Моя вина

Многих почему-то раздражает звук, который издаёт пенопласт, если провести им по стеклу. Или мелом по доске. Один мой знакомый не выносит, когда хрустят фисташками, в его компании едят фисташки только под громкую музыку. Ещё знаю человека, которого бесит шуршание картона о картон. Также и с прикосновениями: некоторые ни за что на свете не прикоснутся к лягушке или ужу, кто-то терпеть не может пересохшее неглаженое бельё. Подобных примеров множество, только не знаю ни одного человека, которому неприятно было бы прикасаться к кошке. А я вот не могу себя заставить. Даже если кошка просто дотронется до ноги через одежду, меня сразу передёргивает. Не противно, нет. Жутковато, что ли. Напоминание о вечном.

Раньше у нас всегда жила какая-нибудь кошка. Много было разных — и ни одна не дожила до старости. Год-два — и всё. Кого-то машина сбила, кто-то отравился ядовитой приманкой для крыс в сарае, одна даже задохнулась: пыталась пролезть через дыру в курятнике да так и застряла. Мама нам с братом её даже не показывала, мёртвую-то. Рассказала просто и дыру ту сама заколотила. Для нас — детей — не было это таким уж горем. Ну умерла и умерла. Кошка же.

Помню, родит наша котят, а мама их тут же топит. Раздавать некому — в каждом дворе у всех соседей свои есть, а куда их девать? Нальёт ведро воды и туда их — бултых. А мы сидим рядом на корточках и смотрим, как они тонут, брат только-только ходить начинал. Долго они не плавали, чуть попищат — и конец. Это потом, уже постарше, мы ныть начинали, чтоб не топила. Интересно же было, как они расти станут. Несколько раз ей перехитрить нас удавалось: пока спим, утопит по-быстрому, а наутро говорит, что кошка их куда-то унесла, чтобы мы совсем не затаскали.

Каждый раз после гибели очередной кошки у нас неизменно появлялся новый котёнок. Это был праздник: пойти с мамой к соседям на другой конец улицы, выбрать среди копошащейся кучки того самого, достойнейшего, и гордо нести его мимо дворов под завистливыми взглядами других детей, у которых дома уже неинтересные взрослые кошки. Разумеется, на правах старшинства почётная обязанность нести котёнка принадлежала мне, брат шёл рядом, не отводил глаз от моей ноши и спотыкался на ходу.

Того мы сразу назвали Дымком. Мне тогда было десять или одиннадцать, уже не помню точно, но помню, Дымок был роскошен. Раньше у нас жили обычные серые пятнистые кошки, а этот оказался не просто одноцветным, а удивительного сизо-голубого оттенка — большая редкость в наших краях.

От него невозможно было оторваться. Стояла жара, каникулы, и любимейшим моим занятием стало сидеть на пороге с Дымком на коленях. Сидеть и гладить его, засовывать пальцы ему в рот, чтобы кусал и лизал шершавым язычком, теребить хвост, нажимать на подушечки лап, чтобы вылезали когти, прижиматься лицом к пушистой сизой шёрстке. Тактильный экстаз.

Но больше всего нравилось ощущение могущества. Это я уже сейчас понимаю, спустя годы. Мне всегда приходилось делать то, что заставляли: ходить в школу, присматривать за братом, помогать маме. Постоянно находиться в чьей-то власти, под давлением. А Дымок был в моей власти. Он делал то, что хотелось мне. Если ему что-то и не нравилось, мог только легонько оцарапать или вывернуться. Но он и этого не делал. Лучшая игрушка: мягкая, ласковая, послушная моей воле.

Ничто не могло отвлечь меня от нового развлечения: ни мультики, ни нытьё брата, которому тоже хотелось поиграть с котёнком. Ему удавалось надавить на маму и получить Дымка ненадолго, но стоило ей отвернуться — и котёнок снова возвращался на своё законное место — ко мне на руки. Делить его с кем-то было невыносимо, казалось, брат неумелыми играми причинит ему вред, и вообще, почему это он должен был радоваться, держа моего котёнка, когда в это время радоваться можно было мне? Может, это такая детская жадность, но я называю это ревностью, хотя по отношению к людям никогда такого чувства испытывать не приходилось. Вот честно.

