Лыков

Николай Иванович Лыков вышел в отставку подполковником. И было это, конечно, очень несправедливо. Должен был — полковником, а получилось — подполковником.

Наверное, «судьба такой», как говаривало, коверкая русские слова, коренное население последнего места его службы. А точнее «не судьба», как принято мрачно шутить в таких случаях.

Но была, была на подходе третья звёздочка, примеривалась, приготавливалась, отсчитывала дни, прицеливалась запрыгнуть на погон, расположиться в центре, освятить собой старость, осветить собой все пустые углы в тесной служебной квартирке. Да не вышло! Третий — лишний! Остались на погоне две звезды, тусклые, старые, ехидные. Идёт сосед, весёлый трехзвёздный однокашник, благодушно похлопывает по плечу; идёт соседка, его супруга, с радостной жалостью смотрит жене в глаза.

Такая вот незадача.

А вроде бы и не было сначала такой цели — полковником. Хотелось просто служить Родине, защищать границы, стоять на рубеже, нести перед собой гордый красный стяг во славу непобедимой, легендарной, в боях познавшей радость побед… Честно служить Отчизне, дружно живущей на бескрайних просторах весёлой работящей семьёй, состоящей, по странности, только из сестёр, коих числом было ровно пятнадцать. Да разве в этом было дело? Ни у кого в то прекрасное застойное время и в мыслях не было задуматься, отчего же так весело живут пятнадцать республик-сестер-сирот без мамы и папы, отрёкшись от своих стареньких дореволюционных бабушек и дедушек. Разве думал тогда кто-нибудь о таких странностях? Подполковник Лыков и сейчас не думает об этом, а уж тогда, курсантом, и подавно. Он знал одно: «военный» — это звучит гордо. «Есть такая профессия — Родину защищать». Помните? Все помнят.

Хотелось, конечно, быть лётчиком. С орлами в петлице, со звёздами на крыльях, с гермошлемом на ремне. И всё бы, наверное, так и было, да подрался однажды прямо на учебном, нарядном плацу высокий красивый курсант Лыков с высоким красивым курсантом Рахманкуловым. Наказал заносчивого "смуглянку" за наглость, вспыльчивость и тупость, качества, конечно, не сочетаемые с гордым званием советского офицера военно-воздушных сил. И хоть были они, на первый взгляд, юноши одинакового порядка, да и родом были из одинаковых административных единиц: Лыков из маленького райцентра под Костромой, а Рахманкулов измаленького райцентра под Бухарой, да только выгнали из училища за безобразную драку не обоих, а одного. Как вы думаете, кого? Чья фамилия постыдной кляксой повисла на огромном поучительном плакате стенгазеты?

И выпал он из рядов, сдал каптёрщику фуражку и гимнастерку, вышел за КПП и пропал из виду. Кто бы мог похлопотать за него, чтобы замять это неприятное дельце? Может быть, Анна Прокофьевна Лыкова, мать-одиночка, поднявшая сына из послевоенных руин и пепла, воспитавшая в нём честность, открытость и веру в то, что во-первых, всего можно достичь только своим трудом, а во-вторых, за правду нужно драться. Конечно, куда ей было тягаться с Нигматуллой Аббасовичем Рахманкуловым, важным потомком славных родителей, председателем райисполкома в небольшом городишке посреди белоснежно цветущего хлопкоробного края. Его младшенький, Аббасик, захотел стать лётчиком! «Не бог весть что, — улыбался отец Рахманкулов, — не сравнить со старшими, пошедшими по моей стезе, но всё равно неплохо. У нас в роду ещё лётчиков не было; на конях скакали, верблюдов погоняли, а теперь, хвала Аллаху… То есть, тьфу, тьфу! Спасибо партии… Будет сын в небе летать! Как питица! Я пирав? — и сам отвечал: — Пирав! Пирав!»

Из всего вышеуказанного логично вытекает, почему Николай Иванович Лыков с позором оставил училище, а Аббас Нигматуллович Рахманкулов стал лётчиком.

Или не стал. Мы этого в точности не знаем. Может, он по своей восточной прихоти передумал, расхотел, отказался… Или наоборот, стал первоклассным, хладнокровным асом, славным сыном своего народа и своих славных предков. Не знаем мы этого. И Николай Лыков не знал, не мог он уследить из далёкого районного центра, окружённого лесами и болотами, за прекрасной судьбой своего чернобрового врага. Он злыднем ходил по родному городку, как во сне штамповал вместе с матерью чёрные железные заготовки на градообразующем, единственном во всей округе заводе, и чуть-чуть не дотянув до следующего поступления в военное училище, ушёл в армию, срочником.

