Первый Брамса

Ночь. Черная, абсолютная. Без просветов и звуков. Ни шумов, ни всполохов.

Где-то далеко появляется ощущение реальности, где-то за глазным яблоком один нерв, потом другой улавливают поток крови и импульс. И вот уже веки воспринимают яркое солнце дня. Дятел. На ветке стучит дятел. Ровно стучит, методично. Слишком ровно для дятла. Так. Так-так. Так-так-так-так. Так-так. Так стучит на машинке его жена Лиза.

«Она стучит на машинке, пытаясь разбудить меня? Зачем она так стучит? Зачем не дает спокойно поспать? Боже, как болит голова! Или не болит? Я здоров. Я абсолютно здоров. Вчера мне было плохо, а сегодня я абсолютно здоров. И я не сплю».

Марк открывает глаза. Во всем доме тишина. Только над головой на стене стучат ходики да внизу слышен стук печатной машинки. Значит, ему это не приснилось. Значит, жена, действительно, что-то печатает.

Марк спускается вниз. Все двери комнат раскрыты настежь, одна закрыта, та, где сейчас стучит азбука Морзе. На стеклянном столике три пустых бокала, опрокинутая бутылка, красная лужа из бутылки чернильным пятном растеклась широко и съехала на ковер на полу, пепельница полна окурков.

— Ты встал, милый? — Стук на секунду обрывается. — Я скоро. Свари мне кофе.

— И тебе доброго утра.

Марк быстро одевается. Движения его энергичны, настроение на подъеме. В голове лишь один вопрос: почему везде столько мусора?

— У нас кто-то был? — Марк прислушивается.

— Ты в своем репертуаре. — Жена на минуту выглядывает из комнаты. — Ты сваришь мне кофе?

— Сейчас, пару кругов, и вместе попьем. Согласна?

— Хорошо, — говорит Лиза лукаво, скрывается за дверью и опять начинает стучать. — Мне без тебя будет грустно.

Марк выбегает из дома.

В полдень позвонил Михаил. Он только проснулся. Вчера он забыл у Марка свои часы. Там, на камине меж двух канделябров. Конечно, часы лежали там, где их забыл рассеянный Михаил. Теперь, после уборки и завтрака, Марк положил часы на пустой стеклянный столик, взял газету и устроился в уголке на диване рядом с третьей дымящейся чашечкой кофе. Лиза принесла ему кофе, поставила рядом с часами Михаила, а сама улеглась на диван, головой на его колени.

Пауза. Тишина. Теперь стучат только ходики.

— Послушай, — говорит Лиза. — Как это у тебя получается?

— Что, милая?

— Твои импровизации.

— Мои импровизации? — Марк пугается этого вопроса. Он не может объяснить ничего. И это всегда так мучительно. — На то они и импровизации… Как получается? Как-то.

Марк смотрит на Лизу, в ее глазах читается мелкая издевка. Он принимает игру.

— Хорошо, Лиза. Идет. Обмен мнениями. Как у тебя это получается?

— Получается что?

— Твои рассказы.

— Мои рассказы? — Лиза на минуту замирает, садится лицом к Марку, подогнув под себя ногу. — Мои рассказы… Кто-то нашептывает мне текст. Кто-то далекий диктует слова, я лишь записываю. Я не автор придуманной истории, я лишь писец. Где-то там за подкоркой возникают зримые образы, ведут диалоги, строят сюжет своей жизни, а я лишь успеваю записывать слова, возникающие на сетчатке. Как это можно объяснить? А как у тебя? Ведь твои импровизации чем-то похожи на маленькие рассказы. Это и есть рассказы, только в музыке.

— Рассказы? Да, наверное. Но я не помню. Что вчера было?

— Ты, действительно, ничего не помнишь?

Марк мотает головой из стороны в сторону.

«Как же хорошо было утром. Сейчас голова тяжелеет. Боли еще нет, но скоро появится. Откуда такая уверенность? И почему я ничего не помню?»

— Было что-то, что ты не хочешь мне рассказывать?

