Рассказ "Солнце поздней осени".

Александр Осташевский

Солнце поздней осени.

(Из цикла «Все это было бы смешно…», ч.1).

Сквозь замерзающие окна большой современной школы солнце поздней осени освещало фигуру молодой учительницы, рассказывающей на педсовете о своей работе с учениками. Она стояла в большом актовом зале перед множеством сидящих учителей — очень тонкая и стройная, сильная и в то же время простая, беззащитная, как мелодия Моцарта.

«Да, она прекрасна, — с грустью подумал старый учитель и перевел глаза на амбарный замок на крышке пианино, стоящего на сцене. — А я?..»

А он, нелепо зажатый креслами сидящих учителей, с нелепо торчащими длинными ногами, казался себе отжившим и никому уже не нужным. Сгорбленный, некрасивый, непропорционально сложенный, почти старик.

Прошла зима, наступил май, но весна запоздала: по-прежнему было холодно, почти так же, как прошлой поздней осенью. Изредка среди темных туч отчаянно прорывалось солнце, стараясь согреть землю, но постоянно дующий злобный холодный ветер лишал его жизненной силы.

Но солнце не знало, что в классе, за железобетонными стенами и большими двойными окнами, оно уже светило и грело по-майски, по-весеннему. Десятиклассники сдавали экзамен по литературе, а Иван Иванович, старый учитель, ассистировал Вере Николаевне, которой любовался прошлой осенью.

«Царева Светлана».

Перед Иваном Ивановичем села небольшая, очень светлая, словно запечатлевшая майское солнце ученица, с тонкими, умными чертами лица. «Прошлое, настоящее и будущее в пьесе А. П. Чехова «Вишневый сад», — прочитал Иван Иванович в ее билете и сразу вспомнил начало пьесы: «Уже май, цветут вишневые деревья…».

— Ну вот, Раневская и Гаев любуются своим имением, Гаев обращается с речью к старому шкафу, благодарит его, но сам Гаев — бездельник — для него вся жизнь — игра на бильярде, и больше он ничем не интересуется, — говорила девочка, изредка заглядывая в свой исписанный листочек.

Иван Иванович с интересом наблюдал, как штампованные, заученные фразы в ее речи казались вдохновенной импровизацией, создавали видимость размышления, творчества, знания. Света так и светилась человечески теплым майским солнцем и располагала, привлекала к себе, настраивала на хорошую оценку.

— В общем, Лопахин прибрал к рукам имение Раневской, землю он сдаст в аренду дачникам, а Раневская уедет опять в Париж, к любовнику.

Света закончила и удовлетворенно, хотя и неуверенно, посмотрела на Ивана Ивановича.

— В чем же сила Лопахина? — спросил он.

У девочки недоуменно поднялись брови, будто она не понимала, как после ее, такого умного и подробного, ответа можно задавать вопросы. Секунду подумала:

— Ну, он купил имение, стал хозяином.

— Это так, но в чем же его сила, сила класса, который он представляет? К какому общественному классу он принадлежит?

Света заерзала, заволновалась.

— Ну, он был крепостным у Раневской и теперь очень рад, что купил ее имение….

— Почему он смог купить?

— Был богатый.

— Значит, его сила…

— В деньгах, — девочка облегченно вздохнула.

— Ну вот, — тоже с облегчением сказал Иван Иванович, помолчал и задал следующий вопрос:

— Света, скажи, пожалуйста, с чем связано прошлое Раневской и Гаева, что больше всего они ценят в своем имении?

И только тут он почувствовал, что рядом с ним, близко, сидит Вера Николаевна, светлая и сияющая, как это солнце в классе, и переживает, трепещет за свою, наверное, одну из множества любимых учениц.

— В имении прошло их детство, поэтому оно дорого им, — ответила несколько ободренная присутствием Веры Николаевны Света.

— Это так, но что самое дорогое для них в этом имении?

Девочка задумалась.

— Света, вспомни, на что смотрят, чем любуются Любовь Андреевна и Гаев, когда вспоминают детство, — мягко, но настойчиво сказала Вера Николаевна.

— На сад, на вишневый сад, — быстро проговорила Света.

— То есть, что он для них значит? — спросил Иван Иванович.

Девочка наморщила лобик.

— Там еще Любовь Андреевна маму видит. — подсказала Вера Николаевна.

— Да, детство, юность, там у Раневской сын утонул… — снова так же быстро ответила Света.

— Значит, вишневый сад для них — самое дорогое, чистое, прекрасное, — не выдержав, закончил за нее Иван Иванович. — А как живут владельцы имения сейчас?