Уже оттуда, по рекомендации комсомольской организации части и с благословения отца-командира подал документы обратно, в почти уже родное, лётное училище, но откуда-то из недр особого отдела старыми фронтовыми глубинными ёжистыми бомбами всплыли какие-то чёрные списки, выставившие на поверхность сведения о давнишней драке, и пришлось пересылать документы в другое место и стать офицером ПВО. Это, в общем-то, тоже было неплохо, потому что ближе всего стояло к его мечте, так и оставшейся мечтой.

Проявив похвальное рвение кучёбе, усидчивость и въедливость, овладев воинскими дисциплинами, новоиспечённый лейтенант Лыков получил предписание отбыть для прохождения дальнейшей службы в батальон земного обеспечения связи, состоящий в таком дальнем гарнизоне, что и даль там была дальняя, а за тою далью — ещё одна даль, и только потом, дальше, если утихнет пурга, можно было разглядеть облепленные снегом домишки, в одном из которых так и провисела на гвозде, ни разу толком не одёванная его лейтенантская фуражка. Потому что носили там только форменные меховые шапки.

Это уже потом, поочерёдно, были Дальний Восток, Средняя полоса, и наконец, жаркий Ашгабат — виновник и обидчик.

И как-то так, само собою случилось, что всё время рука об руку с ним от стылых сугробов до пыльных каракумов, вооружённая чемоданами и утюгами, тихонько стряпала, улыбалась и целовала в шею, не доставая до щеки, удивительная, голубоглазая, родная Любушка.

«Как вы познакомились?» — любят спрашивать гости, приглашенные однажды «запросто посидеть». «А действительно, как мы познакомились?» — спрашивал себя Николай Иванович, недоумённо оглядываясь на свою бедную на яркие воспоминания курсантскую жизнь. Он помнил, как выхватил невысокую беленькую девочку из вереницы стоящих в зале невест и закружил в оглушительном вальсе хрупкое волнующее тело. «Люба, поедемте со мной за Полярный круг», — улыбался загадочно и многозначительно без двух минут лейтенант Лыков, словно жирная, красная линия Полярного круга, была на самом деле сказочным золушкиным ожерельем, красиво обвивающим и незаметно сжимающим тонкую девичью шею. «Да-а!..» — утонуло дрожащее Любушкино слово в подпрыгивающих, манящих нотах безудержного вальса… Конечно, он тотчас влюбился в Любушку, но всё это было несерьёзно, по-детски, совсем не так, как полюбил он её гораздо позже, осознанно и бесповоротно, изумляясь счастливой судьбе, подсказавшей выхватить из длинного ряда горящих глаз и нежных рук именно эту руку.

И всё было бы хорошо. Родина — в безопасности, на погонах — нежно-голубые, как у лётчиков, прожилки, в петлицах — орлы, как хотел когда-то… Да только отравлял Николаю Ивановичу его спокойную жизнь чернобровый пилот-ас Рахманкулов, баловень судьбы, бесшабашно витающий высоко в чистом небе, восхищая фигурами самого высшего пилотажа; не вылазил из Лыковской памяти наглый, самоуверенный отпрыск узбекского партаппаратчика; поселился в голове, в отдельной просторной комнате, из которой, улыбаясь, выглядывал всякий раз, когда наваливались трудности; мерещился в каждом неславянском лице. От этого душно становилось офицеру Лыкову в присутствии смуглых, узкоглазых, коверкающих русские слова, разговаривающих между собой гортанными, тюркско-нахскими голосами. От этого нещадно муштровал и щедро сыпал изощрённые тяготы и лишения военной службы на головы ни в чём не повинных детей гор, степей и пустынь. А когда на погоне вместо четырёх маленьких запылала одна большая звёздочка, получил майор Лыков предписание отправляться в далекий город Ашхабад, и ещё немного дальше, в небольшой гарнизон, охраняющий южные рубежи, ютящийся меж бескрайних туркменских виноградников и помидорно-арбузных полей у подножия длинного жёлтого хребта Копет-Дага.

Там-то ненависть к незабвенному Рахманкулову, а в его лице и ко всему нерусскому, приобрела угрожающие масштабы. Даже трудное рождение долгожданной, очень поздней доченьки не отвлекло майора Лыкова от гнетущей глобальной нелюбви.

