...Никто не причинит тебе зла

«Если всегда будешь начеку, если перестанешь верить собственным глазам и ушам, если на каждую хитрость у тебя найдется ответная, никто не причинит тебе зла».

Макс Фрай.

Где-то я читал… Или слышал в каком-то тупом фильме. Главное, быть осторожным. Кто падает с лестницы? Тот, кто не смотрит себе под ноги. Кто разбивается на машине? Тот, кто садится пьяным за руль. Кого режет в подворотне маньяк? Того, кто забыл дома перечный спрей. Будь осторожен, и с тобой ничего не случится.

Я осторожен. Очень осторожен. Всегда вешаю ключи на правый крючок. Всегда заворачиваю кран до конца, чтоб не капало. Никогда не оставляю фольгу на масле. Никогда не трогаю вещи Йона, которые лежат на столе. Вообще никогда не трогаю вещи Йона.

Еще год назад я думал, что этого достаточно. Соблюдай простые правила, следуй ритуалу, и никто не причинит тебе зла. Это легко. В конце концов, вся вселенная – это правила и ритуалы.

Потом был месяц в кризисном центре – с крохотными комнатенками, казенными одеялами, кормежкой по часам, женщинами и детьми с повернутыми в себя лицами и беспокойным блеском в глазах, среди которых неожиданно быстро растворились мы с матерью. Тогда я понял, что сам во всем виноват. Я не должен был ставить стакан на край стола. Стаканы всегда должны стоять по центру, особено полные. Этого требует вселенная. Это неписанное правило системы.

Когда мы вернулись к Йону, я уже научился понимать систему без слов. Перешел на новый уровень осторожности. Систему невозможно просчитать – это не шахматы. Как только ты сталкиваешься с ней, она находит новые правила, которые ты нарушил, ты учишься подчиняться им, но на изученное правило найдется еще и еще одно, о котором ты не знал, и в итоге система побеждает. Всегда. Поэтому главный трюк – не сталкиваться с ней, просачиваться между ячеек, избегать, при этом делая вид, что системы не существует.

Я смотрю на часы.

— Без тапок по дому не ходи. Будь осторожнее. Осторожность важнее геройства!

Вот! У вас бывает так? Думаешь или говоришь о чем-то, и тут бабах – по ящику про то же, и чуть ли не теми же словами… Прям мурахи по коже. Это «Ананасовый экспресс». Прикольный фильм. Мы его с мамой смотрим, хохочем до колик. Мне нравится Дэйл, а ей больше – Сол. Но уже полчетвертого. Йон может появиться в любую минуту.

— Ты куда, Кир?

— Пойду уроки делать. Сегодня много назадавали, — тащусь в свою комнату, проверяя по пути, выключен ли комп, и не остались ли крошки на столе.

— А как же фильм? Разве не хочешь досмотреть?- мама отворачивается от экрана, где Сол как раз эффектно разбивает ногой замазанное кровищей лобовое стекло. В ее глазах беспокойство, слишком напоминающее кризисный центр. Она мне не верит. Знает, что в школах тут не домашка, а одно название.

— Не, правда, — напускаю на себя страшно деловой вид. – Нам проект задали писать по истории.

Закрываю за собой дверь, хватаю с полки книгу, сажусь на диван. Вовремя. Из коридора доносятся знакомые звуки – Йон пришел с работы. Стены в квартире тонкие, я прислушиваюсь. Пытаюсь определить настроение. Настроение ништяк. Вот он топает через гостиную, как всегда, не снимая рабочую одежду, плюхается в кресло. Об этом кресле существует отдельное правило – никто, кроме Йона, не должен в нем сидеть. Я в нем не сижу. Я в него плюю, когда никто не видит.

Вопль Дэйла обрывается, сменяется шумом стадиона – Йон любит гандбол. Как все даки. Мама что-то тихо говорит, наверное, про недосмотренный фильм. Система взрывается, как граната. Осколки долетают даже сквозь тонкую стену в белых обоях. Торопливо натягиваю наушники, тыкаю, не глядя, в экран ай-пода. «Линкин Парк» вышибает мозги.

Why does it feel like night today?

Something in here's not right today.