— Ну… ничего не делают. Гаев на бильярде играет, Любовь Андреевна последние деньги раздает….

— Могут они спасти вишневый сад — самое ценное в своей жизни?

— Нет.

— Да уж хватит с нее, Иван Иванович, — не выдержала Вера Николаевна, — Света много готовилась, вся измучилась, может, что и забыла….

— Ну ладно, иди, — сказал Иван Иванович Свете и увидел, что его рука сама поставила против ее фамилии «четыре». «Знания у нее есть», — подумал он, но что-то внутри запротестовало, засверлило, заболело.

К концу экзамена в классе было почти жарко, все заполнил свет майского солнца, и Ивану Ивановичу стало стыдно, что своими вопросами он будто старается погасить его в лицах учеников. Потом выводили экзаменационные оценки. Теперь вместо ребят перед комиссией сидела Вера Николаевна и боролась за их баллы.

— Царева у меня во всех олимпиадах участвовала, на смотре читала свои стихи, наверное, ей можно «пять» поставить.

— Да, да, — соглашалась председатель ШМО (школьного методического объединения), — если не ей, то кому же….

— А вы как считаете, Иван Иванович? — спросила Вера Николаевна.

— Да… я не против… вам виднее, — опять само собой и добрым голосом выговорилось у старого учителя, но в ту же минуту он ясно почувствовал, что опять заболело сердце. «Давно не было», — подумал он.

Иван Иванович встал и подошел к окну. Там, внизу, за стенами школы, по-прежнему было холодно и сумрачно, по-прежнему зябко ежились в куртки и плащи прохожие, одиноко стояли голые деревья и кусты.

«Я не имел права ставить им хорошие оценки за такие знания, некоторые не заслуживали даже троек, — все это блеф и обман!» — зазвучало в голове и отдалось в сердце Ивана Ивановича. Он повернулся к сияющему в весеннем солнце классу, к людям, светящимся его светом и теплом. «Но как сейчас им скажешь все это, как можно совершить такую ужасную жестокость и подлость, лишить их весны и солнца?! Нельзя, пусть будет так, как есть!».

Итоги экзамена были подведены, ребята зашли в класс, и теперь, по просьбе Веры Николаевны, каждый член комиссии высказывал свое мнение. «Десятый класс сдал экзамен хорошо, показав отличные знания, умение анализировать текст, высокую степень подготовки!» — таково было единодушное заключение.

Но вот предоставили слово и Ивану Ивановичу. Встал он с трудом и сразу увидел большой класс, в котором сияли тридцать маленьких весенних солнц в ослепительно белых рубашках и блузках. Учитель забыл о своей боли в душе и сердце, переполняясь их светом и теплом, всей атмосферой этого райского места вдали от холода и тревог улицы за окнами.

— Поздравляю вас, ребята… — с энтузиазмом начал говорить Иван Иванович и неожиданно для себя стал вглядываться в их лица. Смотрел и думал, знал, что скоро они выйдут на улицу, туда, где солнце осеннее, где холодно и мрачно, где настоящая правда жизни, и будут обмануты, восторженные, беспомощные, преданные своими учителями.

— Ребята… — Иван Иванович снова остановился: сердце судорожно и быстро билось, сжатым, диким комком боли подкатывало к горлу. — Ребята… вас обманули….

В классе сразу стало тихо, заметно посерели лица. Повеяло холодом, никто уже не чувствовал весеннего солнца, хотя оно, кажется, светило еще ярче.

— Эх… дядя Ваня! — будто эхом отозвался с задних рядов насмешливо-осуждающий басовитый голос.

Перед Иваном Ивановичем раскрылась бездна, но дороги назад не было.

— Я повторяю, вас обманули: вы не знаете литературы, только некоторые из вас могут пересказать… тексты… которые не понимают.

— У-у-у… — опять откликнулся этот басовитый голос.

— Вы не можете самостоятельно раскрыть смысл… того или иного героя… темы, идеи художественного произведения. Поэтому… ваши ответы на билеты… заслуживают… в лучшем случае… тройки… а иные недостойны и этой оценки. Мы, я и мои коллеги… мы обманули вас, наставив вам четверок и… пятерок, опираясь больше… на вашу общественную работу, активность на уроках… заслуги по другим предметам, а то и… просто за красивые… глаза. Мы… предали… и себя, и вас. Я предал вас… прости….