— А ты помнишь, как ухватил Эдика за ноги и хотел сбросить его с балкона? Как Софочка валялась у тебя в ногах, просила, чтоб ты этого не делал? Как Миша, наконец, разбил свою скрипку о твою голову? Куда ты послал меня поздно ночью после того, как выпил третью бутылку хереса и закусывал ее солеными грибами? Марк, что с тобой?

— Ты уверена, что это был я?

— Это был ты, Марк, ты. Но только не в реальном измерении, не в этой жизни, а где-то там, в своих мыслях, в воспоминаниях. Ты метался, как ненормальный по всему дому, кричал и плакал, вспоминая всех покойников, а потом уселся на диван и пять часов сидел и курил. Я чуть не задохнулась.

— А где ты была, когда я курил пять часов?

Лиза обхватила руками шею Марка и чмокнула в щеку.

— Я слушала Брамса.

— Это дело! — Марк закатил глаза к потолку. — Что слушала?

— Первый фортепианный концерт Брамса.

— Брамса? Почему Брамса?

— Его вчера играл Миша. Правда не фортепианный концерт, а скрипичный, и кроме всего прочего притащил с собой оркестровую партию в записи на диске. И играл. Ты долго спорил с ним, что так играть Брамса нельзя. Что для этого нужен оркестр. Ты не помнишь?

Фортепианный концерт Брамса. Пф! Марк помнил первое впечатление, которое произвел на него этот концерт в юности. Это было почти двадцать лет назад.

В тот день был аншлаг. Уже в фойе филармонии было ощущение чего-то несбыточного, публика ждала, пока откроют двери зрительного зала, и в этом томительном ожидании слышались реплики, комментарии, радостные возгласы о том, какого уровня приехал артист, и насколько интересен он публике.

Оркестр еще усаживался на сцене, а зрители уже заняли все свободные места в зале. Вот первая скрипка дала отправную ноту, оркестр зашумел, задвигался, заскрипел смычками, вразнобой полились околомузыкальные звуки, сливающиеся в неимоверную какофонию. Оркестр настраивался. Через минуту все звуки стихли, и на сцене показалась тоненькая, удивительно хрупкая в талии, но несоразмерно высокая ведущая, объявила начало, солиста, дирижера и вышла, унося за кулисы странный шлейф несоответствия и зрительской антипатии. Минутная заминка, и зал разразился бурными аплодисментами.

Но уже через минуту плеск аплодисментов смолк, зазвучали первые аккорды, лишние звуки отошли на второй план и плавно растворились в никуда, тишина и трепет зрителей воцарились над тысячным залом на пятьдесят минут умиротворения и общения с чудом.

— Ты точно ничего не помнишь?

— Миша звонил, сказал, что забыл у нас часы на камине.

— Миша? Звонил?

— Да, Лиза, Миша звонил в полдень. Вот его часы. Ты точно помнишь весь вчерашний день?

Муж и жена переглянулись. Звонок у калитки заставил их повернуться к двери.

— Ты опять кого-то пригласила?

— Сделай сегодня для меня исключение. Последний раз. Мм?

Они ввалились всей гурьбой человек семь-восемь. Марк не успел всех посчитать. Раечка была последней, ее Марк запомнил, остальные мелькнули и стерлись из памяти. Все знакомые, но такие далекие и чужие.

— Ма-а-арк! Ты где застрял?

Это Лиза. Она его уже разыскивает.

На диване расположились Виктор с Марией и маленьким Петром. Рядом с ними на стульях Михаил и Раечка. За спиной Раечки ее новый кавалер Борис и еще один незнакомый Марку человек. Все расселись как на концерте в рядок. И смотрят. Ждут.

Марк проходит к старому комоду, где в разложенном футляре приготовлена скрипка. На стеклянный столик ложатся ноты, три листа новой партитуры. Даже не ноты, наметки, мысли, штрихи, понятные только автору, Марку. Любой другой их не прочтет, не сыграет. Только темы, ходы, направления мысли.

Марк смотрит на зрителей.

