На кладбище. Фатум, дубль два.

Лучики солнца падали с глубокого безоблачного неба прямиком вниз и, пробиваясь стрелами золотыми сквозь изрядно поредевшую уже осеннюю листву, россыпями янтаря ложились на сырую кладбищенскую землю, высвечивая там-сям покосившиеся надгробия с обрывками имён захороненных здесь людей. Мягкий ковёр опавших листьев вперемежку с хвоей толстым слоем укрывал дорожки, позволяя редким посетителям передвигаться совершенно бесшумно, ничем не нарушая покой небольшого, малость, как водится, запущенного, но вполне себе ничего, уютненького городского кладбища, ежели вообще пристало выражаться подобным образом о столь печальном месте.

«…Городок-то наш, право слово, и сам по себе не шибко большой. Да-а-а-а… Такие вот дела… Рождаются здесь мало и умирают, стало быть, мало, а живут-то в большинстве своём заезжие да проезжие. Случается, конечно, и столичные сановные гости захаживают. Чаще, одначе, по крайней необходимости, нежели с целью достопримечательности здешние посетить. К тому ж где их взять-то, достопримечательности эти? Разве что монастырь женский изрядно обветшалый, правда, с монашками… Дык то ж не кордебалет, не эта… не Мельпомена, хе-хе! Какой с них прок? Кутерьма, да и только! …Приедут, понимаешь, уедут, никакой основательности, суета сует. Толком и не упомнишь ведь никого! Иной раз, глядишь, чужака безродного вообще до кладбища не довезут, закопают где-нибудь в овраге, и дело с концом! А денежки казённые прикарманят, так выходит. Хуже басурман, ей-богу! …Намедни вот помещик с Малороссии проездом был, Юлий Владомирович звать. Эко важно звучит-то! То ли Яшкин, то ли Яшнев… Может, Вышнев? Э-э-э-эх! Вот и опять не упомнил. …Вроде человек с виду приличный, грузный, степенный, говорит гладко, математикам всяческим обучен и даже с бородою клочной, а поди ж ты! Выторговал у него пару лошадей, так одна сей же ночью издохла… От же погань! Тьфу на него!.. Впрочем, не о том думаю, грешно…»

Думы сии потаённые принадлежали, как вы уже, наверное, догадались, благообразного вида господину лет сорока — сорока пяти, прилично одетому, даже с некоторым щегольством, и без всяких там бинокулярных приспособлений за версту легко было распознать в нём среднего достатку провинциального барина. Так оно, собственно, и было, ибо в то благостное утро брёл по дорожкам осеннего уездного некрополя Шестов Модест Протасьевич, поместный дворянин, человек по здешним меркам довольно-таки заметный — всегдашний участник Дворянского собрания, обожатель всяческих дивертисментов и, ко всему прочему, известный в уезде волокита. Как говорится, до баб-с чужих зело охоч, за что и бит бывал-с. Хорошо не стрелян-с! Слава богу, уберегло! — и на том спасибо.

Осенний день обещал быть на редкость тёплым и погожим. Солнышко припекало почти по-летнему, и от его тепла, видимо, перед затяжной студёной зимой, влажная земля напоследок устало пахла прелыми листьями, полёгшей травой, хвоей. Потянуло дымком. То, верно, служки кладбищенские жгли мусор где-то совсем неподалёку, по лености своей даже не удосужившись хоть бы за оградку, что ль, его вынести!

Именно с неё ведь, с лености всеобщей, дорогие сограждане, ни дорог нет у нас, ни в судах порядка, градоначальники опять же разумом обделены, и мздоимство процветает. Не зря в народе бытует справедливое: где лень, там и тень на плетень!

Модест Протасьевич, никуда особо не торопясь, шёл себе и шёл, пребывая в глубокой философической задумчивости, лишь изредка останавливаясь, дабы поклониться могиле какого-нибудь дальнего родственника, дежурно крестился, шевеля молитву припухлыми влажными губами, и тогда держащиеся позади на почтительном расстоянии чистенькие, причёсанные по столь важному поводу крестьяне, повинуясь молчаливому жесту барина, не мешкая, но без суеты приводили могилу в порядок.

