Нюня

— Только чтобы быстро! Я не собираюсь ждать тебя вечно! — Донеслось до Трусова от его возлюбленной, когда он аккуратно закрыл за собой входную дверь квартиры. В подъезде веяло алкоголем, по стенам ползли медленные пьяные голоса, окутанные дешевым сигаретным дымом. Это сосед с третьего этажа со своими коллегами по «синему» что-то отмечает, или не отмечает… повод никогда не был для них поводом. Трусов невольно вспомнил, что тот ему должен, и жена Трусова это помнила. Но так не хотелось связываться с этим, просить свое же… Почему некоторые люди такие не обязательные, возьми да отдай. Тихо спускаясь по замызганным ступеням лестницы, Трусов подумал, что лучше бы ему наоборот, спускаться живо, быстро, тогда он сможет проскочить мимо них с видом серьезно опаздывающего человека, у которого совершенно нет времени на что-либо. Так он и поступил, на четвертом этаже, робко бросив взгляд через перила вниз, Трусов увидел накрытый на подоконнике стол, сквозь густой дым, стаканы в волосатых руках, гнилые зубы и пьянство во всей его красоте. Его передернуло. К горлу подступило что-то отвратительное. Решительность — вода, ситуация — пламя. Наконец, оказавшись на площадке третьего этажа, в эпицентре веселья, Трусов столкнулся с непреодолимой для себя проблемой. Один из празднующих, в грязной, некогда белой майке стоял к нему спиной, так, что его было не обойти, не привлекая к себе внимания. Подобно цыганке, Трусов гадал, постучать по плечу препятствия, пролезть бочком, или вежливо покашлять. Пока он гадал, препятствие смело жилистой рукой в сторону, и перед Трусовым возник его должник, в синей олимпийке, выходных черных брюках, и домашних тапочках на голых ногах.

— Здарова, сосед!

Трусов сжался от резко пахнувшего зловонья из расплывшейся по лицу пасти, и невольно вздернул плечи, из-за рук, вцепившихся в них.

— З-здравствуй. — Обронил он куда-то в сторону.

Все компания разом ухмыльнулась, верно поняв, что появилось перед ними.

— Выпьешь? — Донеслось из дыма шершавое слово.

— Нет, благодарю…

— Да он не пьет, — протянул должник, — интеллигент! Послушайка, Трусов, а ты никак посланник судьбы?

— Ч-что?

— Ну… понимаешь? — С этими словами должник весьма красноречиво перевел взгляд на сиротевшую бутылку на подоконнике — пустую.

Трусов смутился, покраснел, понимая к чему тот клонит, и с огромным усилием, потупив взгляд на тапочки соседа, произнес:

— Но ведь, ведь ты и так мне должен…

Вся компания насторожилась, тот, что стоял сбоку, подошел почти в плотную к Трусову и навис над ним как небо над муравьём.

— Что должен, то отдам! — Растянул в улыбке соседке. — Ты сам прикинь, любой долг — это же залог в будущее.

Трусов достал из кармана купюру и протянул ее перед собой, вся компания размякла, и отступила, аккомпанируя пьяным иканием, деньги растворились в дыму, навсегда. После, когда Трусов уже был на первом этаже, сверху упали слова: «Слышь, а может он бы и сбегал сам?!» И продолжительный, уродливый хохот сполз по лестницам.

В целом, погода на улице полностью соответствовала настроению Трусова. Прохладный ветер, листья, бьющие по лицу, лужи после утреннего дождя на асфальте, исписанном бранными словами вперемешку с признаниями в любви. Поправив ворот своего плаща, доставшегося ему еще от отца, чью светлую память Трусов часто ворошил в своей, и, сунув руки в карманы, он зашагал, низко свесив голову к рынку, за большой, спелой дыней, которую возжелала его драгоценная женушка.

Идти было не долго, поворот, переход, поворот, прямо, поворот и, разумеется, еще один поворот, и рынок во всей его красе. В субботу сюда приходили самые отчаянные, сорвиголовы и люди, которым больше нечего терять. А как иначе можно представить кишащее пространство кричащих и озлобленных людей, рвущих друг другу рукава за помидоры, или кочан свежей, сочной капусты. Плакали дети, ворчали старики, сами стены, кажется, были преисполнены страданием. Трусов нашел заветную дыньку, и встал в узаконенную народом очередь, где тут же был подперт животом в спину каким-то мужчиной, который на робкий взгляд Трусова ответил холодным и непроницаемым молчанием из-под густых бровей.

