Размышления под звездами. Аска

В нагретой за день палатке заснуть было не возможно. Не помогали даже приподнятые пологи. Был риск, что залезет сколопендра или змея. Хотя, змея вряд ли. Но душный воздух казался сейчас самым неприятным моментом, а уже потом ползучие гады. Хоть бы малейшее колебание воздуха. Но ветер утих еще засветло, а чистое небо не обещало освежающего бриза. Вспомнив, как возвращалась шлюпка на веслах, всплыла на ум и фраза: «Затишье перед бурей». А будет ли буря? Сводку погоды можно узнать только утром, а сейчас? Сейчас разве что пройтись на берег и сопоставить все факторы, способные предсказать погоду «на глазок». Все равно не заснуть, беру скрученный в рулон кусок брезента и одеяло, выбираюсь из палатки. Трава сухая, нет даже намека на росу.

Проходя мимо очага, беру у несущих вахту ребят флягу с водой. Их пятеро, девчонки и пацаны. Сидят, травят анекдоты и ждут, когда закипит огромный чайник.

— Михалыч, ты далеко?

— На берег, пойду погоду нюхать.

«Михалыч» звучит уважительно, а к демократичному «Ты» я уже привык.

Про погоду шутка старая, потому и не вызывает смеха.

— Чай скоро будет.

— У меня в палатке возьмите сгущенку, я позже подойду.

— Ура! А сигаретку?

— Курить вредно, — взрывом хохота они встречают вспышку спички, от которой я прикуриваю «беломорину».

Пусть ржут, хорошее настроение — очень необходимо после месяца жизни в лагере.

Без фонаря, по еле различимым в темноте приметам, выхожу на берег. Тишина нарушается лишь звоном комаров над головой. Даже волны не шуршат по смеси прибрежного песка и травы. Сажусь на песок, он теплый. Уже три часа, как зашло солнце, а песок еще не остыл. Курю. Всматриваюсь в темноту ночи. Снова курю. Здесь воздух свежее от близости воды, но даже бриз — ворюга не шевелит стебли степных трав. При первых признаках сонливости расстилаю брезент, под изголовьем нагребаю песчаный холмик. Но ложиться еще не хочется. Всматриваюсь в огни проходящих судов. Настолько мертвый штиль, что сюда даже волны от форштевня не добегают.

Негромкий шлепок по брезенту заставил вздрогнуть. Рядом со мной мягко упало свернутое в рулон одеяло. Оглядываюсь, на фоне глинистого берега в силуэте узнаю ее. Аска не подкралась, она, будучи человеком абсолютно неконфликтным, даже ходит тихо. Одеяло несла, прижимая рукой к телу. В одной руке босоножки, в другой две кружки горячего чая, аромат которого хорошо чувствуется в безветренном воздухе. Это ее второй сезон в экспедиции и она знает, какие травы добавлять в чай. Я принимаю из ее руки кружки, давая возможность присесть рядом. Из карманов своей штормовки она достает сверток с сухарями и початую банку сгущенки. На брезент она садится одним отработанным движением, по-турецки скрестив ноги.

— Я может на всю ночь, а тебе зачем одеяло?

— Я с тобой. — в этом коротком «я с тобой», столько всего, что позвоночник предательски вздрогнул.

— Не стоит, утром весь лагерь знать будет, — а про себя подумал: «Мне еще статьи за растление не хватало. Но не гнать, же ее».

— А, ну и что. Тебя все знают, никто, ничего не подумает.

Она развернула одеяло. На брезент выкатился баллончик с репеллентом, в свертке лежало и махровое полотенце. Им она обернула свою кружку и, быстро сбросив штормовку и халат, исчезла в темноте. Луна еще не взошла, ее шаги по воде хорошо были слышны в вязкой тишине ночи. Я пристроил и свою кружку под полотенцем, закурил и чутко вслушивался в звуки на воде. Она сделала двадцать гребков баттерфляем и перешла на кроль. Всматриваться в темноту не было смысла. Огни кораблей на перегрузочном рейде и свет с проходящих судов не давал возможности увидеть плывущую девушку. Вот, после громкого всплеска звуки стихли. Нырнула. Я подсознательно начал отсчитывать секунды. Две минуты, не меньше. Затем всплеск, сильный вдох и выдох в воду. Девчонка повзрослела за год. Уже без опаски ее отпускают в свободный поиск. Уже читается восторг в глазах, когда она, наравне с мальчишками, ломает ногти о шкоты во время перехода под парусом. Она, стала спокойно относится к своим, обожженным у костра, ресницам. Парни перестали обращать внимание, когда эта стройная девчушка без их помощи забрасывает двадцати килограммовый акваланг за плечи. Только вот меня стали смущать некоторые моменты нашей палаточной жизни. Все чаще я видел ее в своем отряде на погружениях. Все более заковыристые вопросы стала она задавать, когда мы оставались наедине. Она верила мне, а я был уверен в себе, но тень смущения проскальзывала в наших глазах в предчувствии откровенного разговора.