«…Э-э-э-эх! Один, совсем один!.. Горько мне! И-и-и-и… В то же время хорошо!.. Никак внутре себя не пойму… Где скорбь? А нету ведь в нас скорби… Ни капельки!.. Что люди-то подумают? Видно ж!.. Да-а-а-а… Да плевать! На людей-то. Наплевать и растереть! Мало ли чем они там себе думают!.. Зато сам себе хозяин. Куда хочу, туда иду. С кем хочу… Я ж нынче господин холостой! Свободный!..»

— Готово, хозяин!

Мысли его прерывались ненадолго, лишь затем, дабы с величайшей придирчивостью оценить старательность холопскую, непременно раздать зуботычин, тумаков, что-нибудь подровнять, подтереть, подправить, после чего вся процессия так же степенно двигалась дальше.

Воздух меж тем прогрелся необыкновенно! Вы себе даже и не представляете! Лепота-а-а-а!

Белёсая мутноватая дымка, поднимаясь от самой земли, смешиваясь с лучами увядающего солнца, нарушала привычные очертания окружающих предметов, творя совершеннейшее волшебство, придающее всему происходящему ореол некой чудесной ирреальности. Фантастические нагромождения деревьев и камней окружали, приближались и вдруг преграждали путь, но потом оказывались совсем не там… Чудеса, да и только! Свет играл дымкой, падающими листьями, блики кружились в воздухе, постоянно же вращая калейдоскоп теней, и одурманенное сознание наблюдателя выхватывало лишь сумбурную круговерть пятен света, размывающих строгую вековую геометрию витиеватых кладбищенских оградок.

«…Красотища-а-а-а! Жаль, не художник я. Н-н-н-нда-с… сядешь эдак на стульчик где-нибудь на пленэре: вот те дом, вот речка, сараюшка, камушек или ещё там что приметное. Самому в радость, для здоровья опять-таки пользительно весьма, и в интерьере, стало быть, красота всегда пригодится, но… Богом не дано! Тут уж чего греха таить, с детства заместо круга всенепременнейше яйцо рисую… Э-э-э-эх, жёнушка моя разлюбезная! На кого ж ты меня, горемычного, оставила?.. Женщина, что ни говори, видная была, красавица! Временами стерва, правда, изрядная, просто-таки сука злющая!.. Ой! Что ж это я об усопшей-то нехорошо, ась? Не дело это, не дело… Тьфу, тьфу, тьфу! — воровато оглядываясь, зачем-то трижды сплюнул через левое плечо и тут же, будто спохватившись, истово перекрестился. — Ну да ладно, все мы из плоти и крови, никто не без изъяна… Помню, позапрошлой зимой кабана подстрелили… По-соседски с Терентием Пафнутьевым ещё, в его лесу, светлая память соседушке! Жаль только вот мужика, медведь задрал… Однако сам виноват, к чему, спрашивается, было по пьяной браваде в зверинец-то соваться, перед гостями форсить?!.. С другой стороны… Кто ж знал, чем дело-то обернётся? И мишка вроде прикормленный, а вышло вкривь… Может, медведь тоже пьяный был?.. Фатум! …Секач, надо сказать, огромный тогда нам достался. О-го-го! Пудов… Ну-у-у-у не менее двадцати, уж точно! Клыки — крючья! — аки индейского слона бивни!.. Со всех номеров палили, свинца прорву извели, едва-едва завалили зверюгу! Чуть ещё промедлили б, не приведи господи! — Петра Фомича, племянничка судейского, затоптал бы свин окаянный, в гать бы укатал! Уберегло… Иначе кормить бы всей нашей честной компании вшей в остроге до скончания дней своих!.. Лежит, кровью истекает, жизни осталось ему считаные минуты… Жена тоже там была, любила охоту… Голубка моя… С коня соскочила: «Кто стрелял?! Неужто животное застрелить как следует не можете?! Он ведь живой ещё, добейте же скорей!» — а у самой голос дрожит, слёзы по щекам… Я тому кабану в глаза глянул, и правда, выразительнейшие глаза!.. Сам отвернулся в сердцах, Терёша хоть тут не оплошал, добил-таки зверя… Эх, Машенька, Машенька, тяжко-то без тебя, милая, а что поделаешь? Все когда-нибудь там будем!.. Вот и встретимся… Ты только не серчай, родненькая, не стану я торопиться. Не след мне! Кому-то ж за хозяйством доглядывать?.. То-то и оно! …Распродать бы всё к чёртовой матери да махнуть на воды куда-нибудь… В Европу, скажем, или в Тифлис… Домик купить, лавку бакалейную… Пожить хочется со вкусом на склоне лет… Так бы давно уж во след тебе в омут бросился! — и уже вслух: — Э-э-э-эх!»