Покинув рынок, Трусов не сомневался в том, что ушлая продавщица его обсчитала. Уж больно ловко она вскинула дыню с весов, когда та даже толком на ней не обосновалась… В какой-то момент, он даже хотел возразить, или заметить, но решил что это ни к чему, пришлось бы спорить, и что самое ужасное — требовать. Дыня оказалось увесистой, но не слишком крупной, наверное, размером с голову, взрослую человеческую голову. Трусов поднял полупрозрачный пакет перед собой, удовлетворенно осмотрел его, даже пару раз хлопнул по нему ладонью, как бы убеждаясь, что она на месте, и что все позади.

Но вдруг стало как-то не по себе, больше чем обычно… Трусов добрел до скверика, нашел свободную лавку, сел, положил пакет с дыней рядом с собой и громко задышал, предчувствуя подступающие слезы. Вот Смелов, его университетский товарищ никогда бы не позволил себе одолжить тому пьянице, уж он бы нашел, что им всем сказать, и мужика бы этого, с животом, на место поставил, и продавщица бы у него запела. Как жаль, что он не может быть хоть чуточку таким же. Как жаль, что он не может сказать им всем, что думает, или даже посмотреть так, чтобы и без слов все стало ясно, что даже лучше. Почему родился он без крепкого слова, и с глазами трусливого пса, от чего за всю жизнь, он не смог принять ни одного решения, и получить того, что действительно хотел…

Горький комок образовался в горле Трусова, сколько таких он уже проглотил за всю свою коротенькую жизнь, и этот не окажется исключением. Комок невысказанных слов метнулся вниз, в хранилище его чувств, которые бьются о плотную решетку, скованную из робости и страха, который не знал еще ни единого посягательства на себя, со стороны Трусова. Страх был его хозяином, и палачом.

Ветер стих, погода на улице, кажется, поправилась, и Трусов, плененный неожиданным радостным настроением, какое бывает после глубокого переживания, решил пойти домой не обычным своим путем, а дать небольшой круг, сквозь парк, подземку, и пару тройку автобусных остановок. А жене скажет, что задержался из-за небывалой очереди за дынями…

Но вот только вошел он в парк, только глаза его заблестели от обнаженной красоты осени, как вдруг дернул его резкий, грубый и знакомый голос.

— Трусов!

Трусов испуганно заозирался, таращась по сторонам, но ни души, только далеко по дорожке кто-то шел, и только листья падали вокруг. Почудилось, решил он, ухмыльнулся, и двинулся дальше, еще раз оглянувшись.

— Трусов! Ну что же ты?

— Кто здесь? — Взмолился он, вертя головой вокруг. — Кто?

— Ну, ты чего орешь? И не пугайся так, сердце слабое, знаешь ведь! И не стой как столб посреди дороги, пропусти старушку!

И действительно, Трусов шарахнулся в сторону от резвой старушки в грубом пальто, и с лыжными палками в руках.

— Что за шутки… — Прошептал он, утирая рукавом плаща взмокший лоб.

— Да не три ты, платка, что ли нет? В кармане лежит, ты ведь цивилизованный человек, господи.

Деревья закружились перед глазами Трусова, как и весь мир. Медленно, будто костлявыми пальцами, сама смерть пробежалась по телу его, воздух стал гадок, дышать им было просто невмоготу. Рука Трусова задрожала, и точно чужая отшвырнула пакет на полянку с увядшей травой, словно в нем было все средоточие зла. Тело содрогнулось от конвульсий, крик вышел каким-то шипением сквозь плотно стиснутые зубы, а в голове холодная, до ужаса реальная мысль: «Это там, в пакете!»

Резкий порыв ветра облепил контур, в котором точно угадывалось лицо, под тонкой полупрозрачной пленкой пакета. Трусов зажал рот руками, всеми силами старался он убежать, думая о том, что сошел с ума, но тело не подчинялось, тупой паралич завладел им, и более того, глаза его жадно разглядывали пакет, то, что он в себе прятал — Трусов смог разглядеть очертания усмешки!

«Голова, там голова… господи боже, голова!»

— Голова, голова. — Донесся равнодушный голос из пакета. — Хватит дрожать, Трусов. Подойди, возьми меня, поговорить нужно.

«С ума сошел, домолчался! К врачу, нужно к врачу!»

— Никто тебе не поможет, к врачу… упекут ведь, ты только повод дай.