Why am I so uptight today?

Paranoia's all I got left

Громче, еще громче.

I wanna run away

Never say goodbye

I wanna know the truth

Instead of wondering why

I wanna know the answers

No more lies

I wanna shut the door

And open up my mind

У меня полная коллекция в MP3. До ужина хватает. Мама стучит в дверь. Выхожу, сажусь, стараясь не греметь стулом. Котлеты, картошка, соус. Салата нет – свежие овощи дорогие, говорит Йон. Мама научилась делать коричневый соус лучше, чем датчане. Мама всегда все старается делать лучше.

Они перебрасываются ничего не значащими фразами. Тут всегда такие разговоры – ни о чем. Как можно часами разговаривать ни очем? Или рассказывать о том, что всем уже давно известно? Ко мне Йон не обращается. Меня как бы нет. По крайней мере, пока я не нарушу правило. Но мама с этим не согласна.

— Кир, как прошел день в школе?

— Хорошо.

Односложный ответ ее не устраивает.

— Ты говорил, у тебя какой-то проект по истории? Ты в группе пишешь или один?

— Один.

Мам, ну какая группа? Я с тем же успехом мог бы оказаться в одном классе с жителями планеты Глюк. Языка у нас обшего нет. То есть мой ломаный датский вызывает только смешки и гримасы. Увлечений общих – и подавно. Гандбол-хоккей, игрушки, прикид, клубы… Ну, не мое это.

Девчонки меня не интересуют. То есть вообще – интересуют. Но в нашем 7-м «А» половина – жирные дуры в лосинах, а вторая половина – тоже в лосинах, но платиновые анорексички. Есть правда одна бразильянка… Я сначала сомневался, она настоящая, или крашеная и в солярии перепеченая. Но Изабелла оказалась «эгте», натуральной, значит. У крашеных блондинок такого блеска в глазах не бывает.

Хотя, может, у нее блеск-то от травы. И вообще, она с арабами тусится. То есть ей со мной нельзя. Арабы, кстати, ничего. Но если с ними, то надо дакам морду бить. А я морды бить не хочу и не умею. Мне один — Мухаммед, конечно, — хэш предлагал. Чуть не в первый же день. Я отказался. Он потом еще предлагал, но я снова отказался. Вежливо. Больше они не спрашивают. Это меня вполне устраивает. Чтоб не спрашивали. Будто меня нет.

— Ты опять чавкаешь! Сколько раз тебе говорить – только свиньи чавкают, когда жрут! – у Йона феноменальный слух. По крайней мере, когда мы сидим за столом. Не пукни тебе, ни рыгни. Сразу у него давление подскакивает, она начинает орать, а я начинаю плохо его понимать. – Может, тебе корыто во дворе поставить?! Чтоб ты там на четвереньках объедки хряпал?!

— Спасибо, я уже поел, — говорю, а сам отваливаю от стола. – Мне на работу надо.

Мне, и правда, пора. У меня сегодня вечерний развоз. Маршрут длинный, на велике за два часа только и обернешься. Да еще тележку с рекламой надо сначала забрать, а потом на место поставить. Зато я себе на карманные расходы зарабатываю, а то бы вообще кранты.

Погода отостойная. Темно, хоть глаз коли. Да еще дождь, преходящий в град и снова в дождь. Запаковываюсь в непромокаемую куртку, надвигаю капюшон. Проверяю фонари. А то меня как-то раз полиция остановила и домой отволокла – за опасное вождение велосипеда. Вот Йон взбесился… Так, все горит. Дождь заливает глаза мгновенно, как только выволакиваю «коня» из подвала. Сжимаю зубы, и вперед. Надо быть осторожным, особенно когда сзади – тяжелая неповоротливая тележка. Прошлой зимой одна китаянка так навернулась! Гололед был. Подала в суд на фирму, но дело замяли, конечно. Сама виновата – чего тормозила? Когда на льду, нельзя тормозить…

Все-таки хорошо, что с неба такая мерзость падает. Арабов на улице нет, в тепле сидят, на мопедах не гоняют. Мне тоже хочется в тепло. В горячий душ – отогреть руки, ноги, заледеневшие в мокрых штанах, переодеться потом в сухое… Доезжаю до дома бразильянки. У нее тоже отчим – дак, но он ее усыновил, и живут они в большой вилле по другую сторону дороги. Папик новый ничего для нее не жалеет, одета она всегда, как куколка. Только вот чего ж Барби в стиле латино траву с арабами курит, а?

