Музыкант. Отец. Мужчина.

Музыкант, отец, мужчина.

Транспортный поток. Быстрее! Надо быстрее! Да что же они плетутся? И светофоры эти, чтоб им провалиться. Едем. Доплачивать таксисту за скорость бесполезно — всё забито, остаётся только ждать, глядя в окно, и надеяться, что ещё не поздно. Авария. Ну конечно! Этим идиотам обязательно надо было раскорячиться именно здесь, и теперь все два часа будут их объезжать. Успею. Ещё можно. Скрестить пальцы и просить, чтоб успеть. Сжать кулаки, как перед экзаменом, и загадать халяву. И ругать, но не дураком. Студенческие традиции крепки, в памяти всплывают сразу, и прошу спасения, как тогда, когда проваленный экзамен означал катастрофу. Только сейчас я взрослый. И экзамен принимает Жизнь. А настроение у этого экзаменатора сегодня, похоже, не благодушное. Скорее же!

Вернусь — выпорю гада! Не посмотрю, что почти женат, а спущу штаны и ремнём по заднице, как в детстве. Господи, только бы успеть! Какой, к чёрту, вечерний концерт? Спасти сегодня этого щенка, а там хоть трава не расти. Давай, родной! Дави на газ! Вези меня! Уже начало смеркаться, но ведь по всему городу пробки, моя движется бодро, и я успею. Обязательно.

…Когда сын позвонил, я как раз заканчивал. Получалось здорово. Темп как у «Полёта шмеля», экспрессия «Полёта валькирий», и так органично сочеталось с партиями духовых, что просто дух захватывало. Пока на бумаге, надо ещё отыграть, благо электронный смычок позволял обойтись без скрипки, слава его создателю, но уже понятно, что — получилось. Даже сначала трубку брать не хотел, отвлекаться. А потом… Потом я не помню, как и одевался, не то что о каких-то нотах, а вот поди ж ты, взял с собой. Значит так: дверь они не закрыли, и если хозяева не вернулись, войду я без проблем. Если… Ну ладно. Где его барахло осталось, он сказал. Что хорошо, память у него работает, как у меня раньше: паника, не паника, а всё чётко и ясно. Сволочь! Вернусь — шкуру спущу! Приехал. Ну, с Богом!

Помня свои семнадцать, сунул монету в замок запасного выхода — теперь, если что, он не заблокируется намертво. Спокойнее. Дом здоровенный, каждую минуту кто-нибудь заходить-выходить должен. Ага, есть. Теперь за ним к лифтам. Не вертеть головой, не смотреть в камеры! Глаз чешется? Терпи! Очки и усы сейчас меня оберегают. Спокойнее. Дышим. Этаж. Двери. Чтобы открыть, надо просто повернуть ручку. Просто повернуть. Ручку. Ну! Быстрее, идиот! Тебе сейчас только одного бояться надо: что она не повернётся. Жми! Сильнее! Господи, как трясёт. Щёлк! Есть. Теперь не спать, быстрее внутрь, закрыться и искать. Найти и не сдаваться. Как в старом советском фильме.

В квартире темно, шторы задёрнуты., и через этот кавардак пробираюсь почти наощупь. Да уж, натворили детки делов. Всё разбросано и перевёрнуто, еда какая-то на полу, дверцы и полки открыты, а у шкафа гора белья. Ну да, за три дня жизни, да целой толпой, да когда не жалко, студенты что угодно в свинарник превратят. Нет, не просто ремнём, армейский достану. Гад! На всю жизнь запомнит! Где? Чёрт, фонарика не было, телефон, естественно, не взял, ну так мне и надо. А, вот! И барсетка его новомодная, и куртка. Щёлк!

Как я умудрился, пока открывалась дверь, схватить что надо, открыть балкон и нырнуть, проскользнув туда за шторой, не знаю. Это, видимо, из разряда тех моментов, когда офицер за секунду выбрасывает из окопа молодого остолопа, уронившего гранату себе под ноги, или мать ребёнка из-под колёс. Лежу на каком-то мусоре, накрывшись половиком, и жду. Чего? Понятия не имею. Выйти некуда, охи-ахи во весь голос. Ну вот, высунулась. Блондинка или седая? Не видно. И ей тоже в темноте меня не разглядеть. Надеюсь. Ну! Мотай отсюда, старая крыса! Нет, смотрит. Вглядывается. Сейчас заметит. Точно. Отшатнулась, окном хлопнула так, что чуть стёкла не посыпались. В домофон побежала орать. Так, ладно, я и так загостился, пора и честь знать. Рванул через всю квартиру, как регбист, посшибал что-то, а бабка в трубку визжит, как сирена. Ладно. Сейчас в доме все входы-выходы заблокируют, лифты остановят, а потом придут хмурые ребята и наведут законность. Но я в этом действии не желаю участвовать даже в качестве зрителя. По лестнице, по лестнице вприпрыжку, два этажа осталось, а там замок с монеткой, там спасение!

Суки! Ну какие же суки эти строители, маляры или кто они там. Заставить вёдрами, швабрами, поставить поперёк козлы и заляпать целую площадку краской, мелом и штукатуркой могут только наши работники, и все технологии и европейские стандарты тут бессильны. Гены в них, что-ли, от прадедушек, строивших баррикады, просыпаются? В общем, влетел я в этот первозданный хаос, завяз, а когда выкатился на улицу, вид имел весьма примечательный. М-да… Тут усы и очки явно бессильны скрыть мою личность. Только автомойка спасла бы. В таком виде идти нельзя, надо затаиться где-то, почиститься и тихой сапой на вокзал. Запись у меня поздно вечером, так что ничего подозрительного — едет аранжировщик в питерскую студию записывать музыку. Тут я любые проверки пройду — начнёшь менту увлечённо, с жестами расписывать, какую уникальную вещь едешь творить, так у него сразу такое обречённое выражение появляется, любо-дорого. Любой узкий специалист знает, сталкивался. Поскорее отпустит, пока ты ему мозг насквозь не проел. А из столицы в Питер монорельс прямой, спасибо япошкам, два часа, и я за пультом.