«Чурбаны...» — скрипел сквозь зубы майор Лыков, глядя как бойкий, улыбающийся местный житель, на корню, включая старые, драные носки, скупает у каптёрщиков оставшиеся от призывников, гражданские вещи. «Чурбаны...» — скрипел он, глядя, как вылезает из сверкающих, орущих «Ласковым маем», тонированных жигулей молодой «бабай», облачённый в спортивный костюм, украшенный гигантской надписью «Монтана». «Чурбаны...» — видел он бесформенных женщин с накинутыми на лица платками, одетых в длинные, до земли платья, под которыми, по слухам, должны быть одеты ещё и широкие штаны. Это в плюс сорок пять по Цельсию!

Николай Иванович садился в увитой виноградом курилке, слушал журчащий арык и на мгновенье глох от взлетающего в сторону Ирана дежурного звена. Это сволочь Рахманкулов напоминал ему, что одни сидят в курилках, а другие взмывают в небо, и мало того, что гордо несут свою службу, как в кино воспевая мужество и отвагу военных пилотов, но ещё и приносят в клювиках, оттуда, из облаков, совсем другие, более весомые зарплаты.

«Вж-ж-ж-ж-ж-ж!» — врубал форсаж ненавистный ас-Аббас, и Николай Иванович, как обычно, сжимал кулаки и воображал их случайную с Рахманкуловым встречу.

А тут ещё эти залётчики-кавказцы учудили. Дождались, красавцы, когда на караульный пост у самолётов дежурного звена заступит их земляк, такой же обезбашенный, как сами, и расселись по замершим в полной боевой готовности самолётам. Когда ещё простой азербайджанский парень из высокогорного аула, где небо такое близкое и такое бесполезное, посидит за штурвалом сверхзвукового самолёта?

Ну, давай, естественно, фотографироваться, дёргать за штурвал, тыкать в кнопки… Одновременно с этим, для несведущих, поясним: дежурное звено — это три настоящих(!), а не книжных истребителя, оснащённые полным боекомплектом, включающим, кроме всего прочего, ракеты класса «воздух — воздух», что абсолютно не предполагает беспорядочного нажатия кнопок и тумблеров.

Что тут скажешь… Гарнизон долго ещё шумел, ехидничал, обсуждал, в основном, конечно, вполголоса, на кухоньках, под рюмочку, тихонько давясь от идиотского смеха. С какой-то подсознательной, фрэйдистской гордостью все в один голос произносили заветное и всё объясняющее «вот барда-ак!», а крайнее веселье вызывали передаваемые из уст в уста, слова одного из главных героев, бойца Асадова, сказанные им особисту на допросе: «Знал бы как улететь — улетел бы! Мамой килянусь!» Иными словами, всем было смешно и весело. Ничего не рвануло, и слава Богу...

Да только вот незадача! В тот злополучный день начальником караула был майор Лыков...

Да, быстро получил сигнал! Да, быстро подскочил на «козлике» к дежурке. Да, стрелял из табельного «Макарова» по убегающим зигзагами по помидорному бабайскому полю безмозглым солдатикам. И, между прочим, от обуявшей звериной злобы вырвал у их земляка-часового «калаш» и всадил прицельно полный рожок в белый свет, как в копеечку, по залёгшим в помидорах подмокшим солдатским штанам… Да не попал. Бог вмешался, а точнее, их Аллах, и не дал принять грех на душу.

Грех-то не дал, а вот проблем насовал по самую фуражку. На беду ездил в те дни по Туркестанскому военному округу с большой комиссией сам командующий войсками ПВО генерал армии Третьяк, собственной персоной. Не сиделось ему в Москве… А прихлебалы всегда найдутся, капнуть начальству про ЧП в соседней части, так сказать, и лизнуть, и заодно от себя внимание отвести...

Так Николая Ивановича поставили на одну ступеньку с залётчиками-срочниками. Рядовые Асадов, Сафаров, Таги-Заде и майор Лыков. Здорово звучит!

Где положено, взяли его на заметочку, внесли, опять же, в чёрные списки, обещали пристально следить… А через два дня генерал уехал в Москву, в тени берёз слушать дачных соловьёв, а через Каспий, на пароме Баку — Красноводск, потянулись азербайджанские родственники с мохнатыми усами и мохнатыми руками. Весёлые земляки досрочно вышли с «губы», а рядовой Асадов, ко всеобщему изумлению, даже стал каптёрщиком в своей роте. Кто служил в армии, тот поймет, что это такое.