С этим последним натурально горестным воздыханием очутилась вся бригада аккурат возле могилы евонной жены, где безутешный вдовец и топтался теперь, роняя с пушистых ресниц непритворные скупые мужские слёзы.

«…Имеется всё-таки скорби во мне! Есть чуток ещё!.. Живой, значит… — спохватился вдруг о чём-то шибко важном, замельтешил. — Это что ж я тут рассусоливаю?! На три часа пополудни рандеву ведь назначено! С Лидией Порфирьевной… Как то бишь её фамилиё-то?.. Фу ты едкость какая, фамилиё запамятовал!.. Вот же чёрт меня возьми!.. Кажется, что-то на «С»… Сенцова… Сенова… Сенина… Не-е-е, уж больно просто… По-мужицки как-то… Нда-а-а-а… Вот незадача так незадача!..»

И надо ж такому было случиться, пока могилку подправляли, небось свежая ведь ещё совсем, обсыпалась маленько, крестьянин Пронька неосторожным движением барина-то землицей сырой и присыпал. Светлого бежу тонкой работы аглицкие перчатки безнадёжно испачканы.

«…Господи! Да как же это?! — с ужасом промелькнуло в барской головушке. — Как же я теперь?! Уплочено ведь!..»

Схватил Модест Протасьевич в горести великой первое, что под руку-то холёную барскую в испоганенной перчатке аглицкой попалось ему, а попался невесть откуда взявшийся, увесистый такой черенок от сломанной лопаты, и давай мужичка незадачливого лупить!

— Ах ты ж гнида!.. Да я ж тебя!.. Убью!.. Размажу!..

Уж он бил-колотил его, и бороды клок вырвал, и в грязи вывалял, и всё в пах норовил сапогом со всей дури пнуть. Пронька ахал, охал, причитал, стонал жалобно, пнуть себя между тем позволял — барину пар спустить, но и уворачивался, должно отметить, умело, дабы увечий серьёзных избежать. Баре, они хоть и изнеженные, ручища-то тяжёлая у них, на холопских лбах набитая! Понимать надобно! И хоть мужичок вид вскорости имел весьма плачевный — весь в грязи, в кровище, бровь рассечена, нос расквашен, мошонку, слава богу, уберёг, остальное — ерунда, заживёт, куда денется-то!

Барин к тому времени подустал зело, присевши на лавочку, отдышался чуток и хотел уж было вновь за бедолагу приняться, вконец, видно, дух решил из него вышибить, да вдруг передумал:

— На конюшню! Сечь! …Нет, сам буду пороть! …Шкуру спущу! …Душу вытрясу!

«…Вспомнил! Вспомнил её фамилиё-то! — сей же миг благостью изнутри озарило Модеста Протасьевича. — Ох! Ну и слава богу! …Сечнева она, Лидия Порфирьевна Сечнева! Фу-у-у-у, камень с души долой! …А перчатки? Перчатки поменяю… Оне и цвету, кстати, неподходящего…»

Поместный дворянин Шестов Модест Протасьевич, милейшей души человек, ещё сидел так недолго, мечтал о том о сём, о скорой непременной близости с восхитительной Лидией Порфирьевной, слюни пускал. Затем, окончательно поостыв, удовлетворённо шумно выдохнул, поднялся, отряхнулся и, сально осклабившись в усы, не спеша поворотил домой.

Пронька же, не будь дурачок, пока суд да дело тихой сапой отполз куда-то в кусты и там затихарился. И надо же! — в тот день порки не случилось. Повезло, однако! А примерно через год хозяин в пьяном кураже зарубил его топором. Фатум, господа… И прикопали мужичка в овраге, аки безродного, и никому за это ничего не было. И доныне так!