Плеск воды стих совсем близко и перешел на неторопливые шаги. В этот момент с пограничного «сторожевика» в проливе ударил мощный луч прожектора. На фоне подсвеченной белым лучом воды ее точеная фигурка, как трафарет. Луч скользнул по глазам, ослепив, и ушел шарить по берегу левее нас. Я снял полотенце с кружек. Она быстро вытерлась, оделась и нырнула под одеяло. Лежим на животах, накрывшись, в руках остывающие кружки, над нами яркие звезды, вокруг тишина. Разговор не идет. Она все еще подозревает, что прогоню в лагерь, а мне проявлять нелепую строгость вовсе не хочется.

— Чай остыл. Греть будем?

— Будем. Ищи фольгу.

Она достает завернутую в фольгу пропитанную парафином полоску ткани, точно такой же сверток в кармане моей штормовки. Рядом несколько пустых пачек из-под сигарет, смятых и втоптанных в песок. Достаю из них фольгу. Слоями, переложив ткань и фольгу, сворачиваю тугой рулончик, поджигаю один край. В ярком свете пламени смотрю на ее профиль, она же, постреливая глазами, смущенно улыбается. Кружки над пламенем держим в руках.

— Ты что-то спросить хотела?

— Угу …- и длинная пауза.

С месяц назад она меня озадачила — у нее появилось желание поправить зрение и выровнять осанку. С тех пор, почти все время, по моему совету, ходит босиком и носит тяжелый камень на голове. Мальчишки сначала смеялись, а потом нашли ей булыжник с выемкой, что бы носить было удобно.

— Скажи, у мужиков, у всех только похоть в голове?

— Ты чего это? — меня ошарашило, то ли вопросом, то ли языком пламени по пальцам. — Пристает кто?

— Нет. Все, как раньше, подколки, шутки.

— Что же тебя озадачило?

— Глаза.

— А детали?

— Ну, они смотрят. У них взгляды похотливые.

— Да все мы смотрим. И я, и шеф, и ребята из соседнего лагеря.

— Я заметила.

— Природа своего требует. Смотрим и сдерживаемся. Ведь не первобытные же … Признайся честно, тебе ведь это приятно?

— Я не знаю. Я дрожать начинаю. Уши горят. Глаза в землю упираются.

— Ну, это естественно, взрослеешь. Так сказать, ответная реакция, — Я смеюсь, хотя вижу, что она меня загоняет в тупик. Я просто не знаю, как дальше продолжать разговор.

Видно мой смешок нарушил ниточку откровенности, она вновь взяла паузу. Наш огонек догорел. Мы пьем чай из закопченных кружек. По очереди опускаем сухари в сгущенку и в наступившей темноте стараемся следить, что бы капли на брезент не упали.

Она ловко ушла от темы и меня это успокоило:

— Звезды яркие и мерцают слабо. Это к хорошей погоде?

— Да, ветер будет слабый и день солнечный.

— Как ты это читаешь?

— Просто сопоставляю ранние наблюдения.

— В палатку не хочу, там душно.

— Побудем здесь, пока не начнем замерзать, тогда и пойдем.

В ответ она кивнула и, отставив кружку, стала нагребать теплый песок под брезент, формируя изголовье.

Я вновь закурил. В свете звезд среди слабо различимых камней и выброшенного морем мусора, две закопченные кружки стоявшие рядом, вдруг напомнили о «пломбире» в стаканчиках. Эти ребята добровольно отказывались от прелестей городской жизни в разгар лета, фанатично вживаясь в запах крымской степи.

Не заметил, как начала всходить луна, наверное, больше всматривался в красивый профиль девушки.

— Расскажи, что ни будь, — я уже привык к этой фразе. Обычно после этих слов, большая часть лагеря уже не спала до утра.

— Что рассказать?

— Не о том, что было. О чем-то чего не было. Почему люди себя иногда боятся.

Новая папироса потрескивала. Я немного задумался.

— Хорошо, давай попробуем выстроить цепочку, — я делаю две затяжки подряд.

