Послание

Август выдался необычайно жаркий. Каурая лошадка, изнывая от палящего полуденного солнца и вконец озверевших мух, неспешно тащила через поле пустую раздолбанную телегу. В повозке, обмахиваясь березовой веточкой, сидел щупленький мужичонка. Лицо у него было сморщенное, как высохшее яблоко, но лукавые глазки выдавали боевой задор. Сторонний наблюдатель мог бы дать ему на вид и пятьдесят, и семьдесят лет, точнее определить не представлялось возможным. Въехав в деревню, мужичонка слегка притормозил лошадь, отчего та поплелась совсем уж медленно, и принял важный и загадочный вид.

Маневр этот возымел немедленное действие. Его тут же окликнула шедшая мимо баба.

— Здорово, Степаныч! Откуда путь держишь?

— Здорово, здорово, Матрена, — с видом делового чиновника ответил мужичонка. – В Большие Мотыри ездил, свата навещал.

— Вижу, хорошо навестил, — рассмеялась баба, — вон как заважничал!

— Эх, ты, дура-баба, — незлобно укорил ее Степаныч. – Языком мелешь, что твое помело, а ничего не соображаешь. Пошлание я везу, — он многозначительно поднял вверх указательный палец.

— От кого послание-то? От чертей, до которых вы со сватом упились давеча? – еще больше развеселилась Матрена.

Говорила она громко и задорно, привлекая внимание. Рядом остановилась тетка с коромыслом и два соседских пацаненка, игравших на улице.

— С почты пошлание, для барыни, — пояснил Степаныч, которого так и подмывало похвалиться выпавшей на его долю честью.

— Ой, да хорош брехать-то, — хмуро встряла в разговор тетка с коромыслом. – Так бы тебе Иван Аркадьич и доверил важное письмо для барыни везти.

— Письмо, может, и не доверил, — загадочно ухмыльнулся Степаныч, — а телехрамму передал. Сам остановил меня, когда я мимо почты-то проезжал и спрашивает: «Ты, Степаныч, в Лошанку возвращаешься?». Я ему отвечаю, что, мол, куда ж мне еще возвращаться-то, как не в Лошанку. Живу я тамочки. А он мне сует бумажку и говорит, сурьезно так говорит, вот, тебе телехрамма, от молодого барина, Петра Алексеича. Срочная. Передай в целости и сохранности барыне лично в руки.

— Врешь, — выдохнула Матрена, мигом поверившая каждому слову мужичка.

— Когда это Степаныч врал? – возмутился тот, достал из-за пазухи скомканную бумажку и потряс ею в воздухе. – Вот она, родненькая. Телехрамма, как есть!

— А про что она? – задала вопрос по существу тетка с коромыслом.

— А я по чем знаю, — нарочито равнодушно пожал плечами Степаныч. – Мы грамоте не обучены. Это пусть баре читают пошлания разные. А наше дело маленькое. Велено доставить, вот я и везу, — закончил он важно. – Но, пошла, — тронул он было поводья, но Матрена его остановила.

— Да, погоди ты, куда спешишь-то, — торопливо произнесла она. Глаза ее загорелись любопытством. – Давай прочитаем.

— С ума сошла, дура-баба? Кто это чужие пошлания читает?

— А вдруг там что важное?

— Вот барыня прочитает и скажет, важное или нет, — для вида ломался Степаныч, изнутри раздираемый желанием узнать, что написано в телеграмме.

— Ага, как же! Дождешься! Так тебе и скажут. Подзовет тебя Катерина Пална и скажет: «Тебе, Степаныч, за службу верную прочту я то, что мне сыночек мой из города написал», — сварливо сказала Матрена, уперев руки в бока.

Аргумент ее подействовал. Степаныч сделал лицо попроще и уже с сомнением в голосе сказал:

— Тык ведь читать-то ты тоже не умеешь.

— А Васька у нас на что? – указала Матрена на одного из пацанят, прислушивающихся к разговору. – Он у дьякона занимается. Эй, Васька, а ну-ка иди сюда, — Матрена решила ковать железо, пока горячо. – Давай, давай, не бойся. Читать умеешь?

