Маменькин сынок

Когда нас знакомили, Костя был изрядно пьян и приставал к девочкам. Он хотел приставать к девочкам и совершенно не видел никаких причин знакомиться со мной. Девочки в тот момент ему были интереснее, чем я.

Но девочкам Костя поднадоел, и его все-таки усадили рядом, дали в руку рюмку коньяка и ему ничего не оставалось делать, как со мной чокнуться.

— За знакомство, — сказал я.

— А ничего, что я пьяница и воевал? — спросил Костя. — Ничего, что я стрелял в людей и Сталина люблю?

— Твое дело, — ответил я.

— Мы с тобой поладим, — ухмыльнулся он.

Я потом спросил у нашего общего знакомого, действительно ли Костя — сталинист. "Да, когда пьян", — ухмыльнулся знакомый и добавил: "А поскольку он все время пьян, то пожалуй что так, да: сталинист".

Пьянел он, кстати, быстро, всегда первым из всей компании. Это было немудрено — он был маленького росточка и худой, как щепка, такие всегда плохо держат рюмку. Выпив, он становился или сентиментален, или буен. И то, и другое состояние довольно противно для окружающих, знаю по себе, но Косте все прощали и никто на него не злился. Он был очень обаятелен и умудрялся сохранять свое обаяние, даже когда сильно пьянел.

Как сейчас вижу, как он сидит у себя на кухне в своей "однушке" и лезет в холодильник за очередным баллоном пива, открывает его и щедро льет всем в стаканы, расплескивая половину, и не потому что не может попасть, а потому что гусарит и ухарствует. Он дергает острым носом и зыркает туда-сюда своими пронырливыми глазами, а выпив пива, пускается в рассуждения о политике, или об оружии, которое очень любит, или о войне. Когда он начинал говорить о войне, я обычно уходил. Я не люблю и не понимаю такие разговоры.

— В человека выстрелить очень просто, — рассуждал Костя. — Я проделывал это сотню раз, и ничего. Ничего мне не снится и совесть меня не мучает. Там все просто.

Но он не был все время пьян, хотя любил это дело. Он много работал и, говорят, его ценили.

И насчет совести он тоже явно преувеличивал. Как-то он позвонил мне, когда я был еще в конторе, и спросил, что я делаю вечером.

— Думаю поехать домой и поработать, — сказал я. У меня было очень много не сделанной работы. Я планировал зайти перекусить в "Пльзнер" и выпить пару кружек пива, но потом я думал поехать работать. Если бы я позвал Костю в "Пльзнер", то о работе можно было бы забыть.

— Ты все время работаешь, а тут другу плохо, — сказал он. — Приезжай ко мне. И пива возьми.

— У тебя что, денег нет?

— Есть, но мне лень выходить, — сказал Костя.

Мне многие говорят, что я тряпка, и часто именно из-за таких вот просьб, которые я, действительно, частенько выполняю. Мне надо было поехать и поработать, и я предвкушал, как перед этим съем в "Пльзнере" гуляш и запью его двумя, а то и тремя кружками "Урквела". Я уже ощущал на языке горьковатый привкус великолепного пива, но позвонил Костя и позвал к себе, сказав, что ему плохо, поэтому я поехал к нему, рассудив, что гуляш я могу съесть и завтра.

Костя встретил меня в прихожей. Он был небрит и часто моргал воспаленными глазами.

— Пива принес? — спросил он вместо приветствия. — Хорошо, что ты приехал. Меня одолели скверные сны. Представляешь? Совсем не могу уснуть. Как усну, так какая-то дрянь снится.

— Чего тут не представить, — сказал я.

— Я всегда был специалистам по отличному сну, — сказал Костя. — Всегда отлично спал. Глубоко и без всяких снов. Такому, как я, совершенно не нужны никакие сны. Я отлично спал до сегодняшнего дня. А сегодня они меня одолели.

Он прошел на кухню и спрятал пиво в холодильник. Оттуда он вытащил бутылку водки.