Как будто кто-то в упор выстрелил в грудь старого учителя, ударил в нее, в сердце, в самую душу, мощным, жестоким кулаком. В глазах все потемнело, а весеннее, отраженное новыми лицами учеников солнце сейчас светило ему прямо в глаза. Он увидел, что оно превратилось в невыносимо яркие белые и красные вспышки, которые заполыхали перед ним множеством маленьких, злых, сжигающих его солнц. Старый учитель закрыл рукой глаза, другой схватился за грудь и стал медленно падать, наклоняясь вперед, как бы моля учеников о прощении, спасении, а солнце о милосердии.

Раздалось несколько криков, кто-то в ужасе завизжал. Все кинулись к Ивану Ивановичу, перевернули его на спину, подняли и положили на учительский стол: на листочки с дутыми оценками, протокол, заранее подписанный всеми, на классный журнал. Побежали за мокрой тряпкой, к медсестре и директору, вызывать «Скорую помощь»…. Скоро около учительского стола стало тихо, как у постели умирающего, лишь изредка прорывался испуганный шепот или сдавленный голос.

Вдруг за дверью послышались веселые крики парней, звуки хриплого рока, и в класс ввалилась группа пьяных подростков. Увидев сгрудившуюся вокруг стола толпу ребят, они ринулись было вперед, но, разглядев среди них завуча и учителей, остановились. В разноцветных куртках, с маленькими, почти безволосыми головками, они замерли, а самые осторожные и трезвые попятились назад, таща за собой товарищей. Но один, очень длинный, худой и наглый, оттолкнув их руки, выступил вперед. Узкие глазки и широкий рот улыбались, делая его лицо уродливо-клоунским, он, хотя и покачивался, выпрямился и уверенно положил руки на пояс, как хозяин и победитель. Его приятели один за другим исчезли за дверью, он оглянулся, но позы не изменил, так же покачиваясь и нагло улыбаясь.

— Так, — громко сказал он, — все здесь передо мной в натуре…. А Светик?.. Здесь… привет!

Все сейчас смотрели на него, девочки и некоторые парни стали отходить назад, и тогда прямо перед ним как бы выдвинулся из толпы стол, на котором лежал старый учитель.

— Мать твою… у вас тут что, похороны что ли? — идиотски ахнул он и скорчил такую рожу ужаса, что многие фыркнули.

— Глухов, немедленно выйди из класса! Ты что, не видишь: человек умирает?! — строго и напористо выступила вперед маленькая и толстенькая руководитель ШМО.

— Те-те-те, — строго остановил ее, подняв руку, длинный. — Так со мной разговаривать теперь нельзя, Татьяна Евгеньевна, я уже, — он икнул, — не ваш ученик.

Глухов смотрел на нее сверху, со своей недосягаемой высоты, все так же покачиваясь, и руководитель замолчала.

— Кроме того, — добавил он, резко вскинув голову, — я начинающий коммерсант!

— Да что же это такое?! — вскипела заплаканная Вера Николаевна. — Давайте выведем этого хулигана отсюда, не справимся с ним что ли?!

Она кинулась на Глухова, схватила его за руку, к ней на помощь поспешили завуч и учительница девятых классов. Но длинный вырвался и, расставив ноги и полусогнув руки, принял боевую стойку каратэ.

Ученики засмеялись.

— Ребята, да помогите же кто-нибудь, неужели не сладим с ним?! — Вера Николаевна обернулась: — Кочнев, Шайдуллин! Идите же сюда!

Но ребята не двинулись с места и теперь громко смеялись: свободное поведение Глухова притягивало их к себе.

Поняв это, длинный снова положил руки на пояс, обошел учителей и приблизился к лежащему на столе Ивану Ивановичу.

Без пиджака, в белой рубашке с расстегнутым воротом, из которого высунулось мокрое полотенце и была видна половина груди, он напоминал жертву, предназначенную жестокими славянами, учениками и учителями, своему жестокому богу, весеннему Солнцу. Лицо его покрылось серой тенью, дыхание стало незаметным, лишь над правым глазом изредка, беспомощно вздрагивала густая седая бровь.

— Те-те-те, вот оно что… — Глухов склонился над умирающим учителем, не снимая рук с пояса, оставаясь в позе хозяина и победителя. — Значит, кранты, дядя Ваня?.. Кранты!

В распахнутой ярко-красной куртке, накинутой на цветастый шутовской спортивный костюм, со своей довольной, циничной улыбкой Глухов казался палачом, извращенным, дьявольским воплощением древнего языческого бога Солнца, грозно нависшим над учителем, предназначенным ему в жертву. В классе стало тихо и жутко.

Но вот в дверях показалась директриса, за ней два завуча и несколько учителей, медсестры, врача не было. Директор, крупная, осанистая женщина, деловыми, тяжелыми шагами направилась к длинному. Лицо ее, грубо скроенное природой, сейчас напоминало остроугольный восклицательный знак:

— Глухов, немедленно выйди из класса!

