Поцелуй русалки.

Сельцо Ярилово — горстка покосившихся избушек, разбросанных на окраине густого черного леса. Полуразвалившаяся церквушка встречает редких путников на въезде в село. В церкви все еще ведется служба. По воскресеньям и в праздники тянутся к деревянному домику с крестом на крыше яриловцы да жители соседней деревеньки — всего десятка три прихожан. Крестятся перед воротами, проходят в церковь, и лишь один паренек все трется у ворот, манит его к себе виднеющийся из открытой двери лик Пресвятой Богородицы с Младенцем на руках, подходит паренек к воротам вплотную, да словно неведомая сила отталкивает его назад… Пытались старушки под руки ввести его в церковный двор — идет покорно парень до ворот, но будто кто-то сильный хватает его за шиворот и тащит обратно… Мычит парень что-то, сопротивляется — да бестолку все, так и проводит все службы у ворот…

Парень этот — юродивый, так считают люди. И кличут его не иначе как Русалчонок. Хорош собой Русалчонок: кудри русые по плечи, плечи же — косая сажень, глаза синие, как незабудки лесные и добром сияют. Высок и пригож он, да только немой от рождения. Улыбается людям и ясному солнышку, ни одну животину не обидит, каждую букашечку чествует. Любят его селяне за добрый нрав, обижать никому не позволяют. Немногочисленные деревенские девки подтрунивают над простачком, посмеиваются для вида, хотя сами слюной исходят при виде синих глаз его да русых кудрей… Мало парней хороших в окрестности — а этот красавец бесхозный ходит, не пьет, не дерется, работящий, да удерживает что-то девок. Есть у Русалчонка одна примета: пятно синее на лбу, старые люди поговаривают, что это мать его поцеловала, приметным сделала…

…Рассказывают, жил в Ярилово когда-то помещик богатый, сильно доставалось крепостным от его злого нрава. Жена у него была — красавица какая-то иноземная, говорят, турецкого султана дочь, любил он ее безумно, да не могла она детей ему родить. Каждый год помещик брал себе из села новую наложницу — из самых красивых девушек выбирал… Обрюхатит девку — и ждет, кого она родит. Коли сына — заберет мальчишку в дом, а наложницу продаст куда подальше от ребенка, чтоб сын матери родной не знал, воспитает мальчишку да выгодно женит. А коли девочкой разрешится крестьянка — велит завернуть младенчика в тряпицу и утопить в пруду. Кто из старух вел счет его наложницам — твердили, что семерых дочерей бросить он велел в лесной пруд. Не выдержала жена его, Марьей которую все на русский лад кликали, грехов мужниных, не смогла смотреть на слезы матерей убиенных девочек… И в ночь на Купалу, когда гуляли крестьянские парни и девушки, венки плели да через костры прыгали — распустила она косу черную, скинула рубаху белую и прыгнула в тот самый пруд. Помещик, узнав это, нырял, тело искал — да не нашел: глубок, говорят, пруд тот, дна не найти… Назвали люди с тех пор пруд Марьиным…

Много лет прошло с тех пор, никто не помнит ни имени того помещика, ни места, где дом его стоял — только пруд до сих пор Марьиным кличут, и лишь в праздник Купалы, когда нечисть из воды выходит, самые смелые позволяют себе искупаться в синей этой водице. В другие дни сторонятся люди лесного водоема, нехорошей ту воду считают — девичьи голоса слышатся в дебрях у пруда, песни поют; говорят, дочери-утопленницы и жена помещика хозяйничают там.

У попа яриловского сын был, Иваном звали. Семинарию духовную закончил, по отцовым стопам пойти собирался, жизнь вел скромную, в постах и молитвах, девушек сторонился. Праздников и гуляний всяческих избегал. Не любил он праздник Купалы, считал его бесовским. Уходил он каждый год подальше в чащу, чтоб празднества не видеть и не слышать, молился Господу либо трудом себя изнурял, валил деревья столетние, дабы от мыслей грешных разум избавить…

В один год июльским вечером, в праздник тот, Иван, прихватив топор, пошел в лес берегом Марьиного пруда. Солнце еще не село, но в чаще всегда мрачно: тяжело лучам пробиться сквозь вековые густые кроны… Шел попович вдоль водной кромки, молитву Господню читая. Вдруг услышал нежный, девичий голос, по имени его кличущий:

— Ива-а-а-н, Иванушка, подойди ко мне, — певучий голосок проникал прямо в душу. Ноги Ивана сами замедлили шаг, взгляд помимо воли начал шарить вокруг, пытаясь отыскать хозяйку чудного голоска… Но не видно ни души, только сумрак вокруг все сгущался… Попытался Иван крестное знамение наложить, да пальцы как деревянные стали, никак сложиться не хотят…

— Иванушка, родимый мой, иди же сюда, — не унимался голос, грустный такой, что слезы невольно застили глаза Ивана, — долго я ждала тебя, сокол ты мой ясный… Иванушка…

Заметался парень по сторонам, что за бесовщина такая? — голос есть, а человека не видно… Неужто срамницы сельские игру с ним затеяли, в чащу манят? Но ни травинки смятой под ногами у Ивана: давно не хаживал никто вдоль озера…

— Иванушка! Иван! — голосок звал куда-то, манил… Как зачарованный пошел он на чудный звук его прямо, как вдруг голос уже позади его кличет. Обернулся попович, пошел обратно, а голосок уже словно сбоку, из кустов летит…

Все молитвы вмиг позабыл Иван, мечется по берегу, пытается девицу отыскать. Что за шалунья такая, морочить его надумала? Голосок вроде веселее стал, а потом и вовсе в смех звонкий перешел — весело, видать, баловнице парня мучить… Забыл Иван и то, что девок боялся, и то, как нарочисто показывал себя целомудренным и мыслями и делами, и мечты свои позабыл о той Первой и Единственной. Колдовство — не иначе.

Льется смех, щекотит прямо сердце — и Ивану вмиг весело стало. Метался он, метался, смеялся, пока без сил на землю не упал.

— Где ты, чаровница лесная? — взмолился Иван. — Дай хоть посмотреть на красоту твою одним глазком!

— А не дам, — звонче смех стал.

— Почему же?

— Не по нраву я тебе буду, — будто колокольчики пробренчали.

— Да как же не по нраву? Мне уже, невидимая, люба ты.

— Так уж люба?

— Так и люба. Крест даю.

— Не нужно креста мне, — вроде испугался голос.

— А чего же?

— А чего ж не жалко?

— Ничего не жалко! Хоть жениться готов!

— Уж и готов, — заливается снова.

— У меня батька — поп, мне врать не пристало, и я попом стану, а ты попадьей моей будешь.

— Нельзя попадьей...

— А чего нельзя?

— А нельзя. Коли б ты не попович, полюбила б я тебя.

— А полюби, — как отрезал Иван.

— А как же вера твоя? — голос стал серьезным, осуждающим. — Нельзя тебе смотреть на меня, в грех впадешь, неугодная я Богу твоему ни при жизни была, ни сейчас…

— Не могу я уйти, не увидев тебя, один голос твой чудесный пробудил в теле моем огонь греховный.

— А и не уйдешь ты теперь, — прошелестел ответ, — никто отсюда так просто уйти не может, не оставив мне взамен самого дорогого…

— Так нет ничего у меня, кроме веры и Господа, — пролепетал Иван.

— Мне и того хватит… Оставишь веру свою — я тебе тайну открою… Ночь волшебная сегодня, папоротник цветет… Покажу я тебе цветок чудесный…

— Не хочу я цветков, мне б тебя увидеть, — прошептал Иван, и рукою нащупав крест на груди, сорвал его и, размахнувшись, забросил кусочек серебра в озеро…

Раздался смех тоненький, звонкий… Тело Ивана словно окаменело. Лежит он, ни ногой, ни рукой пошевелить не может, ни слова молвить — язык не слушается. Только глаза словно острее видеть стали, темнота лесная рассеялась. Видит он — от озерной глади туман холодный поднимается. Неясные очертания фигур человеческих показались. Вдруг непонятно откуда — лунный свет залил озеро, фигуры стали видными — хрупкие женские тела, одетые в прозрачные одеяния заплясали над водой. Семь красавиц, бледных, как снег, глаза на лицах их — синее незабудок, волосы длинные, змейками вьются до пят… Кружатся в танце, руки и ноги тонкие так и мелькают, холодные улыбки на мертвенно-бледных лицах завораживают. Закончили танец — и вереницей, легко ступая по воде, на берег вышли… Окружили Ивана, уселись подле него и давай ласкать его неподвижное тело. Руки их холодные, нежно, как ветер, поглаживают Ивана, под рубаху ему лезут, перебирают волосы на голове; ледяные уста целуют всюду… Совсем Иван голову потерял, никогда такого не испытывал, только стоны вырывались из непослушных губ его… Сам не заметил, как без одежды оказался… Запах разнотравья будоражил, кружил голову… Постепенно в теле небывалый жар поднялся… Руки и ноги отпустила скованность, пальцами своими прикасался он к бледным телам, дотрагивался до обнаженных грудей, обнимал тонкие, склонившиеся над ним тела… Как безумный, стонал он, метался в траве…