Только за майора Лыкова некому было заступиться. Некому было замолвить словцо, похлопотать, отмазать, замять… Даже старенькой мамы к тому времени уже не было на свете. Николай Иванович, как всегда в своей жизни, был сам себе голова, но не умел защищаться, а умел только защищать — свою Родину и двух своих маленьких женщин, с тревожной нежностью встречающих его вечерами.

Что творилось в душе майора Лыкова? Черная дыра поглотила его душу. Даже время, которое вроде бы как лечит, не лечило. Время смогло только успокоить страсти, присыпать пылью, а взамен помогло выстроить в голове Николая Ивановича чёткую схему расположения сил, мироустройства и истинного порядка. Нет! Не ас-Аббас Рахманкулов был первопричиной всех его, Николая Ивановича, бед и несбывшихся мечтаний, а всё это поганое чурбаньё, рахманкуловы, рабиновичи и прочие нерусы!..

Ходил смурной майор Лыков по служебным делам, молча сидел в курилке с приятелями-офицерами, но истину, завладевшую его умом, никому не раскрывал. После скандала с дежурным звеном его хотели перевести из обжитой в/ч 06113 куда-нибудь подальше, да только куда ж ещё дальше-то? Дальше уже некуда, тут и есть край земли советской, поэтому оставили, справедливо рассудив, что лучше уже иметь готового козла отпущения на все случаи жизни, чем искать на эту роль кого-то ещё.

А время, как известно, может бежать, может лететь, может мчаться, или наоборот — идти или ползти. Но даже если вдруг покажется, что оно вовсе остановилось, как казалось это майору Лыкову, даже тогда оно идёт, оно движется.

Давно уже исчезли из военной части 06113 и сам майор Лыков, и те чернобровые, носатые азербайджанские братья-акробатья. Растворились залетчики-кавказцы в просторах родной, или чужой страны, торгуют, где-нибудь в Москве помидорками и дыньками, или положили головы где-нибудь в Карабахе, или ходят по горам с ваххабитскими «калашами» за спиной (по крайней мере, одного из них, Сафарова, точно видели в телевизоре в наручниках и чалме), или разъезжают туда-сюда по городам и весям за какой-то необъяснимой надобностью на разноцветных жигулях, каждый раз на разных. Нет уж и той огромной страны (три шага по карте), могучей, на маленьких глиняных ножках, рассыпавшихся на четырнадцать маленьких осколков, лающих претензиями на большое, неповоротливое, безногое тело. Весело жили сёстры-республики вместе, ещё веселее стали жить порознь.

— Вот раньше была страна! — частенько говаривал Николай Иванович, сжимая рюмаху в руке и всматриваясь, как в экране телевизора танк прямой наводкой бьёт по Белому дому. — На ЗФИ минус сорок, а в ТуркВО — плюс пятьдесят…

Вернувшись в пустую, оставшуюся от мамы квартирку, он очень изменился. Вокруг бушевал всеобщий развал, о жилье, полагающемся военнослужащему-пенсионеру, а тем более имеющему последним местом службы суверенный Туркменистан, невозможно было даже и думать. А ему и не нужно было! Последние два года службы были чередой оскорблений, ненависти, бессилья. Кое-как еле-еле дали подполковничью звёздочку (а по выслуге должны были полковничью) и отправили восвояси. Всё кончилось, слава Богу, но свой красный стяг, который он честно нёс перед собой всю жизнь, Николай Иванович зачехлять не собирался. Настроение было боевое! Есть ещё силы помочь Родине, нужно расчищать завалы, освобождать Россию от хлынувшей изо всех сторон черноты. Тень Рахманкулова неотступно летала над красным древком и подполковник в отставке Лыков готовился дать ему настоящий бой.

Несколько лет прошло в приятных хлопотах. Стал захаживать в церковь. Познакомился с серьёзными людьми, разделяющими, так сказать… Даже ездили вместе на митинги в Москву, участвовали в собраниях. И даже принял интересное предложение: поднял свои, педантично перевязанные бечёвочкой конспекты и раз в неделю вёл занятия с короткострижеными, аккуратными молодыми людьми по тактике и стратегии ведения ближнего боя. А уж эти молодые люди закрепляли уроки энергично! Все они были ему как дети, и он, счастливо улыбаясь, по-стариковски воображал, как они не случайно, а намеренно встречаются на узкой дорожке с детьми Аббаса Нигматулловича Рахманкулова.