Знаешь, мужик, где ты ошибся? Не в том, что недооценил меня и переоценил себя, и даже не в хамстве твоём, а просто оказался не в том месте и не в то время. Для тебя. А для меня, естественно, в точности наоборот. И мобила твоя, и лопатник теперь послужат более важному делу, чем вечер с лялькой.

«Лента», как всегда, улучшила качество жизни, и скоро я, весь чистый и красивый, брал билет и думал, где отсидеться до отправления. Тут-то меня и начало отпускать. Сел на скамейку в парке, трусит всего, трубу выронил, ворот расстегнул, тут же замёрз, ничего не соображаю, сижу как наркот в ломке, и одна мысль: не двигаться, тогда не заметят.

На вокзале не так, как раньше: боролись-боролись с «леваком» транспортных копов, плюнули да и перевели всё на автоматику. Теперь тебя везде просветят, всюду заглянут, проверят и зафиксируют хитрые системы, не дадут заблудиться и обслужат быстро и точно ушлые, а контроль обеспечат примитивные, но очень прочные. И вот идёт такой царь природы, зашуганный обилием надписей, сигналов и вспышек, и ни шагу в сторону. Не положено. А ему в глаза из монитором, табло, схем, активных указателей информация, информация, чёрт побери, информация! Указы правительства, портреты преступников и политиков, расписания, новости, а как поймает навигатор, так через каждые десять метров стрелками поведёт до самого места и не успокоится, пока тот не пристегнётся. И так хотелось мне, когда спускали эскалатором да вели путепроводом, стать маленьким-маленьким! Чтобы никто и не обратил внимания, не заподозрил в глядящем со всех экранов на чуть смазанном снимке человеке сходства, не спросил бы, не потребовал и не остановил. И в вагоне… Эта тётка напротив. Вот почему она сюда села? А дед? В туалет, что-ли, сходить? Нет, подозрительно. Что смотришь? Я занят. Я очень занят. Я копаюсь в телефоне, мне некогда, да перестать ты уже сверлить меня зенками своими! Или сходить? А потом пересесть, вон свободное место. Нет, заорёт, пересадит электронный гад, привлечёт внимание! Нельзя. Плохо мне. Мутит, как после неумеренного. А эта наверняка смотрит. Макушкой чую. Интересно, а по тени я смогу определить, куда она глядит? Господи, какой бред несу! Можно же просто поднять голову и посмотреть как бы сквозь неё, весь такой в своих мыслях. Ага, вот тут-то её и осенит! Сразу сопоставит, знаем мы эти выверты сознания.

Через час я перестал бороться. Будь что будет. Доплёлся до туалета, который ничуть не помог, начал что-то соображать, оглядел читающую тётку и наконец-то загрузил анонимайзер. Теперь телефон никак не идентифицировать. Вирусов наловлю, конечно, миллион, но полчаса проработает. Хитро прозвонился, успокоил, что всё забрал и никаких улик на всю эту сыночкину компанию нет, сказал ждать меня дома. Пусть не расслабляется мальчик. Скотина.

В Питере, естественно, накрапывало, и мои нотные листы отсырели прямо в кармане. Когда я прибежал, то прямо на входе в студию был взят в оборот, меня крутили и вертели, переодевали, стращали приехавшим начальством и гримировали. Дирижёр просмотрел мою партию, проиграл внутри себя, бросил « — Похоже, ты нас спас!» и умчался. А я в этой привычной суете мобилизовался, собирался в монолит, готовился и настраивал себя, становясь частью этой студии, зала, дворца, всей музыки вокруг, всего этого духа, всего высокого, того, что поднимает нас с колен и устремляет ввысь и вдаль, к неизведанному, непостижимому и прекрасному. Сейчас и только сейчас я оправдывал существование человека на Земле, и его чаяния, страдания, мечты сейчас воплотятся и войдут во всё сущее, давая ему смысл и величие.

Смычок скользнул по сырой бумаге, переводя значки в звучание, музыканты, ведомые лейтмотивом, играли как одно целое, дирижёр, похоже, следовал своим чувствам, так точно и умно он правил сейчас этим царством этим музыкальным войском, и, похоже, проняло даже ко всему привычное минкультурное начальство, впрочем, было не до них. Я не успел записать ноты подробно, и в некоторых местах на повторах вёл смычок дважды и трижды по одним местам, переворачивая листы, как гонщик переключает передачи. И вот. Катастрофа! Ноты стираются! Я не успею! Если не нажать, звук будет глуше, а нажмёшь — может порваться лист, и тогда — всё!

Плакал. С всхлипами дышал и плакал. Не вытирал пот и слёзы, просто сидел в тишине, сжав голову, и плакал. Больше ничего. Через какое-то время пришёл в себя, отыскал взглядом дирижёра, тот кивнул. Выдохнул. Посмотрел на пюпитр. Листы были как жёваные. Где-то сохранилась запись, где-то нет. Я смог. И смычок смог. Но не повторить. Вдруг прошибло: «Не дай Бог!». Побежал к студийщикам, поймал главного, трясу: « — Ты же всё записал? Записал, да?» Он старый волк, такое уже видел, спокойно отцепил меня и успокоил: « — Блестяще легло!».