Сую пачку реклам в красивый черный ящик, закрываю крышку. И тут мне в башку заползает нелепая идея. Может, написать ей письмо? Ну, самое настоящее, как в старые времена – от руки. Только что написать-то?

Я влезаю на велик, мокрое седло холодит зад, но я этого почти не замечаю. Раскидываю оставшуюся рекламу на автопилоте. Надо сочинить что-нибудь, что девчонкам нарвится. Романтическое. Интригующее. И без подписи. Пусть ходит и мучается, гадает – от кого. Может, стихи? Вроде, девчонки любят стихи. Только у меня все по-русски. Тогда – из интернета скачать? Ага, тут в сети только застольные песни и надыбаешь. Авторские права, блин. В библиотеке книжку взять? А что, если она читала? Не похожа Изабелла, конечно, на книголюба, но мало ли… Чужая душа, как говорится, темна, как жопа Йайи.

Йайа – это мой сосед. Он негр и ходит в параллельный класс. Арабы его бьют, когда ловят одного. Это потому, что он из Сомали. Я сначала думал, арабы только даков бьют, но это не так. Это я понял, когда Йайе сопли вытирал и сдавал на руки мамаше. Теперь она меня всегда угощает, когда на лестнице встречаемся. Прямо в квартиру затаскивает и сласти сует. Будто я ее сына спас. А я его в кустах нашел по пути из школы. Всего-то.

Кстати, это идея! Йайа тут с шести лет живет, по-датски шпарит, как урожденный. Может, перевести стихи-то, а Йайе дать исправить? Он хорошее помнит, если попрошу, не расколется. Надо только поискать, что перевести… Или новое написать? Да, придется новое. Рэповские штучки мои – не для девчонок.

Домой я прикатил в рекордном темпе. Сейчас в душ – и карандаш в зубы. Строчки уже так и толкутся в голове, датские слова наскакивают на русские, ложатся в рифму… Тьфу, чепуха какая! Ловлю себя на том, что глупо ржу, перескакивая ступеньки на лестнице. Перед дверью квартиры стираю улыбку с лица, тщательно вытираю ноги, проскальзываю в коридор. Так, в гостиной бубнит телевизор, на кухне брякают ложки-вилки, тишь и благодать. Сразу штурмую ванную, так с меня на пол течет. Сдираю все, джинсы не хотят отлипать от ног. Прыгаю на одной ножке, чуть не падаю. И тут обнаруживаю, что в двери нет ключа.

Нет, еще пару месяцев назад мне было бы похрен – есть он или нет. Я не привык запираться в ванной. Но я не люблю, когда на меня голого пялятся. Ладно еще в школьной душевой. Даки такие неприхотливые, ни кабинок там, ни шторок. Просто торчат головки с горячей-холодной водои из стены в рядок. Вот тебе метр личного пространства. Мойся, чувствуя локоть товарища. Хорошо хоть, что женская и мужская душевые отдельно.

Так теперь еще и дома, как в общей помывочной. В первый раз, когда Йон вперся в ванную, когда я был в душе, я не среагировал. Ну, то есть думал, он извинится и выйдет. Ага! Щас. Этот придурок стал рыться в шкафчике, спокойненько так, будто там что-то неотложно важное находится. Ванная у нас малюсенькая, между нами только полупрозрачная платиковая занавесочка. Чтоб не брызгало. Ну, я стоял намыленный, ждал, пока Йон уберется. А этот изврат на меня так и зыркал.

Ладно, один раз было – не считается. Второй раз – снова залазит, не извинившись, ничего, шарит под раковиной. Смотрит теперь снизу вверх. Третьего раза я ждать не стал, заперся на ключ. А теперь ключа нет.

Я поискал. Обмотался полотенцем и пошлепал на кухню.

— Мам, ты ключа от ванной не видела?