Слава Богу, к старости жизнь налаживалась. В стране — толковый, железнорукий президент. Порядок наводит, олигархов — к ногтю, дома — тёплая, верная Любушка, хлопочет, солит грибки, закатывает банки, улыбается озорными глазами. Дочь-студентка выросла серьёзным, надёжным человеком, воспитана в любви и строгости. Да нет же! Неправильно сказано! Не в строгости, а в приучении к порядку, чтобы была готова к жизненным трудностям, чтобы имела реальную самооценку и внутреннюю дисциплину. Хороший получился человек, серьёзный… Нет-нет! Маленькая была — и на руках таскал, и крохотные ножки в пальчики чмокал, и строго-настрого говорил, что женихи бывают русские, ну, может быть, белорусские, короче говоря, славянские.

— Нам чучмеки не нужны, правда, Надька? — смеялся он глядя на пухлые щёчки.

— Тютьмеки… ну… зны… — пробовала повторить кроха и Николай Иванович поправлял:

— НЕ Нужны, Надька! НЕ нужны, не путай!

Нету сейчас Надьки дома. В Москве. Гордость семьи, учится в институте, пишет письма. Вдвоём они с Любушкой в старой, как сами, тихой маминой квартирке. Вдвоём, как всегда. Смотрит Николай Иванович на погрузневшую, постаревшую жену, а видит в ней хрупкую беленькую девочку, кружащую вместе с ним быстрый курсантский вальс, и становится ему тепло от одного только взгляда не изменившихся за долгие годы, задорных Любушкиных глаз. Эх, старость — не радость. Хворает Любушка, да и у самого — то сердце кольнёт, то рука не сгибается. Но это так должно быть, от этого никуда не денешься...

И только в последнее время что-то стало тревожить жену. Николай Иванович сразу это почувствовал, спрашивал, допытывался, выяснял… «Всё в порядке», — отвечала она и молчала. И продолжалось так год. А потом жизнь вонзила в сердце Николаю Ивановичу очередной отравленный кинжал и всё прояснилось, всплыло на поверхность и чёрной мутью поглотило ставшую размеренной Николая Ивановича жизнь.

Оказалось, что «дальше ничего скрывать невозможно и бессмысленно» — год назад, в Москве, Наденька вышла замуж и теперь у неё есть маленькая дочка, то есть его, Николая Ивановича, внучка. Дедушка Лыков опешил и в бледном недоумении уставился на жену:

— Что ж она… Не по людски-то… Без нас. Как же это...

Любушка усадила его на табуреточку, убрала всё со стола и тихо-тихо сказала:

— Она тебя боялась. Этот мальчик, её муж… из Вьетнама...

Кто-то кувалдой ударил подполковника Лыкова по затылку. Это избитый бритоголовыми учениками Николая Ивановича, старый ас-Рахманкулов незаметно прилетел в голубом вертолёте и бесплатно показал кино о том, как родная дочь отставного подполковника Лыкова лежит в одной койке с косоглазым желтокожим нерусом.

Припадок случился с подполковником, кризис, приступ, срыв! И первой пострадала, конечно, Любушка. Никогда ещё в жизни не позволял он себе говорить ей такое, ни разу в жизни не слышала она от него таких слов.

— У меня нет дочери!!! У меня нет дочери!!! — вопил, метаясь по квартирке, Лыков, а она сидела в уголке и плакала…

Заболела Любушка, занеможила. Помог ей в этом Николай Иванович. На благодатную почву упал его лютый гнев. На накопленное годами, на исподтишка отданное ей когда-то недоброжелательными чужими землями: не простили ей её молодость лютые полярные метели; не простили ей её терпение дальневосточные, промозглые океанские дожди; не простил ей её верность обжигающий пустынный ветер, дующий песком из Каракумов к Каспию.

— Позвони Наденьке, позови её, — плакала белым лицом на белых простынях слабеющая Любушка.

— Я здесь, я с тобой, — отвечал, будто не слышал Николай Иванович.

— Позови, Коля… Того гляди, опоздаем, — умоляла супружница.

— Что ты такое говоришь! Всё будет хорошо. Я сам… Нечего ей здесь… — изворачивался Николай Иванович, со страхом вглядываясь в родные, тоскливые глаза.