— По слогам немножко, — на всякий случай плаксивым голосом ответил мальчишка.

Матрена выхватила бумажку из рук Степаныча, и сунула Ваське под нос.

— Читай, — приказала она.

— Б…у…бу… Бу, — Васька от напряжения шмыгнул носом. – Д…у…ду. Бу…ду. Буду! – торжественно выдал он первое слово.

— Дальше читай, — одобрительно кивнула головой Матрена.

Через полчаса изнурительных усилий со стороны чтеца и не менее утомительных ожиданий со стороны слушателей совместными стараниями был получен следующий текст:

«Буду завтра вечеру тчк Петя»

— Вот она, сила знаний, — уважительно произнес Степаныч, глядя на Ваську, уже сто раз пожалевшего, что оказался не в то время не в том месте.

— А то, — с гордостью согласилась Матрена, словно это она сама прочла телеграмму. – Молодой барин едет. Ну, я пошла, — заторопилась она вдруг, — а то простояла тут с вами, время только зря потеряла.

И она поспешила в сторону, противоположную той, куда направлялась первоначально. Степаныч бережно спрятал телеграмму за пазуху, тронул вожжи и медленно поехал дальше, намереваясь по дороге еще с кем-нибудь поделиться важными новостями. Пацанят уже давно след простыл, тетка медленно подняла на плечи коромысло с тяжелыми ведрами и затопала к дому.

Получив телеграмму, Екатерина Павловна Изопова, владелица деревни Лошанки, не на шутку встревожилась.

— Петенька приезжает, — растерянно сообщила она, прочитав сообщение. – Что-то случилось!

— Да Господь с тобой, Катерина Пална, — рассудительно заметила старая нянюшка Прасковья. – Соскучилось дитятко по дому родительскому, вот и решило приехать, пирожков домашних откушать.

— Нет, Прасковья, нет, — решительно заявила барыня. Она поднялась и в задумчивости прошлась по комнате. – Чует мое материнское сердце, что-то случилось. Не стал бы он такую скупую телеграмму слать.

— А что тут удивительного? – встала на защиту воспитанника нянюшка. – Телеграммы сейчас в моде, вот Петенька и… как же это…ик…иксперементирует.

— Ничего ты, Прасковья, не понимаешь! – отмахнулась барыня. — Да он бы вообще не стал телеграмму слать. Он бы письмо написал, чтобы мы не волновались, заранее к его появлению подготовились. А тут ни с того, ни с сего, так неожиданно приезжает.

— Радоваться надо, что дитятко возвращается в отчий дом, а ты сразу слезы лить.

— Так ведь еще и месяца не прошло, как он в город уехал, — Екатерина Павловна была близка к истерике. — Ах, как я не хотела, чтобы он отправлялся так рано. А это все ты! – Она остановилась и гневно указала пальцем на нянюшку. – Ты все подначивала. Пусть мальчик поедет пораньше, перед учебой ему надо привыкнуть, освоиться в городе. Ах, если бы Алексей Григорьевич был жив, он бы такого не допустил!

— Если бы барин был жив, он бы уже давным-давно Петеньку на военную службу определил, — не согласилась нянюшка.

— Да что ты мелешь чепуху! – барыня достала белоснежный кружевной платок и промокнула уголки глаз. – Как будто у нас и так неприятностей мало-о-о, — она без сил рухнула в кресло и заплакала.

— Матушка, Катерина Пална, что ж ты так разволновалась-то! – запричитала Прасковья. – Вредно тебе.

— Разумеется, вредно, – сквозь рыдания проговорила Екатерина Павловна. – А как мне не переживать, когда по вашей милости на меня такие испытания навалились? Как мне пережить такое? Где моя соль? – вопросила барыня Дуняшу.

Молодая девушка, прислуживающая Екатерине Павловне, до сих пор молча стоявшая у стеночки опасаясь навлечь на себя гнев барыни, заметалась по спальне в поисках заветного флакончика.