— Будешь? — спросил он.

— Давай немного, — сказал я, все еще надеясь, что смогу через пару часов уйти и поработать дома.

— Еще я открою кильку в томатном соусе, — объявил он. — Ничего нет лучше кильки в томатном соусе. И черный хлеб. Мы на войне часто ели кильку с хлебом. Или ты хочешь, чтобы я приготовил яичницу? Яичница — тоже отличная еда для такого случая.

— Давай кильку, — сказал я, усаживаясь за стол.

Кухня у Кости была маленькая, развернуться там было особо негде, поэтому я предпочитал сразу садиться в углу, а маленький юркий Костя быстро вскрыл банку, достал вилки и разлил водку.

— Давай, — сказал он, — за тебя. За верных людей, которые по первому зову откладывают работу и прибегают спасать друга.

— Может, мне просто захотелось выпить, — сказал я. Мне было приятно это слышать.

— Черта с два! Ты верный друг, и ты мне поможешь бороться с моими скверными снами.

— Ну, это вряд ли.

— Ты — великий сноборец, и не перебивай меня. Я знаю, кто ты такой. Ты — потрясающий друг и великий борец со снами.

— Что у тебя стряслось, что тебя вдруг сны одолели? — спросил я, выпив и запустив вилкой в жестяную банку. Килька оказалась отвратительной на вкус.

— Двадцать лет назад я впервые убил человека, — сказал Костя. Он произнес это торжественно, как будто говорил тост, потом попытался принять суровое и печальное выражение лица, но у него не получилось, и он просто выпил свою рюмку. Водка тоже была плохая, и выражение лица у него стало уж совсем неподобающее моменту. Он вгрызся в кусок хлеба с килькой, но потом попытался зайти по-новой.

— Нелегко это на самом деле, человека убить, — сказал он, значительно глядя на меня. — это не каждый может.

— Не стал бы гордиться таким умением, — пробурчал я, не зная, как на это все реагировать.

Костя выпрямился, провел рукой по волосам и испустил вздох.

— Ты не понимаешь ничего, сукин сын, — произнес он. — Ты отличный мужик и настоящий друг, но ты ничего не понимаешь. Там оно так — либо ты, либо они.

— Чего тут понимать, — вновь сказал я.

— Тихо! Не перебивай. Так вот, я потом многих убивал, потому что я оказался быстрее их, спасибо маменьке и папеньке, они с детства меня заставляли заниматься спортом, и у меня выработалась хорошая реакция.

В доказательство хорошей реакции он шустро наколол на вилку последнюю кильку, чему я был даже рад, учитывая качество продукта.

— А этого я запомнил, — сказал Костя. — Веришь, нет, запомнил. Это был молодой парень, наверное, где-то мой ровесник. Я сам был молодой парень. Понимаешь, мы все тогда были молодые. Мы сидели в Бендерах, и они поперли, суки молдавские. Знаешь, страшно было, когда я понял, что началось. Мы там до этого не особо высовывались. Не хотелось как-то высовываться. И вот они поперли.

Костя замолчал и потянулся к бутылке. Держа ее в руке, он замер и ушел в себя. В этом было что-то наигранное, я чувствовал, что он старается произвести на меня впечатление. Он любил производить впечатление.

— Поперли они, говорю. Дааа… — протянул он и разлил водку. — Ну они начали стрелять, и мы начали стрелять. Тут, Жень, такое дело, либо мы, либо они. Тут не может быть другого варианта. Либо я, либо они. Мне здорово было не по себе сначала. А они стреляют, и бегут к нам, а мы там укрылись за какой-то стеной и тоже начали стрелять. Я попал в одного, и ребята тоже там были такие, не промах. Они тоже стреляли, и попадали. Эти дураки перли в лоб, а мы были за стеночкой. Они, видать, не ожидали, что мы там будем.

Он выпил.

— Вот так я и убил в первый раз. Оказалось, что это легко, человека убить. Я начал стрелять, и мандраж прошел. Исчез, как не было. Я потом еще нескольких убил, я точно знаю.