А через несколько дней нам с братом захотелось поиграть в прыжки. Порог у нас был высокий: верхняя ступенька где-то с метр высотой, почти с меня, вторая пониже, третья — мне по колено. Мы любили прыгать с этих ступенек: брат — просто вниз с одной на другую, у меня же получалось перепрыгивать через среднюю ступеньку сразу на нижнюю, да ещё и делать в полёте «ласточку».

Для этой забавы, разумеется, пришлось ненадолго отпустить Дымка, но при этом внимательно следить, чтобы брат не схватил его, пока я совершаю свой прыжок. Брата отвлечь было легко, в свои четыре года он ещё не обзавёлся хитростью, поэтому фразы вроде «Внимание! Коронный номер! Впервые на арене цирка!» заставляли его, раскрыв рот, наблюдать за моим лихачеством.

Всё проходило весело, пока очередной коронный номер не закончился катастрофой: в полёте с верхней ступеньки мне не удалось рассчитать длину прыжка и мои более тридцати килограммов живого веса обрушились на что-то мягкое. Под ногой раздался хруст.

Сначала пришло раздражение: «Зараза мелкий, поразбросал тут свои игрушки». Но потом — опускаю глаза, а у порога на горячем песке в судорогах корчится мой котёнок. Извивается молча, закатив глаза, оскалив крошечные зубки в крови.

Мне стало страшно. Словно наяву увидеть ночные кошмары: красные глаза чудовищ, кровь, слизь, безумие. Что-то потустороннее и неизведанное протянуло лапы, накрыло меня. Один лишь раз такое было, немного раньше того случая, когда совершенно неожиданно отец упал на пол и начал дёргаться в судорогах, мама склонилась над ним. Помню, как вылетаю из дома, бегу в самый дальний конец сада, прячусь за деревьями подальше оттуда, подальше, как только можно, и молю: «Нет, Господи, не надо, пожалуйста, убери это, убери!» Мне не хочется такое в себя впускать, словно таких вещей просто не бывает. В моей жизни всё должно быть только хорошо.

Но снова случилось — Дымок.

— Мелкий, не смотри!

Брат не должен был видеть этого ужаса, поэтому следующая реакция — схватить его за майку, затолкать в дверь и закрыть на щеколду.

Из дома — громкий рёв.

А кошмар уже исчез. Мой Дымок, моя любимая игрушка, всё так же молча продолжал дёргаться. Вернулось спокойствие, показалось, это всё ерунда, сейчас он встанет, отряхнётся, может, похромает недолго. Но Дымок не вставал, и меня поразило предчувствие: он не встанет. Он умрёт, и в этом полностью моя вина. Я — убийца!

— Ма-а-ама-а-а!

Она бежала из огорода с перепуганными глазами на помощь, уверенная, что произошло что-то непоправимое, а когда увидела, в чём дело, услышала мой сбивчивый рассказ и рёв брата из-за двери, только плюнула и дала подзатыльник:

— Что ж ты меня так пугаешь?

После внимательного осмотра выяснилось, что мой неосторожный прыжок, скорее всего, пришёлся на слабую шею котёнка.

— Ничего, поправится, — сказала мама. — У кошки девять жизней. Отнеси его куда-нибудь, пусть отлежится.

И ушла успокаивать брата, который уже начал икать от рёва.

Её слова о девяти жизнях немного привели меня в чувство. Ещё не всё потеряно. Я своего котёнка выхожу, собственноручно буду кормить его, ухаживать, и он обязательно поправится.

Ветеринары? Да какие ветеринары в селе? На моей памяти только раз к нам приезжал ветеринар, когда заболела свинья и перестала есть. Так то свинья — мясо на всю зиму, а тут просто котёнок. Никому и в голову не пришло бы, что кошку можно лечить у врача. Кошка же.