— Да что с ним могло приключиться-то, — увещевала между тем Прасковья. – Молодой парень осьмнадцати лет, здоровый, как бык Прометей, что в Чернушках дед Остап держит. Матушка, ты зря слезы-то не лей, побереги, вот приедет Петенька, тогда все и узнаем.

— Я не доживу, — всхлипнула барыня. – Мое сердце разорвется на куски. Он заболел, я чувствую.

— Батюшки святы, — всплеснула руками Прасковья. – Да с чего ему болеть? Лето на дворе. Никогда летом наш Петенька не болел.

— Ах, это здесь не болел, в деревне. А в городе инфекция. Там все чахоточные. Мне наш доктор, Никодим Гедеонович сам рассказывал! Буквально на днях! – уже не на шутку разошлась Екатерина Павловна.

Подоспела Дуняша с нюхательной солью. Через некоторое время барыня успокоилась.

— Все. Все прошло, — мужественно произнесла она трагическим голосом. — Петенька любит пироги с мясом. И ватрушки. Прасковья, проследи, чтобы замесили тесто.

Нянюшка закивала головой и что-то одобрительно забубнила. Екатерина Павловна поднялась и подошла к бюро. Она быстро написала записку, запечатала ее и протянула Дуняше.

— Пошли мальчика, пусть передаст записку Никодиму Гедеоновичу. Я приглашаю его завтра к нам на обед. Пускай заедет, Петеньку посмотрит. Мне так покойнее будет.

Девушка взяла записку, сорвалась с места и бросилась прочь. Запыхавшись, добежала до кузницы.

— Эй, Данила, — позвала она.

— Здеся я, — откликнулся кузнец из темноты помещения.

— Где твой Степка? Барыня велела съездить к доктору, записку ему передать.

— А что, заболел кто? – из кузницы появился бородатый мужик. Он вытирал грязной тряпицей руки и жмурился от яркого солнца.

— Ох, и не спрашивай, — горестно вздохнула Дуняша. – Сам барин, Петр Алексеич. Катерина Пална вся в слезах. Говорит, будто он в городе какую-то страшную инфекцию подхватил.

Кузнец сочувственно нахмурился.

***

К тому моменту, когда Степаныч передал драгоценный документ лично в руки барыне Екатерине Павловне, о приезде ее сына знала вся Лошанка. Нет ничего удивительного и в том, что новость вскоре достигла соседней деревни Чернушки, хозяином которой был Аркадий Никанорович Постригайло. Дочь его Оленька, девушка прекрасная во всех отношениях, сидела перед зеркалом и причесывалась к вечернему чаю, когда в ее комнату ворвалась запыхавшаяся Глаша.

— Ох, барышня, что узнала, — с трудом произнесла она низким грудным голосом. Пышная грудь ее, обтянутая сарафаном, бурно колыхалась, глаза горели огнем. – Как услышите, так точно упадете.

— Да не тяни, говори скорее, — заволновалась Оленька, вскакивая на ноги.

— Едет!

— Кто?

— Он. Собственной персоной! – выдала Глаша, несколько недоумевая, отчего это барышня не прыгает от радости.

— Кто он-то? – начала уже раздражаться Оленька, смутно догадываясь, о ком идет речь и боясь поверить в свою догадку.

— Петр же Алексеич!

— Ох, — только и смогла вымолвить девушка, прижала руки к груди и опять опустилась на стул. – Сюда? К нам?

— Да нет же, — ответила Глаша. – Он домой едет. Телеграмму прислал, что будет завтра к вечеру.

— Фу ты, напугала! – возмутилась Оленька, стараясь скрыть смущение. Она опять взялась за расческу. – Мы-то тут при чем. Может, он про нас и не вспомнит даже.

— Да как же это не вспомнит, — вплеснула руками Глаша. — После того, как он три раза прощаться с вами приезжал да и не вспомнит? Ох, помяните мое слово, Ольга Аркадьевна, только из-за вас он и возвращается.

— Полно, Глаша, глупости говорить, — строгим голосом приказала Оленька, готовая слушать подобные глупости всю ночь напролет.