— Несколько слов перед тем, как вы услышите нечто из музыки. Позвольте предложить вам эксперимент. Попробуйте представить себе место. Жаркая улица наполнена солнцем. Юноша и девушка гуляют с самого раннего утра по этой жаре. И вот где-то меж двух домов виден тенек. Они заворачивают туда и видят открытую в неизвестность дверь. Это музыкальный магазин. Пластинки. Патефон. Кассеты и диски. Советские магнитофоны. Откуда-то сверху с антресолей льется тихая мелодия. Фортепиано с оркестром звучит в тихом мирке пустого магазина. В глубине за столом сидит парень, читает старый журнал.

Девушка стоит посреди этого царства, устаревшего и обросшего паутиной, но влекущего большими овальными часами с тяжелыми гирями, медной рамкой для фотографии на подставке, витым кованым подсвечником. И вся эта рукотворная предметная жуть овеяна звуками фортепиано.

В поисках источника звука девушка натыкается на взгляд парня с журналом. Он смотрит секунду на девушку, как бы читая ее немой вопрос, вполголоса произносит одно слово: «Брамс», и разводит руками.

Скрипка в руках Марка оживает. Он поднимает смычок, на секунду замирает. Где-то под потолком звенит комар. Не та тональность. Надо на полтона выше. Пробная нота, подстройка, последний взгляд на нотные листы. Комар беснуется наверху. Лиза тихо кашляет в кулак.

Три листа нотного текста, а импровизация вылилась в двадцать три минуты. Он не понимал, откуда она рождается, эта музыка. И почему после нее он теряет нить событий. Куда уходит вся его сила? Кто все те люди, что слушают его игру? Лизу он знает, живет с ней четырнадцать лет. Раечка — его сводная сестра. Других он знает очень плохо.

Сидели за столом, выпивали, отмечали его домашний концерт. Он не просил аплодисментов, но они так и сыпались каждые пять минут. Он только так для души иногда берет в руки скрипку. Это не его хлеб. Его дело — аранжировки.

Зачем их Лиза собирает? И почему его не предупреждает?

Кто-то предложил выйти на балкон. Он помнил, что делать этого категорически нельзя. Он просил, умолял, говорил, что так же три года назад он вышел на балкон, а потом случилось непоправимое, но его никто не слушал.

Раечка увела его в маленькую комнату, дала стакан воды.

Марк взял в руки стакан, сквозь линзу воды увидел свои увеличенные пальцы, они почему-то напомнили клавиши, белые, длинные, фортепианные. А промежутки между пальцев стали черными, короткими. И перед глазами стали возникать и тут же пропадать буквы и ноты. Одна буква наплывала на другую, перекрывалась мелкой точкой, которая вырастала в круглую пустую внутри ноту с тонкой палочкой справа вверх, и заслонялась новой буквой. Лицо Раечки стало расплывчатым. Он чуть не уронил стакан.

— Лиза! Что с ним? — Раечка убежала в другую комнату.

— Давайте его сюда, к столу. — Лиза позвала мужчин. — Витя, вот сюда, сажай его на стул. Ага. Вот так. Дайте воды.

Когда она повернулась к испуганным гостям, лицо ее сияло радостью. Теперь она знала, чем закончит свой рассказ.

— Пойдемте. Ему надо побыть одному. Все в порядке.

Звуки пропали. Стихли. Растаяли вдали. Умерли. Где-то в темноте послышался Голос. Он не спрашивал, не умолял, не кричал. Он пел.

Голос звучал мелодично, высоко, поднимаясь от пола сцены, отражаясь от плафонов и пилястр, минуя микрофоны, проникал в души зрителей, откладывался там замысловатым рисунком, чтобы потом в ночной тишине возникнуть вновь во снах и видениях.

Под звуки голоса слова шли ровными рядами, как в книге. Рука фиксировала на бумаге образы, навеянные импровизацией в музыке, рисуя каждый звук из потока, складывая их в слова, слова в предложения, предложения в текст. Так. Так-так. Так-так-так-так. Так-так. Как дятел на ветке. Как азбука Морзе где-то в эфире. Как стук пишущей машинки на столе.