В обществе первобытных людей, когда они еще не знали одежды, шкуры служили защитой от холода. Но позже, кто-то придумал в шкурах проделать отверстие для головы, а потом и рукава пришил. Шкуры стали носить постоянно, но в пещере у огня шкуры снимали и все равно все оставались голыми. Не было чувства стыда — нагота была естественной. В древнем Египте большие семьи спали в одной комнате, которая чаще всего находилась над хлевом, в котором содержался скот, и сексом занимались, не прячась, прямо посреди помещения или взбирались на крышу — там было прохладнее. В древнем Риме туалеты были общими и для женщин, и для мужчин, не было даже перегородок, отправление естественных потребностей было обычным делом. Но во все времена появлялись те, кто возглавлял общество. Они становились богаче, зажиточнее. Уже не нужно было бегать по лесу в поисках добычи, строить оросительные каналы и плотины, им не приходилось заниматься тяжелым трудом, воевать, но природные потребности оставались прежними. От сытой обеспеченной жизни они толстели, кожа свисала складками, появлялись лишние подбородки. И в какой-то момент, они замечали, что женщины стали смотреть на них с оттенком брезгливости. Они, конечно, могли и дальше располагать к себе самок за лишнюю шкуру и кусок мяса у пещерного очага, за лишнюю корзину фиников, позже просто за деньги. Но и взаимности неподдельной тоже хотелось. Тогда и начинали придумывать правила, законы на основе морали. Они стали меньше оголять свои тела и заставляли делать это других, они стали уединяться во время мытья тела, в туалетах появились перегородки и дополнительные стены. К законам приписывались дополнения, поправки или же законы и вовсе переписывались с приходом новых вождей. Это касалось не только обнаженного тела. После того, как начинал работать один закон, возникало желание запрещать и другие вольности. С целью обустроить свою, верховенствующую жизнь еще более комфортно. А каждый закон это не просто правило, это в первую очередь — запрет. Следовательно, законы придумывают власть имущие для собственной безопасности. Это сыграло большую роль в исчезновении такого важного фактора, как естественный отбор. А с ослаблением этого отбора общество начинало становиться слабее. Хилым детям, рожденным от разжиревших вельмож, не нужно было работать, но нужна была защита. И тогда им ничего не оставалось, как насаждать страх. Со временем люди научились бояться собственных поступков. Они боялись нарушить придуманные правила, они даже не задумывались над тем, что не они эти правила придумали, над тем, что законы и правила не подходят им самим. Они, запуганные сильными, вскормленными властью, блюстителями законов просто слепо подчинялись этим законам и правилам.

— Почему слепо?

— Потому, что наказание было быстрым и жестоким. Человеку даже не давали шанса оправдаться.

— Я думаю, нагота еще попала под запрет и по другой причине. Вожди племен живущих в пещерах, старели, жирели — значит и слабели. Их женщины смотрели все чаще на сильных и подтянутых, не скрывая и своей наготы. А как кошки умеют перед котом заигрывать всем известно, нагота стала инструментом, оружием. Тогда вожди стали запрещать своим женщинам обнажаться, — с этими словами она улыбнулась.

— Логично. Я не подумал над этой деталью, — в лунном свете я отметил про себя, что улыбка ее действительно очаровательная. Вот и не засматривайся на нее после этого.

Я еще долго курил, размышляя про себя. Взглянув в ее сторону, увидел, что Аска заснула. Несколько минут рассматривал ее черты лица и идеально очерченные природой губы. Отбросив дерзкое желание впиться в этот бантик, отвернулся и стал всматриваться в лунные блики на воде.

То ли от прохладного касания легкого утреннего ветерка, то ли от жаркого дыхания Аски, нагревшего тельняшку на груди, проснулся. Ее нос уткнулся мне в шею, и я первые секунды боялся пошевелиться, что бы, не разбудить. Секундой спустя услышал шушуканье и смешки за спиной, оглянулся. Наши мальчишки с полотенцами и зубными щетками брели к мысу, туда где выходила на поверхность лечебная «голубая» глина, которую мы (от желания отхватить побольше экстрима) использовали в качестве мыла и зубной пасты. В глазах сорванцов ни тени упрека, только озорные завистливые искорки. Я разбудил ее, ущипнув губами за мочку уха. Медленно потянувшись под одеялом, она огляделась по сторонам. Увидела уходящих к мысу ребят, и без тени смущения пристально посмотрела мне в глаза.

— Ты иди с ними, с ними же и вернешься в лагерь. Пацаны не выдадут. Но разговорчиков за спиной не избежать. Я соберу здесь все и пойду сейчас, не хочу, что бы шеф видел нас вместе.

Аска, молча, понимающе кивнула. Быстро выбравшись из-под одеяла, скинула штормовку, схватила полотенце и бегом бросилась догонять сверстников. Они обогнали меня почти у самого лагеря, и каждый оглянулся, с ехидной улыбкой, наблюдая за моей реакцией. Последней бежала Аска. Короткие волосы подпрыгивали в такт шагам. Мелькали босые пятки, испачканные глиной. Она не оглянулась. Войдя в свою палатку, мне вдруг расхотелось выходить в море, и уж совсем не хотелось видеть хоть чьи-то глаза за столом во время завтрака. Но все пошло не так, как хотелось. На завтрак Аска позвала меня, откинув полог входа в палатку. Мы сидели за общим длинным столом напротив друг друга, а шеф насупившись, поглядывал из-под густых бровей.

Начался обычный экспедиционный день.