— Что же ты за сухарь такой, советский! Родная дочь… Мне взглянуть хотя бы разок… перед смертью...

— Да где я её найду, в этих Вьетнамах! — в отчаянии вопрошал Николай Иванович, не думая уже ни о дочери, ни о её ужасном предательстве, а только о том, что его верная половинка тает, тает как льдинка, прямо у него на руках, жизнь прожилась, пролетела и ничего не принесла, кроме этой хрупкой льдинки, тающей перед глазами...

Он не позвал дочь. Он советский подполковник. Хозяин своему слову.

Предателей не прощают.

Он сидел в пустой комнате, наливал стакан за стаканом и тупо смотрел на запечатанный конверт, отданный ему в больнице вместе с Любушкиными вещами. Письмо с того света. Он боялся его читать. Он знал, что в нём. А Любушка сейчас всё-всё видит, всё-всё слышит. Приходит ночью, во снах, и плачет, просит прочитать.

Как всё глупо… Прожил всю жизнь, а так и не отделил важное от второстепенного. Прости, Любушка...

Он дрожащими руками прикоснулся к конверту.

«Коля, всё будет хорошо. Но на всякий случай пишу тебе адрес Наденьки

в Москве и телефон. Письмо оставлю у сестрички. Если ты меня ещё хоть

чуточку любишь, найди Наденьку. Отдай ей мое (бабушкино) колечко,

оно счастливое. Помнишь...»

Дальше Лыков не смог прочитать. Достал валидол, запил водкой. За стряпнёй, за вязанием, за чисткой картошки, за походами в магазин, и в садик за Наденькой, и в школу на собрания, потихоньку прошла её жизнь… «Я её любил. Она была счастлива. Я её любил. Она была счастлива», — как заклинание повторял Николай Иванович, в оцепенении глядя на белые салфеточки, вышитые её рукой. Но не те это были слова, не те. И вообще, какие тут могли быть слова?

Через месяц Николай Иванович собрался в Москву. «Уругвайца… в смысле, вьетнамца, трогать не буду. Передам Надьке кольцо и всё. Пусть живут, как хотят. Они мне — никто...»

В Москве, прямо с вокзала позвонил и вздрогнул, услышав родной Надькин голос. Договорились встретиться на ВДНХ, оказалось, Надька там рядом живёт.

Николай Иванович строго смотрел на своё отражение в окне вагона метро, а за толстым стеклом, играя его отражением, тьма длинных подземных перегонов сменялась торжественными облицовками станций и под разгонный свист ветра вновь сменялась тьмой. Отвернувшись от собственного лица, тусклого на фоне мелькающей в окне темноты, Николай Иванович протолкнулся к дверям. Пропустив вперёд стремительную людскую массу, он вышел из шумного подземелья и не спеша зашагал по аллее, нащупывая в кармане войлочный мешочек с драгоценным Любушкиным колечком. И вдруг увидел её, Надьку… В пяти шагах от себя, возле скамеечки. Смотрела тревожно и затравленно, а он хотел протянуть колечко и уйти, но тут из-за скамеечки выглянула чёрненькая крохотная девочка и внимательно посмотрела раскосыми глазками прямо на Николая Ивановича. Неловко раскачиваясь на некрепких ножках, подошла чуть поближе и, обернувшись на Надьку, словно спрашивая совета, указала на подполковника Лыкова маленьким пальчиком.

— Дедуська… — смешно сюсюкая, тоненько сказала она, а в узеньких глазёнках на смугленьком личике заиграли озорные Любушкины искорки…

Что-то сначала медленно покосилось и вдруг по возрастающей стремительно начало рушиться в голове старого подполковника. Выстраданная обидами и оскорблениями Русская идея, вся чёткая схема мироустройства: Москва — москвичам, Кострома — костромичам, бритоголовые, кожаные молодчики, стражи чистоты русских городов и улиц — всё стремглав полетело в чёрную азиатскую ночь, и даже родной враг Аббас Рахманкулов, как мыльный пузырь, исчез вместе со всеми. Подполковник Лыков протянул большие, не по годам сильные руки и бережно поднял маленькую девочку над землёй, как красный стяг, что нёс впереди себя всю свою жизнь.

— Дедуська, — повторила девочка, ухватившись крохотными пальчиками за большое, морщинистое ухо, и прижалась к нему душистой черноволосой головкой.

— Дедушка, — неожиданно повторил Николай Иванович и поднял к небу влажные затуманенные глаза.