— Ну так это в бою, — неуверенно сказал я.

— Молчи, что ты понимаешь! В бою, не в бою. Убил, и точка, — Костя, кажется, немного захмелел. — А мы потом, когда все закончилось, пошли смотреть, и оказалось, что я убил совсем молодого парня. Вот сюда ему попал.

Костя пришлепнул ладонь к груди.

— Прямо сюда ему угодил. Он же, наверное, не мучился, да?

— При таких делах, наверное, не мучился.

— Я тоже так думаю, — кивнул Костя. — Сразу, наверное, умер. Хочу думать так, что сразу умер. Я многих потом убил, но мне никто не снится. Наверное, потому что мы потом уже не ходили смотреть. А тогда мы пошли посмотреть, и я его лицо видел.

— И что?

— Дубина, он мне снится. Не часто, но до сих пор иногда приходит. Мы с ним, бывает, беседуем, а иногда он просто смотрит. Я его спрашиваю: чего, мол, тебе от меня надо, а он просто смотрит. Редко, но приходит, сукин сын.

Костя расчувствовался, на глазах у него появились слезы.

— Я иногда шарю по кровати, пистолет ищу, опять убить его думаю, чтобы не приходил, да разве во сне убьешь? Убивают, браток, только наяву.

— Костя, тебе хватит, по-моему. Я пойду скоро...

— Нет, Жень, ты погоди. Понимаешь, совсем молодой парень… Ты не уходи сейчас, пожалуйста. Вот сегодня меня сны и одолели. Двадцать лет назад...

Я помолчал, потом разлил остатки водки и спросил:

— А что тебя дернуло вообще туда поехать?

— А, трудно тебе объяснить, — Костя гордо выпрямился и задрал нос, — я тогда сидел и думал, суки, что творят, наших людей убивают. Русских людей убивают, — закричал он, — какие-то молдавские жиды!

Мне стало смешно.

— Тебе не понять, — в который раз сказал он. — Ты сам жид. Только ты такой, нормальный жид. Наш человек. Ты, вообще-то совсем наш человек, и ты классный друг и умный мужик. Но ты жид. А мы — русские люди, тебе не понять. И вот я смотрел, как там убивают русских. Долго смотрел, а потом не смог больше смотреть. Решил, что нельзя так просто на диване лежать. И не жалею, я все правильно сделал. Совесть не мучает! Я все, что мог, сделал.

"Да уж", — подумал я, — "Это точно. Все, что мог, ты сделал". Я спросил:

— При чем тут жид, не жид?

— При том. Жидам этого не понять. Ты не думай, я евреев уважаю, и бабы у них красивые. Но жиды. Не понять вам русского братства.

… Поработать в этот день мне так и не удалось.

Через полгода Костя вдруг женился. К некоторому нашему удивлению, избранницей его оказалась украинка, женщина очень красивая, но в два раза выше него. Возможно, этот фактор сыграл решающую роль. Немаловажным оказалось также и то, что девушка была не прочь выпить и повеселиться, а Костя таких шебутных любил. Он сам был шебутной. Она говорила с премилым акцентом и была очень не глупа. Они учились на одном курсе, но долго отношения были исключительно приятельскими, а потом Костя влюбился. Так бывает.

Несколько месяцев Костя изо всех сил старался быть семейным человеком. Он прилагал все усилия, и он очень трогательно старался жить по-семейному. Было смешно на них глядеть, как они идут по улице — маленький шустрый Костя и длинная, крупная Оксана, и как он бережно пытается взять ее под руку.

Но Костя слишком любил компании и выпивку, и не видел причин себя в этом ограничивать. Возможно, он решил, что Оксана разделяет с ним эту любовь, но скоро она стала поварчивать, что у них бывает слишком много народу, и уже не так приятно стало сидеть в этой маленькой кухне.

Я перестал к ним захаживать. Я не то, чтобы поссорился с Костей, но сильно отдалился от него. Мы иногда пересекались на общих сборищах, и он укоризненно глядел на меня и качал головой. Иногда он звонил и звал к себе, но я почти всегда уклонялся от таких встреч.