«Да как же это, мысли что ли читает, или я сам с собой…»

— Да я все о тебе знаю, Трусов. И знаю то, что ты еще только должен узнать. Бери пакет, не бойся, тут крови нет.

По каким-то немыслимым причинам, Трусов тут же поспешно подошел и взял пакет.

— А теперь иди, медленно, любуйся видами и наслаждаюсь жизнью. — Приказал голос.

Приступы рвоты, один за другим холодными волнами подкатывали к горлу. Сам страх в теле Трусова дрожал, пока он нес свою проклятую дыню, в своей проклятой руке. Но постепенно пришло успокоение, голова молчала, но никуда не далась. Трусов даже удивился, что так быстро смог обрести сверхъестественное спокойствие. Иногда он осмеливался подсмотреть в пакет, который бывало, раздувало ветром, и видел там макушку, с взъерошенными седыми волосами. Иногда слышал, как голова тяжело вздыхает, будто уставший родитель, готовится отчитать непослушного ребенка, и так странно было нести эту голову, голову! Когда все вокруг оставалось обычным. Небо над головой, прохожие, земля под ногами…

— Пропусти бабулю! — Закричал голос.

Трусов опять метнулся в сторону, уступая дорогу все той же бабушке в тяжелом пальто, с лыжными палками.

«Да что же ей неймется!»

— Стой Трусов, садись на лавку, устал я тут, подышать хочу.

Трусов послушался и поспешил к лавочке, обрадовавшись на миг, что сможет избавиться от головы, не держать ее в своей руке. Сначала он аккуратно, но брезгливо устроил пакет, а потом сел и сам, чуть ли не на самый край.

— Раскрой немного, тяжело что ли!

Помедлив, Трусов протянул руку к пакету, долго шуршал им, и наконец, устроил вентиляцию, как ему показалось довольно хорошо.

— Тряпка! Слизь! Как же ты меня достал! — Резко выпалила голова, так что Трусов от неожиданности уронил руку на деревянные реечки лавки, не успев донести ее до тела.

— Посмотри на себя, затравленные глазки, губы — нюни, вечно сутулый, прибитый какой-то, все по закоулкам бродишь — прячешься, тьфу! Противно…

Это прозвучало так как он и сам думал, но гораздо больнее. На глазах Трусова показались слезы. За что, почему? Да что же он такого сделал? Чем заслужил?

Голова продолжала рычать, и видно было, как она мечется в пакете, и пышет злобой. Трусов же от такого откровения, сидел с раскрытым ртом, силясь удержать долгие слезы глядя на бушующий пакет.

— Жена твоя — стерва, соседи твои, даже дети, все смеются над твоим бессилием, пользуются им, упиваются твоей сломленной душенькой, а ты все мычишь под нос и мне плачешься!

— Да как же? Вам? — Удивился Трусов. — Позвольте, мы ведь едва знакомы!

— Я давно тебя знаю, с детства… Только вот другом твоим назваться не могу, и не хочу. Помнишь, как отец тебя отчитывал, что ты не дал сдачи тому типу, а мать тебе потыкала, мол, он и сильнее, и старше, и что родителям его должно быть стыдно?

— Но ведь это было, правдой…

— А помнишь, как ты потом ночь не спал, и все вспоминал взгляд отца, в котором тогда, маленький, увидел и понял его призрение? Вот я это хорошо помню, и вот тогда мне стало противно в первый раз. Тюфяк! Дрянь!

— Господи, — взмолился Трусов, — Да что же это!

— Господи тебе не поможет, сам исправляйся, а ведь еще не поздно. Правда, ту девочку из университета тебе уже никогда не вернуть. И ведь хорошо получилось, что она не стала с тобой встречаться, иначе бы все жизнь жалела!

Та девочка, была Настенькой, одна из красивейших и милейших, каких Трусов когда-либо знал. Любил он ее как помешанный, сердце готов был вынуть и вручить ей, и пусть делает что пожелает с этим сердцем, хоть в лужу закинет, хоть спицей проткнет, ему все было бы в радость. Все в их компании знали, как он в нее влюблен, и сама Настенька знала, знала и ждала. Но тупая робость Трусова, его природная парализующая жизненные пути скромность, не дала его чувствам обнажиться. Так и остался он со своей любовью вне удел, а Настенька, глубоко обидевшись и разочаровавшись, вышла замуж потом за Смелова, близкого на тот момент друга Трусова. На свадьбу Трусова не приглашали.

Лицо по-детски сморщилось, задрожал подбородок, и спряталось в ладонях — Трусов зарыдал.