— Те-те-те, — поднял он перед ней руку, все так же покачиваясь, — я ведь не ругаться, а благодарить пришел… вас, Ирина Прокофьевна, в первую очередь.

— Не время теперь, немедленно выйди из класса!

— Ну как же не время, когда вон, в натуре, правда победила?!

— Как победила?

— Да вон, дядя Ваня-то в ящик смотрит!.. Помните, тогда, год назад, на педсовете вы ему сказали, что он не жилец на белом свете?

— Ничего я такого не говорила!

— Ну… тогда, на педсовете… короче… сначала меня отругали… что я лентяй, мудак….

— Глухов!..

— Короче, потом меня выгнали, а его обвинили, что он… как это… инди-индивидуанальной работой со мной не занимался… а потом, в натуре, все учителя проголосовали, чтобы он за три дня мне годовую исправил…. Я ведь за дверью стоял и все слышал.

— Не он исправил, а ты!

— Нет, он…. Как я мог за три дня два полугодия исправить?..

— Ну исправил же….

— Нет, он тогда отказался…. Ну вы ему, короче, сказали, что ему не только в школе, но и в жизни нет места.

— Не говорила я такое.

— Говорили, и правильно говорили, потому что, в натуре, нельзя человека из-за одной литературы будущего лишать.

— Но тройку же он тебе поставил….

— А куда он денется: ему тоже жить надо.

— Короче… — Глухов обернулся ко всем в классе, — живу я теперь классно, тачку вот недавно купил, хотите прокачу? А почему я так живу? Потому что вы, уважаемые учителя, вы, Ирина Прокофьевна, пожалели меня: не поставили двоек, хотя я их вполне заслуживал, и дали спокойно уйти из школы в коммерцию.

— А ты, — он, опять приняв надменную позу палача и древнего бога, повернулся к лежащему так же неподвижно Ивану Ивановичу, — старый козел, ставил мне двойки, хотел со справкой выпустить по своей поганой литературе! Вот и подыхай сейчас, как собака: ты никому не нужен! Человеком надо быть, козел!

— Глухов!!! — в один голос закричали учителя, завучи и директор.

— Те-те-те!.. А вам, дорогие учителя, огромное спасибо, что сделали меня, в натуре, настоящим человеком!

— Светик… Царева…. Как сдала?.. Пятнашка?.. Я так и думал: ведь ты, в натуре, и во всех олимпиадах участвовала, и стихи на смотрах читала…. Короче, пошли отмечать, наш «Мерседес» у подъезда. Вы разрешаете, Ирина Прокофьевна?

— Да, Света, уведи его отсюда скорей, чтобы глаза мои его больше не видели!

— Обижаете, Ирина Прокофьевна: я ведь к вам, в натуре, с добром пришел.

— Света, стеснительно улыбаясь, победно оглядела всех вокруг и, восхищенно посмотрев на Глухова и майское солнце в большом окне, взяла с подоконника сумку и подошла к своему герою.

— Ну мы, короче, пошли…. Спасибо вам за все, за Светика…. Извиняйте, что не так, — Глухов, обняв Свету, уже подошел к двери, но вдруг остановился и обернулся.

— Да, забыл…. — он засунул руку в карман и вынул пачку смятых денег. — Я знаю, уважаемые учителя, что зарплата у вас… нищенская, короче… — он положил на стол несколько крупных купюр, — вот вам от бывшего ученика… подарок… матери-анальная помощь, короче….

— Глухов!!! — взревела директор. — Возьми свои поганые деньги немедленно и убирайся отсюда к чертовой матери, пока я милицию не позвала!!! Нахал!!

Но Глухова и его подруги Светы уже не было в классе, лишь далеко за дверью раздался их молодой, радостный хохот, а внизу, за большим окном, победно заурчал мотор ожидавшей их машины.

Заверещали возмущенные голоса завучей и учителей, но их перекрывал густой и яростный рев топающего и размахивающего руками директора. Ребята, улыбаясь, осторожно молчали. Поэтому никто не заметил тяжелый, хриплый стон умирающего старого учителя, только последний луч заходящего за тучу весеннего солнца продолжал освещать его. Но этот луч не мог согреть, вдохнуть в него жизнь, потому что учитель был всеми, всеми забыт и давно лежал на учительском столе, одиноко распростертый, с высохшим полотенцем на груди. Так в классе и за окном, на улице, еще царствовала поздняя осень, мешавшая стать солнцу по-настоящему весенним, рождающим жизнь.