Поэтому врачом для котёнка нужно было стать мне. Перенести его осторожно под навес, уложить в коробку из-под обуви, подстелив полотенце. Сидеть и смотреть, как быстро-быстро вздымаются рёбра под лохматенькой шёрсткой, а Дымок, всё так же оскалив зубы, лежит и смотрит в одну точку.

И именно тогда, в те первые часы под навесом, ко мне пришло понимание, что Дымок — живой. Не игрушка в моей власти, у него есть свои чувства. Он живой, ему очень больно, а виной тому — я. И только я.

Это моя нога проклятая свалилась на хрупкую нежную шейку, сколько раз мои пальцы гладили её, когда мы играли. Сколько раз кусали меня эти малюсенькие зубки, а теперь никак не удавалось стереть с них кровь: Дымок хрипел, когда к нему прикасался влажный лоскут, и очень не хотелось причинять ему лишние страдания. Он мне столько радости подарил, а я вот так.

Чтобы накормить котёнка, пришлось стащить у мамы пипетку, которой она обычно отмеряла себе в ложку капли «Корвалола». Раздвинуть сжатые зубки было непросто и страшно — а вдруг сломаю? Но как же радостно было почувствовать судорожный глоток, даже едва слышное урчание в животе Дымка. Значит, он был голоден, и раз за разом пипетка в моих неуклюжих руках раздвигала зубы, царапая губы, потому что котёнок рот открывать не хотел. Наверняка, ему больно было глотать.

— Дымочек, ну ещё раз, один глоток, смотри, какое вкусное молочко…

— Прости меня, прости, Дымок. Я же нечаянно, правда. Не умирай, а, пожалуйста…

Он не умирал, еле шевелил хвостом, лапами, но встать не мог.

Вина накрыла меня, придавила, лишив спокойствия. Так хотелось немедленно всё-всё исправить, вернуть назад, чтобы не было этого, не было. Пусть снова всё будет хорошо, я буду слушаться, уроки учить, поделюсь Дымком с братом, так и быть, только не надо этого груза на мою голову. Пусть же он выздоровеет скорее.

И в мыслях не было, что в ту ночь мне удастся уснуть. Как можно было бросить раненого одного под навесом? Не просто раненого, мною раненного. Но мама не разрешила забрать Дымка на ночь в дом, накрыла коробку сверху деревянным ящиком, чтобы его не тревожили другие коты, и погнала меня спать.

— Нечего тут сидеть, вот ещё выдумки! Сдохнет, значит, судьба такая.

Мама считала, что нельзя так переживать всего лишь из-за кошки, что за блажь. И только ночью, в постели, мне захотелось плакать. Меня никто не видел, и не мог узнать, как же мне сильно жаль, что так вышло. Мама не должна была видеть мои слёзы, её уже начало раздражать всё это происшествие, и можно было нарваться на ругань. Наверное, она не простила мне своего страха. После долгого плача сон всё-таки пришёл.

А наутро Дымок всё так же лежал в коробке, прикрытый тряпочкой, всё так же часто дышал; кровоточили растёртые пипеткой дёсны, но надо же было его кормить. Это казалось мне особенно важным: сделать всё, чтобы Дымок не умер от голода, раз не может сам встать и поесть. Это была задача первоочередной важности. Не в моих силах было помочь ему чем-то бо̀льшим.

Вечером ещё и мухи налетели, кружили над Дымком, садились на него, ползали по сизой шёрстке. Мне пришло в голову поставить поверх коробки табуретку и накрыть её марлей, придавить от ветра камнями, чтобы ни одна муха не пролезла внутрь и не досаждала и без того больному котёнку. А вдруг они больно его кусали?

Теперь приходилось смотреть сквозь белую преграду, взвизгивать от счастья, когда Дымок шевелил лапами или едва-едва головой, значит, выздоравливает, значит, будет жить, и мне не придётся больше давиться этим ужасным чувством вины.

