: «Письмо будущего», в которой собраны письма Андрея к Наташе, и её письма к нему. В книге много фотографий Наташи и Андрея. Издал он эту книгу в память ней и дарил её своим старым друзьям и хорошим знакомым. Само собой — книгу Андрей напечатал на собственные средства. У нас был долгий разговор в уличном кафе (мы оба много курили). И выпито было очень не мало…

Андрей приглашал меня приехать к нему в Тотьму в ближайшие месяцы. Я отвечал, что отпуск у меня уже использован, и я смогу выбраться только в новом году.

«К тому времени я уже далеко уеду» — сказал Андрей. Тогда я не понял, о чём он говорил…

Еще помню, что по какому-то поводу прозвучала фраза: «Живешь только раз, да и в этом нельзя быть уверенным».

Через несколько месяцев пришло печальное известие — Андрей не смог выдержать жизни без любимой жены.

О его смерти мне сообщил мой давний друг — журналист Танцырев, который когда-то вёл вместе с Мадисоном передачу «Два Андрея» на «Радио 4». Подробней написала поэтесса Ольга Титова в электронной почте. Она переслала мне письмо российской знакомой Андрея из Тотьмы:

«Сейчас напишу коротко, потом может быть поподробнее. Я виделась с Мадисоном чуть больше недели назад, у него уже было все заготовлено для самоубийства. Вообще-то он четко шел к этому последние полгода, после свидания с родителями в Таллине, до этого еще можно было на что-то надеяться. В день после моего отъезда, предположительно в ночь, все и произошло. Оставив прощальную записку и указав предполагаемое местонахождение, он ушел в лес и там замерз. При нем была пара его стихотворений и одно не его, обращенное к его жене Наташе («…для берегов отчизны дальней ты покидала край чужой,… я долго плакал пред тобой… мои слабеющие руки тебя старались удержать» — цитирую по памяти, кончается оно обещанием поцелуя, который должна лирическому герою его умершая подруга — «но жду его, он за тобой» — Вам, как филологу, это стихотворение должно быть известно, я не знаю автора).

Официальное заключение о смерти — плеврит, остановка сердца (смерть от переохлаждения). Я пыталась связаться с его дочкой, но не успела (когда разговаривала с ней сразу же после своего возвращения в Петербург, было уже поздно). Приехала, как и говорила ему, в эти выходные, узнала у соседей, что его не видели уже неделю, вызвала милицию, вскрыли квартиру, вызвали дочку. Она приехала и увезла отца в Москву, где его уже и кремировали.

Такая общая канва событий».

Елена Пенская написала об Андрее так:

«В тридцатиградусный мороз ушёл в лес и не вернулся… Он лежал в лесу, довольно далеко, за такими елками, а над ними сосны, на спине, голова откинута и повернута немного влево, глаза зажмурены, рот сжат. Со сжатыми кулаками. Это первое, что бросилось в глаза. Он лежал со сжатыми кулаками. Менты, которые приехали по моему звонку через час, тоже это увидели, попытались их разжать, не смогли. Он лежал со сжатыми кулаками, как человек, который ушел в последний бой и этот бой выдержал».

Если кто захочет прочитать тексты Андрея — может найти их через «Гугл», если введет в поиск: «Андрей Мадисон».

А я сейчас вспоминаю наши частые вечерние посиделки, споры о литературе и о политике, совместные лихие загулы и тихие чаепития на знакомой многим маленькой кухне...

На этой кухне побывало столько разного народа… И чай всегда был крепчайший, «купеческий» — почти чифир… И Андрей делился своими литературными находками, читал стихи, фонтанировал философскими идеями и разбирал по косточкам любую попавшую под руки идеологию. А Наташа понимающей улыбкой «тормозила» кавказский темперамент мужа и тихо постукивала спицами. Она же так здорово умела вязать!

Он не был широко известным человеком, но знакомые с ним люди обычно уважали его за необычно широкую эрудицию и острый ум. Андрей жил литературой и для литературы. Но на первом месте в его сердце (а у него было сердце поэта) была любовь.

Замечательные у меня были друзья, ребята. Такие люди — редкость.

Большинство из них любило стихи. Вот и вспоминается ахматовское:

«Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти всё готово.

Всего прочнее на земле печаль,

И долговечней — царственное слово»

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В царстве африканского племени гарамантов, по словам итальянского историка Аттилио Гаудио, «старикам разрешалось жить только до шестидесяти лет. Когда наступал этот срок, человек должен был удавиться бычьим хвостом. Если же у него не хватало мужества, его под радостные крики и смех душили соплеменники. Древние сарды бросали в глубокие ямы своих стариков, достигших семидесяти лет». Греческий мудрец Солон считал идеальным сроком жизни восемьдесят лет, потом эту идею восприняли и римляне.

Восьмидесятилетним умер и Будда, подав этим благой пример своим последователям.

Вероятно, они правы — древние мудрецы. Слишком дряхлыми и слабыми становятся старики на закате жизни. Да и какими им быть, когда «полжизни выживаешь, полжизни доживаешь»…

Тем более, что жизнь уходит так быстро, как будто ей с нами неинтересно...

Но ведь не зря какой-то метафизик сказал, что самоубийца придает слишком много значения жизни, так же, как отшельник-анахорет — обществу, а аскет — плоти.

Только мне думается, что когда из жизни добровольно уходят мужчины, которые не обречены на смерть от неизлечимой болезни, то самый правильный диагноз: болеет общество. И каким бы ни было наше здоровье, но его обязательно хватит до самого конца жизни.

Не хочу заканчивать текст на печальной ноте. Хоть стоимость жизни постоянно растет, но спрос на неё не падает. Потому обращаюсь ко всем читателям с призывом:

«Жить надо дольше. И чаще».

Но… Я далёк от того, чтобы быть моралистом.

Вполне может случиться так, что меня самого сразит инсульт, и впереди будет единственная перспектива: долгие месяцы (а то и годы) существовать в виде «овоща». В таком случае я был бы искренне благодарен, если бы мне оказал услугу какой-нибудь последователь доктора Кеворкяна.