Крадущаяся тень

Собака выла третий день. В доме лежал тяжело больной. Исрафил третью ночь не отходил от ложа брата. Днём он бегал по врачам или за лекарствами. Врачи не могли определить, чем болен Акиф. Лекарства ему не помогали. Это видели все: и мать, и отец, и сестра. В последние дни в доме почти не спали. Но у постели Акифа сидел только Исрафил. Остальные не могли долго находиться в комнате больного, заходились истеричным рыданием.

Акиф умирал. Он лежал в беспамятстве восьмой день, сначала бился в конвульсиях и бредил. Теперь его точил неизвестный недуг, жёг изнутри, уничтожая здоровое крепкое тело. Молодой человек лет двадцати, который беззаботно проводил время в поисках развлечений, неожиданно для всех, в течении этих дней превратился в сухую безжизненную куклу. Он лежал на белых простынях, подчеркивающей желтизну кожи, иссохший, постаревший, с искаженным от страданий лицом.

Исрафилу тяжело было видеть немощь брата и чувствовать беспомощность. Второе было особенно угнетающе так, как он не был способен на бездействие. Оно доводило до отчаянья. Но что он мог сделать? Больше всего хотелось плакать, но он не смел пролить слезу и злился, когда другие рыдали, считая, что оплакивают живого.

Исрафил бродил по комнате, переполненный жалости к брату, который ничего не видел в жизни.

Окружающее давило мрачностью и наводило тоску, словно сговорилось напоминать о близкой потере, не позволяло отвлечься, поверить. Ни одна спасительная мысль не приходила на ум. Он смотрел на брата, который даже не стонал, и последняя надежда на выздоровление сгорала соломинкой в огне беспощадной действительности.

От невыплаканных слёз в голове стоял гул, усиливающийся воем цепного пса, которому вторили голоса соседских собак и отмеренным ударом стенных часов. Последние звучали особенно невыносимо, словно отсчитывали оставшиеся секунды жизни дорогого человека.

Временами он прислушивался к дыханию Акифа. Порой садился в кресло у постели, пробовал вздремнуть. Но стоило закрыть глаза, как воображение, злой ведьмой, рисовало картины похорон и жизни без Акифа. Он видел людей, выражающих сочувствие столь ранней кончине брата, но не чувствовал искренности ни в словах, ни в слезах. А они приходили, приходили бесконечной вереницей, и начинали говорить о своих проблемах, забывая, что пришли на похороны. Затем он видел свежевырытую могилу на кладбище среди сотен других могил. В нее опускали, завернутое в саван, тело брата. Несправедливость вызывала гнев, которому не было предела. В ярости он проклинал небо и покидал области кошмара, и тут же видел неподвижное, горячее, борющееся тело; слышал, как стучат часы, воет пёс и понимал, что вот-вот сон станет вещим.

Вскоре от воя стало сжиматься сердце и забегали мурашки по коже. Было чувство, что пёс видел, как она приближалась, пряча под тёмный капюшон своё бледное лицо, сверкая под луной остро наточенной косой. Она шла на ощупь, ориентируясь на вой. Пёс, словно оплакивал жертву, которую не спасти, не осознавая, что воем указывает путь слепой крадущейся тени.

Так казалось Исрафилу каждый раз, когда приходилось выходить во двор, чтобы усмирить пса. Он тревожно оглядывался, всматривался в холодную темноту, но ничего не замечал. А спустя какое-то время, пёс снова начинал отчаянно выть.

В доме все верили примете: «Собака воет быть в доме покойнику!». Их суеверное: «Это божий знак!», взбесило Исрафила. Словно на истерзанный рассудок нашло затмение. Он вышел во двор чёрный от ярости. Глаза горели от сухости и бессонницы. Ком в горле мешал кричать на пса:

— Заткнись Тархун! Кому сказал? — сурово приказал Исрафил. Но Тархун ничего и никого не слышал, словно впал в беспамятство. Он уже не выл, а хрипел, от чего делалось дурно и становилось страшнее.

Исрафил хотел заставить его замолчать любым способом. Он пнул животное ногой, потом ещё, и ещё, и бил до тех пор, пока тот не перестал хрипеть. А Тархун даже не скулил, лишь стонал. Он лежал у ног хозяина не двигаясь, и беспомощно глядел на него преданными, непонимающими глазами. И тут Исрафила прорвало. Он склонился над Тархуном, обнял тёмную голову пса и зарыдал. Теперь ничто не в силах было остановить слёзы. Родные не смели утешить его. Его боль, раздражение, отчаяние, страхи, тревоги уходили с каждой пролитой слезой. Исрафил молил небеса о пощаде и помощи. Молил так искренно и горячо, как не молился никогда.

С последней слезой были исчерпаны силы. Он был опустошен. На него, сквозь редкие облака, смотрела луна. Мерцали, сочувствующие горю, звезды. Холодный ветер январской ночи высушил слёзы и остудил жар. Тархун слабо бил хвостом о землю и не поднимаясь лизал руки хозяину, словно прощал за причинённую боль.

Исрафил только сейчас почувствовал озноб. Его начало трясти, а ткань рубашки не спасала от холода. Он отцепил Тархуна, и на руках понес животное в сарай. Укрывшись старым плащом, в попытке согреться, Исрафил уснул прямо на сене. Погружаясь в сон, он заметил, что больше не слышит воя собак. Ему стало легче.

Исрафил проснулся далеко за полдень. Вернее его разбудило прикосновение. Первой мыслью было, кто-то принёс дурные вести. Но после вчерашнего эмоционального всплеска, у него не было сил что-либо чувствовать, ему было всё равно. Однако, прищурив заспанные глаза, он увидел, сияющее улыбкой, лицо своей сестры:

— Он пришел в себя! — сказала она и не выдержав заплакала...

… Уже спустя неделю Акиф был здоров. С трудом верилось, что этот парень был на пороге смерти., он беззаботно играл с Тархуном и подшучивал над старшим братом. А Исрафил смотрел на весёлого Акифа, но все его мысли были заняты новорожденным младенцем соседа, которого не добудились на утро той страшной ночи. Никто не знал от чего умер ребёнок. И только Исрафил гнал от себя мысли об этом, не желая признавать какой ценой остался жив его брат, потому что не мог на вопрос: "Почему?" ответить: «Ради равновесия!»

07.07.04.