— Из-за вас, из-за вас, — еще более уверенно сказала Глаша. – Точно вам говорю. Он же должен был вернуться только к ноябрю. А тут и месяца не прошло, как он обратно скачет. Заскучал, поди.

— Может, случилось что, — для вида не согласилась Оленька.

В считанные доли секунды она нарисовала в воображении картину, как Петр Алексеевич, исписавши целую тетрадь писем и не получив ни одного ответа (да и как он мог его получить, если по причине никудышной работы почты ни одно из его писем до Оленьки так и не дошло, а потому и не могла она написать ему ответ), вскакивает на коня и что есть духу мчится в Чернушки дабы узнать, что приключилось с его возлюбленной.

— Случилось, — согласилась Глаша, — лихорадка с ним случилась. Любовная.

— Ой, ну и глупая ты, Глаша, — залилась краской барышня. Она так и светилась от счастья. – Пойдем, а то маменька сердиться станет. Она не любит, когда я к чаю опаздываю.

— Ох, чует мое сердце, увезет вас Петр Алексеич скоро из родительского дома, — по пути в столовую шептала Глаша, — ох, увезет.

Оленька в ответ лишь мечтательно улыбалась.

Уже поздно вечером из Лошанки пришло страшное известие о том, что сосед их, Петр Алексеевич Изопов находится при смерти. Не позднее чем через три дня отправится он в мир иной по причине подхваченной в городе неизлечимой инфекции. Матушка его, Екатерина Павловна, вне себя от горя, поклялась устроить любимому дитяте самые пышные похороны, и бабы уже месят тесто для поминальных пирогов.

Бедная барышня лишилась чувств. Придя в себя, она остаток ночи провела в безутешных рыданиях, а на утро слегла с сильнейшей лихорадкой. Срочно послали за доктором, отчего Никодиму Гедеоновичу пришлось отказаться от приглашения на обед госпожи Изоповой, и та до самого приезда сына пребывала в состоянии крайне плачевном. В обоих поместьях царило уныние.

***

— Герасим, ты все запомнил? – вопрошал молодой человек, понуро взирая на спину человека, сидящего на козлах.

— Да как же тут не запомнить, если вы, Петр Алексеич, уже по сотому разу мне все это говорите? – с укором отвечал тот.

— Надо будет, и по тысячному скажу, — хмуро огрызнулся молодой человек.

— Стыдно вам, барин, маменьку обманывать, — осудил его Герасим. – Святая женщина! Она же сна лишится, когда вы ей скажете, что вас на станции обокрали.

— Ничего я не обманываю. Те шулеры и есть самые настоящие воры. Обобрали меня как липку.

— А я вам говорил, что не надо с ними в карты играть, — учительским тоном упрекнул Герасим. – А теперь вот, остались без копейки, даже на телеграмму еле-еле наскребли. И мне из-за вас теперь попадет, Катерина Пална осерчает, что я за ее чадом драгоценным не доглядел. А как тут доглядеть, если вы меня даже слушать не хотите.

— Если я маменьке правду скажу, она меня в город больше не отпустит.

— И правильно сделает. Нечего вам, барин, делать в этом рассаднике зла и порока.

— Ты меня еще поучи. – Осадил разошедшегося слугу Петр Алексеевич. – Если проговоришься, я тебе шею сверну, так и знай.

— Да знаю, знаю, — пробурчал Герасим. – Да только она вас все равно в город не пустит.

— Почему это?

— Разбойников да бандитов разных испугается. Их в городе пруд пруди.

— Не испугается. Я все продумал. Я ей скажу, что подружился в городе с влиятельным человеком. Графом… графом Арчибальдом. Он англичанин, недавно к нам приехал. Он меня в обиду не даст.

— Где это вы такого нашли? Что-то я про такого не слыхал, — с сомнением спросил Герасим, оглядываясь на хозяина.

— Услышишь еще…, — себе под нос произнес Петр Алексеевич. Он откинулся на спинку сидения коляски и отмахнулся от назойливых мух.