До меня даже доходили слухи, что он, подвыпив, прохаживался по моему адресу, что, мол, жиды — все такие, гнилая все-таки порода, и что он думал, что я — настоящий друг, а я оказался не очень настоящий, и так далее. Я не очень-то верил этим слухам, хотя все может быть. Костя шел по кругу, и мне не хотелось крутиться вместе с ним, это становилось бессмысленным. Все, что он мог мне сказать, он сказал. Сколько можно слушать его восторги про Сталина или рассуждения об оружии?

Оксане, наверное, такие разговоры тоже быстро надоели, потому что она от него ушла. Правда, говорили, что что-то там произошло, и они подрались, Оксана расцарапала ему лицо, а он ей наставил на бока синяков. Не знаю, так ли это, но Оксана ушла, и Костя вернулся к прежнему образу жизни. Мне он уже не звонил, да и компания наша как-то распалась к этому времени. Я некоторое время о нем ничего не слышал.

Несколько раз я залезал в его "Живой журнал", но и там не находил ничего нового: Сталин, оружие, бабы; бабы, оружие, Сталин. Было видно, когда он пишет пьяным. Это случалось все чаще и чаще. Потом он перестал туда писать.

Летом 2014 года мне сказали, что он погиб в боях под Саур-Могилой. Говорили, что он месяц, как уехал сражаться в Донбасс. Некоторое время о нем вообще много говорили, и большинство стало превозносить Костю до небес, и с такими было опасно спорить: они сразу и очень легко приклеивали клеймо национал-предателя. Как раз в это время появился такой термин, и многие взяли его на вооружение.

— Тебе хорошо тут базарить, тут, в Москве! — кидались они в атаку. — Костя отдал жизнь за русскую идею, он погиб как герой! Он умер за русский мир, в борьбе с фашизмом!

— Какая прекрасная смерть, — добавляли особо одаренные.

И уже появлялись вдохновенные рассказы в Фейсбуке о том, как кто-то кому-то говорил, что Костя в одиночку принял неравный бой, когда полегли все его товарищи под натиском превосходящих сил противника, и не дрогнул, и погиб, когда к нему уже шло подкрепление.

Другие, числом поменьше, втихую вертели пальцем у виска и высказывали мнение, что воевать в Донбасс может поехать только полный дурак. Эта точка зрения была мне ближе. Впрочем, я не вступал в споры: мне просто было очень жаль, что эта нелепая жизнь так глупо оборвалась.

В конце августа, в один из последних летних дней, пыльных, душных и неприятных, мне довелось поговорить с одним из бойцов, недавно вернувшихся из зоны боевых действий. Этот человек шел на контакт очень неохотно, был угрюм и злобен, и очень ругал всех подряд — ополченцев, украинцев, Путина, Китай, Европу и Америку. В особенности он хаял казаков, которые, по его словам, горазды были только на то, чтобы мародерствовать, а как доходило до серьезного дела, так в кусты. Он рассказал, что Костя первый раз перешел границу еще в конце июня, но ему не поверили и выдворили назад в Россию. С каким-то своим другом он сделал еще одну попытку, и она удалась — он попал в один из отрядов ополчения.

— Там были в основном бандиты, и немного гребаных романтиков, — говорил мой собеседник. — Они ни хрена не успели сделать. Твой Костя пробыл там всего-то три дня и даже ни разу не выстрелил. Они грабанули какой-то склад и упились до свинячих чертей, и когда их накрыли, половина давала храпака, а половина была в таком состоянии, что не то, что отбиваться, двигаться не могла.

— Кто накрыл-то? — спросил я.

— А кто его знает, — равнодушно сказал боец. — Может, хохлы подобрались, а может и наши. За склад. Кто его разберет. Некому там разбираться.