На другое утро на шее Дымка появился какой-то белый налёт. Внутри, в глубине сизой шёрстки. Какие-то белые мелкие шарики, они прилипли очень крепко, так, что нельзя было ни отодрать их пальцами, ни соскрести мокрой ваткой на спичке. Причём соскребать их приходилось очень осторожно, ведь у котёнка именно шея и болела, нельзя было делать ему ещё больнее.

Теперь его дёсны кровоточили так сильно, что опять терзать их пипеткой было издевательством, и кормить Дымка стало невозможно. И он лежал голодный, измученный, а безжалостная мама не позволяла перенести его в дом. Подошла и сказала:

— Это мухи на нём личинки отложили. Они чуют, когда кто-то скоро умрёт, так что, скорее всего, не выживет. Жалко, конечно, но что поделаешь.

Это был шок. В первую очередь — отчаяние, что всё зря, но потом упрямство взяло верх. Нет-нет, мой Дымок не умрёт. Никаким мухам его не одолеть! И пусть, что ему немного больно, но надо все эти личинки смыть, чтобы ни одной не осталось. И в довершение всего, тащу таз с водой и начинаю Дымка мыть.

Теперь, когда стало известно, что это за налёт на самом деле, прикасаться к мушиным личинкам казалось отвратительным, мерзким. Кровь на дёснах, белые яйца мух, умирающий котёнок… Но признавать поражение было невыносимо, поэтому, несмотря на брезгливость, пришлось решиться на это.

И вот мой несчастный котёнок, очищенный от налипшей гадости, мокрый, с ввалившимися рёбрами, перенесён на новую тряпочку, а я снова сижу над ним и понимаю, что всё безнадёжно: мухи облепили марлю и лезут внутрь. Я всё-таки убийца, а моя несчастная жертва лежит и ждёт своей смерти.

Мне захотелось, чтобы это произошло скорее. Вина душила, мысль о страданиях Дымка не давала ни есть, ни спать. Сколько ему ещё мучиться? Умер бы уже, и нам обоим стало бы хорошо. Но он всё лежал, высыхающая шёрстка топорщилась, каким-то образом проникшие под марлю мухи снова ползали по жалкому тельцу. Конец. Пришлось уйти, потому что сделать было больше нечего, а осознавать своё фиаско досадно.

На другое утро моё пробуждение было переполнено надеждой, что сейчас я подойду к коробке и увижу, что всё кончено. Отмучился. Уже не было того волнения, как в первые дни, до мандража, до слёз. Хотелось всё это забыть.

Но Дымок был жив. На нём снова налипли личинки, но он всё так же продолжал дышать и смотреть на меня. Казалось, что он молит:

— Сделай, сделай что-нибудь. Ты же имеешь такую власть, ты же человек.

И мне пришлось сделать. Помочь ему было моим долгом. Наблюдать дальше его страдания не было смысла. Да и мне приходилось страдать вместе с ним, чудилось даже, что при взгляде на Дымка и я чувствую боль в дёснах, в шее, голод.

Это просто: смотать полотенце туго-туго, приложить к его шее и сильно надавить. Там что-то снова хрустнуло, но котёнок не шевелился и больше не дышал.

А мне сразу стало легко. Что-то внутри, сдавленное в пружину, отпустило, на сердце пришёл покой. Да, это был единственно верный поступок. Принести Дымку и себе покой.

Мы с братом похоронили его в саду под сливой. Даже крест удалось соорудить из веточек. И всё это время мне было хорошо, исчез груз вины, что давил последние дни. Была даже такая лёгкая эйфория от неожиданного освобождения.

Казалось бы, что такого — нечаянно погиб котёнок. Но после того случая я не могу заставить себя взять кошку на руки. Снова почувствовать под пальцами хрупкие косточки, мягкую чистую шерсть, жизнь в гибком теле. Нет, не могу. Всякий раз, когда я прикасаюсь к кошке, слышу тихий хруст, который означает что-то страшное. А я гоню от себя страшное. Страшное — отдельно, я — отдельно.