Вдруг, услышав свое имя, Иван словно очнулся. Девы резко отстранились, подскочили и к озеру бросились, не переставая смеяться… Вместо них откуда ни возьмись, словно из воздуха соткалась — возникла другая красавица. Она стояла перед Иваном, бледная, нагая. Никогда прежде не видел поповский сын такой красоты, даже озерные его сладкие мучительницы не обладали такой статью, а черты их прекрасных лиц не могли и соперничать с лицом той, что улыбалась Ивану сейчас.

— Это я звала тебя, — промолвила дева, — это меня ты так страстно увидеть захотел… Дочери мои названные ласкали тебя… А сейчас и я, хозяйка озера этого погибельного, хочу тебя любовью своей наградить…

Тонкие руки обвили шею Ивана, ледяные губы сомкнулись на его губах… Легкое тело русалки, как водоросли опутало пленника… Упругая грудь прижалась к пылающей груди, влажные волосы заструились по его не знавшему до сегодняшней ночи женских ласк, телу… Губы девы скользнули на шею Ивана, поцелуи ее прочертили холодную дорожку все ниже и ниже…

Обезумев, Иван жадно обнимал податливое холодное тело, тыкался своими неумелыми губами в белоснежные плечи… Обо всем позабыл он, только Она осталась на всем белом свете… Танец их тел завершился лишь тогда, когда узкий клочок неба, виднеющийся сквозь кроны деревьев, начал бледнеть… Оторвалась русалка от Ивана, бросилась в озеро бесшумно, так, что ни одна волна не тронула водную гладь, а он без чувств остался на берегу …

Очнувшись, дрожа от холода, в предрассветной дымке Иван начал ползать по земле, собирая одежду. Тело ломило, покалывало… А чуть поодаль, словно язычок огня, на берегу алел невиданный прежде цветок, от лепестков его, чуть подвявших, исходило слабое свечение… Поднял попович цветок, бережно на груди схоронил и нетвердым шагом побрел в сторону села…

С тех пор как подменили Ивана… Еще больше стал он людей сторониться. Отец в церкви сына больше никогда не видел. А мать испуганно шептала соседкам, что подглядела как-то: менял сын рубаху — а тело его все, как цветами синими, пятнами покрыто… Часто уходил Иван в сторону Марьиного озера, просиживал там ночами, и смурной, словно туча, возвращался обратно — не появлялась больше никогда русалка перед ним… С каждым днем все худел, все бледнел… Ни отец, ни мать не могли дознаться причины неведомой болезни… Непонятно откуда, стала мать находить в углах избы деньги, словно нарочно небрежно припрятанные так, чтобы нашли их скоро. Допытывались у сына — откуда деньги — украл ли? заработал? или клад отыскал? Молчал Иван, улыбался только грустно…

А по весне, когда снежок уже почти растаял, пропал Иван… Искали несколько дней, только потом нашли на берегу Марьиного озера шапку его… Куда подевался — ведь льдом еще скованно озеро было — никто никогда и не узнал… А после, поутру, на окраине села, под церковными воротами, нашли младенчика, завернутого в тряпицу. Узнала в той тряпице попадья рубашку сына, младенчика в дом к себе взяла, внучонком величала — приметное синее пятно на лбу мальчонки знакомо ей оказалось…

Так и появился в Ярилово Русалчонок… Жители села рассказывают, что есть особый дар у парня — деньги в руках его берутся непонятно откуда… Станет кому худо из селян, беда припрет, схватит за глотку безденежьем — появится около дома несчастного Русалчонок, постоит у ворот, поулыбается, глядя на солнышко красное — и вскоре, непонятно откуда появляется в семье горемыки прибыль, беды разрешаются… А сам Русалчонок после смерти попа с попадьей живет в их старом доме — новому попу, назначенному в яриловскую церковь, домик этот не приглянулся, хоромы напротив церквушки отстроил. Перебивается юродивый тем, что люди добрые подадут, никогда никому в помощи не отказывает… Говорят еще, что ногами юродивого к Марьиному озеру тропа за долгие годы проложена — это он к мамке свой, Русалке бегает…