По его словам, это все случилось отнюдь не под Саур-Могилой, а совсем в другом месте. До Саур-Могилы там было, по выражению моего знакомого, как до вашингтонского обкома. Костя был так пьян, что, когда началась стрельба, сразу выскочил на открытое место, и его подстрелили одним из первых.

Я спросил, куда ему попали. Я думал, ему попали в грудь.

— Ему разворотило башку, — сказал собеседник. — Я сам его закапывал.

Он закурил и добавил:

— Вот такая, понимаешь, история, будь она проклята. Куда лезут?

Что мой знакомый делал там сам, он так и не рассказал, а я не спрашивал. Нельзя сейчас такое спрашивать. Невозможно. Действительно, куда лезут?

В сентябре полили дожди и по утрам стояли туманы, и все начало забываться. Ко всему привыкаешь, и к войне — тоже, такой вывод сделал я как-то по дороге на работу. Вечером того дня мы договорились с Оксаной посидеть где-нибудь.

Она была такой же красивой, и мне показалось забавным, что она и надо мной возвышается. Она была выше меня, ненамного, но выше. Наверное, мы тоже выглядели смешно вместе. Я спросил, не испытывает ли она тут проблем из-за своего украинского происхождения.

— Нет, — сказала она, — я об этом не треплюсь, а так и не догадываются. Разве что по акценту, а на это мало кто обращает внимание. Так что все нормально.

Конечно, мы заговорили про Костю.

— Знаешь, Женька, — сказала Оксана. — Он ведь на самом деле был совсем не такой, каким хотел казаться. Он был очень застенчивый, и все время всего стеснялся.

— Да? Вот уж не сказал бы.

— Да. Все эти его выкрутасы (Оксана употребила более грубое слово) — это от застенчивости. Уж больно ему хотелось показаться настоящим мужиком. Ему все время казалось, что он не дотягивает до настоящего мужика. Отсюда и его пьянство, и бравада, и Сталин. Все время старался выделиться.

— Знаешь, — продолжила она, — он же до 25 лет вообще из Москвы никуда не выезжал, только с родителями на дачу. Он с ними и жил. У него мамаша такая суровая, она ему ничего не разрешала. Держала в ежовых рукавицах. А он до этого времени был такой типичный маменькин сыночек, все за ее юбку держался. Он мне рассказывал, как впервые поехал с друзьями в Питер, и там первый раз напился. В 25 лет-то! Похмелье, говорил, наутро было лютое… Он вообще долго спиртным давился, не мог пить. Не нравилось это ему. В институте он вообще не пил… Мамы боялся. А потом, когда стал жить отдельно, решил, что должен научиться, потому что настоящие мужчины все пьют. Потом привык...

— Подожди, — пораженно сказал я. — Он же мне рассказывал. Приднестровье, молодой парень, которого он застрелил....

Оксана хихикнула.

— Да не было никакого Приднестровья. Никуда он не ездил и никого не убивал. Он институт заканчивал в то время. Выдумал он все. Ну и начитался чего-то. Очень ему хотелось выглядеть таким, знаешь, все повидавшем. Он и стрелять-то не умел толком, я и то лучше него стреляю. Какое Приднестровье? Его бы мама не отпустила. Костя вообще иногда спьяна все путал и трепался, что воевал в Чечне.

Она сделала большой глоток пива и захрустела гренкой. Прожевав, она сказала:

— Знаешь, я бы от него, может, и не ушла, он хороший, вообще-то, был. Маме я больно пришлась не по душе, а он до конца под ее дудку плясал. Вот и выгнал меня.

Оксана допила пиво и заплакала.

— И зачем он поперся в Донецк, дурачок? Вот что он всем доказал?

Я молча ждал, пока она выплачется. Мне и самому было горько. Она вытерла слезы и добавила:

— Понимаешь, он же с юности так и не изменился. Сколько я его знала — он всегда был маменькиным сыночком.

Мы допили пиво и распрощались. Мне надо было еще зайти на работу.

С тех пор я ее не видел. Я с тех пор очень многих потерял из виду. Никак не складывается встретиться.