— Плачь, плачь, что тебе остается. Молчать и плакать потихоньку. Губка! Вата! Ничего тебе не поможет, я тебя обманул. Как и жена на том празднике, ты ведь знал, зачем она с твоим соседом тогда пошла, точно ведь не за пирогами к чаю, а ты и думать не хотел. Все гости переглядывались, шептались, а ты музыку погромче, музыку! Добрая душонка, всем все раздаешь, место в троллейбусе уступаешь, собаку подобрал, а выкидывал потом помнишь? Она ведь скулит противно, так тебе жена сказала, и воняет. А ты ее мертвую, когда под дверью утром нашел, какого тебе было?

Эх Трусов… жалко мне тебя, да только так тебе и надо, тебя жизнь до последнего испытывала, надеялась, и потом плюнула, как все плюют. Тебя ведь не видно, ты понимаешь? Будто и нет тебя, ты незначителен, ты «Нюня» с пятого этажа, ведь так дети во дворе тебя называют?

Горькие слезы обжигали пальцы Трусова, вспомнились все подавленные обиды, все гонения, тычки, смешки, с самого детства и по сегодняшний час. Не сдерживал Трусов и стонов, и всхлипываний, только глубже прятал лицо в ладони, такую боль причинила ему ужасная голова в пакете.

Он ее возненавидел.

Пламя захлестнуло сердце, забурлила ярость…

Трусов вскочил, схватил пакет за ручки одной рукой и поднял его перед собой. Глаза его были бешены, губы кривились от гнева, он хотел зашвырнуть эту адскую голову далеко в лес, пусть крысы сгрызут, хотел бросить ее под ноги и топтать, топтать, топтать… хотел даже ухитриться поджечь ее, и упиваться криками. Но весь гнев моментально испарился, когда Трусов вглядываясь в это размытое лицо за тонкой пленкой пакета, разглядел, что оно тоже плачет, и что лицо это невероятно измучено.

Трусов бережно, двумя руками положил голову на лавку, и сел рядом в каком-то оцепенении. Стало неожиданно легко, после выплеснутого гнева, который в жизни Трусова проявлялся в слабых постукиваниях кулаком в стену туалета, втайне от жены. Появилось неизвестное чувство баланса, заполненности, на месте этого гнева. Будто исцелился он, будто, наконец, его научили дышать, и даже видеть он стал как бы шире, без уверток, прищуров и рассматривания мелких предметов. Сейчас Трусов был прям, смотрел прямо, и дышал свободно.

А голова в пакете дышала тяжело и прерывисто.

— Эй… там, помоги мне… — Прохрипел голос из белой пелены.

Трусов опомнился, всполошился, и завертелся вокруг головы.

— Что, дышать? Воздуху?!

— Я умираю, Трусов, дай мне взглянуть на тебя, посмотреть, каким ты стал. — Еще более мучительно прозвучали слова.

В сомнениях помедлил Трусов, но тут же решился, поглядел по сторонам, и аккуратно обнажил умирающую голову, упав перед ней на колени. Так поразил его ее измученный вид, столько печали лилось из уставших глаз, что стоять перед ней было просто кощунством, показывать свое превосходство перед этим порождением скорби было грехом в понимании Трусова. С трудом узнавал он себя в этих морщинах, с горечью смотрел на тонкий нос, и опущенные уголки губ. Голова тяжело глядела на него своими измученными глазами, и дрожали ее губы в бесполезных попытках улыбнуться ему в последний раз. Через мгновение, замерли веки, успокоились мышцы лица, и пришло долгожданное умиротворение и смерть.

Тени постепенно таяли, сливаясь в единую темную массу, зажигались фонари, Трусов не спеша миновал последнюю остановку из запланированного маршрута. Встречные люди, бросали короткий взгляд на человека с пакетом, и невольно сторонились его, и отворачивались, думая, что уж лучше не связываться, от греха. Длинная тень человека в плаще, плясала перед Трусовым, погруженного в свои глубокие и новые мысли, длинная тень человека с пакетом, в котором подпрыгивала мертвая, уже посиневшая голова.

Подошел он уже и к дому, и поднялся по лестнице, отворил дверь, не обращая внимания на истерику жены. Оставил пакет на столе в кухне, горько поцеловал его, как он думал в щеку, и ушел в спальню, запершись в ней и ни сказав ни слова.

Стихли уже и крики, и стуки в дверь, и уже довольно долго Трусов с ужасом слушал, как жена его жадно поедает дыню в кухне.