— Да он в двери торчит, как всегда, — мама мажет бутерброды на завтра. Йону и мне. Сама питается в университетской столовке. Учится у меня мама, еще умней хочет стать.

— В том-то и дело, что не торчит.

Объясняю ситуацию. Ищем ключ вместе. Не находим.

— Пойду у Йона спрошу.

— Мам, не надо!

Но она уже идет в гостиную. Я в полотенце на полпути между ванной и коридором в свою комнату. Стою на напряженных ногах, как боксер. Прислушиваюсь.

— А зачем вам ключ? – доносится раздраженный голос Йона. Ему помешали смотреть любимую передачу.

— Как зачем? Мальчику уже четырнадцать, да и мало ли, что я в ванной делаю! Может, мне тампакс надо поменять… – мама у меня не смущается.

— У нас в семье не принято запираться.

«У нас в семье»! Видали?! Это где семья-то?

— Ну вот мы у мамы твоей были в гостях – у нее же есть ключ в туалете, — продолжает настаивать мама.

— А мы не живем с моей матерью. Мы в моем доме живем!

Йон начинает орать. Теперь это надолго – заиграла старая пластинка. И про его дом, и про его золотые правила. Я размышляю, пойти все-таки в ванную и смыть с себя гусиную кожу, или плюнуть на все и забиться в комнату? Ясно, что ключа мне теперь не видать, а мыться-то все равно как-то надо. Тут мне представился Йон, врывающийся в душ, когда я вооружен одной мочалкой. Живот противно скрутило, и я поплелся в сторону спальни. Но не дошел.

Придурок выскочил в коридор, здоровенный, распаренный истерикой, упивающийся собственной властью.

— Ты! Тебе больше всех надо, да?! Под моей крышей живешь, с зарплаты моей жрешь, и все только требуешь, и все-то тебе не так, свинья неблагодарная!

Ну вот. Снова я — свинья, хоть бы что-то новое придумал.

— Мне от тебя ничего не надо, — говорю. Тут мне датский язык нравится. Можно козлу тыкать, не нарываясь.

— Ах, не надо! – в бледных глазках аж свечки рождественские зажглись. – Ну вот раз не надо, тогда убирайся отсюда!

Тут мама вылетела из гостиной, между нами втерлась, залепетала:

— Ну что ты, ну куда же он пойдет на ночь глядя? Да в такую погоду? – и мне. — Кирюш, ты не слушай Йона, он не серьезно…

Меня так уже раньше выгоняли. И одного, и с матерью. В первый раз я психовал. Во второй психовал. А теперь устал уже. И вот, видно, придурок равнодушие во взгляде моем прочитал, а может, и что еще похуже. Завелся, теперь по-настоящему, затрясся весь.

— Ах, ты...! – дальше шла непереводимая на другие языки конструкция, абсолютно лишенная фантазии. – Зачит, так! Хочет остаться со мной под одной крышей, пусть сам о себе заботиться. Позову его за стол – может есть, что на столе стоит. А так, чтоб даже не думал еду тронуть! А то конфетки ему, шоколадки, чипсы-пепси-жвачки… Сам пусть покупает. Пусть почувствует, что значит зарабатывать себе на жизнь! И если я только застукаю, что он в холодильник полез…

Дослушивать я не стал. Рванул по коридору в свою комнату, захлопнул дверь, бросился на диван. Сижу, в ушах кровь гремит, воздух едва идет в легкие. Горит старый шрам на губе. Ощущение такое – щас взорвусь. А ведь я был осторожен! Так осторожен…

Поднимаюсь, нашариваю на столе бумагу, карандаш. Я хотел что-то написать. Что-то для Изабеллы. И первые строчки были уже готовы… Какие? Забыл. Кажется, нежные, про дождь… Карандаш ломается в пальцах. Тупо смотрю на неровные края. Беру ручку. Начинаю писать.

Быть может, я сошел с ума,

Быть может, слишком много вина,

И торопливый хвостик за-

путался в лощеных — Скрипка! –

Резинках губ.

Как! мне ломали кости,

Со скрипом шаря по душе,

Наружу извлекая клочья

Кровавые папье-маше.