Келпи

«Но Он смотрел вокруг,

Чтобы видеть ту,

которая сделала это»

От Марка 5:32

Из невозможного со мной остались лишь химеры, сотворённые единством страсти и взаимной ненавистью друг к другу моей памяти и моих грёз. Каждый раз, перепрятывая от себя самого символы смерти, которые я судорожно и самоотверженно нахожу в алкогольном омуте, глазами химер на меня пристально смотрит правда.

Она будет жить.

На отравленной закваске этих одинаковых дней неотвратимость приобретает поистине чудовищную форму. Она ещё не вполне коснулась моего разума, но уже полноценно завладела моей душой и тем самым мифическим «сердцем», которое не вполне тождественно по своим исполнительным функциям на всем известный орган кровообращения человеческого организма.

Время практически незаметно проходило над той пропастью погодного сезона именуемого весной, где всё, несущее в себе жизненные силы, старалось в меру своих возможностей дать ответ на вопрос, преобразившийся в смутных предчувствиях, неясных до конца порывах и почти всегда бессонных ночах.

И не было это случайностью, которой так любят оперировать в качестве последнего аргумента при любых несоответствиях между ожидаемым и случившимся вместо. В моих сонных видениях, в моих мыслях, в запоздалой трактовке тех знаков, что окружали меня на тот момент— всё говорит о том, что колесо Рока должно было проехать по моей жизни именно в тот момент и нанести именно тот след, что остался неподвластен прошедшему времени. Единственное, что порой гложет мою измученную сущность — не зря ли?

Человеческий лес за моим окном не такой густой, как в ту пору случившегося со мной.

Не так разнообразен и богат на представителей своего вида. И от этого становится в разы страшнее встретить вновь то, с чем я тогда столкнулся. Хотя с другой стороны, когда улицы этого городка опять наполнят звуки многочисленного присутствия, мне не станет легче. Ибо и тогда шанс встретиться с прошлым будет если и не высоким, то уж гораздо более критичным.

Тогда ещё, по долгу своей работы, и обладающему некоторой долей веры в счастливый случай, мне было в радость погружаться в гущу запахов, голосов и размеренного, а порой и выходящего за границы такта, движения человеческих тел. И всё было если и не в радость, то точно не вызывало того чувства настороженности, как ныне. Необозримое привлекало меня, делилось на сотни обрывков чужих историй. И казалось, что стоит уделить одной из них внимание и она откроется тебе полностью. А за ней следующая и следующая, не уступающая по своей томной притягательности предыдущим. Множество людских взоров и жестов, порой едва уловимых, завлекало меня, подобно дивному лесу. Я же был в этой чаще словно беспечный, пьяный и дерзкий браконьер. Моя броня была надёжной и крепкой, моё любопытство — неумеренным, а оставленное за спиной не вызывало чувства тоски. Звериное по своей сути предощущение скорого тепла подталкивало навстречу всему живому и оживотворяющему. И во всём этом я находил отклик, призыв не останавливаться и всепоглощающее чувство выраженное в своеобразной заклинательной формуле — « будь, что будет».

С нескончаемой чередой новизны в моей жизни я не сразу приметил тот взгляд, вобравший в себя самый сильный оттенок небесного, связующийся в моём представлении с завораживающей и абсолютно всё принимающей тишиной. Будто небо было в самой силе и оттого беспечно позволило взять часть от себя и видеть сквозь свою твердь. Руки пока что ещё были лишены изъянов, прикосновения наполняли собой каждую часть проведённого вместе времени. Несоизмеримость её бестолковой красоты с тем, во что она была воплощена, казалась странной, в чём-то до конца незаконченной. И это подталкивало к тревожным предчувствиям, на ещё не до конца сформированную мысль о липком холоде погружающей в себя темноты.

Но это было потом.

Возможно у меня был шанс остановиться и избежать этого. Но разве, в силу своей природы, смог бы я удержаться от лицезрения тех злых чудес и не задаваться потом вопросом — «а что, если бы?» Впрочем, тот же вопрос, хотя и заданный после всего случившегося, не покидает меня до сей поры. Он, подобно лакмусовой бумаге, окрасился от прикосновения иного выбора событий.

И я взял за руку изматывающую безнадёжностью череду событий в лишённых сна и смысла ночных прогулках. Я держал эту руку крепко и с позорной нежностью менял одну свою запотевшую ладонь на другую. Неясное понимание того, чем мы стали друг в друге, перекрывалось во мне самыми примитивными инстинктами.

Мы прятали свои улыбки в наступающие сумерки.

Мы всё дальше и дальше погружали себя в кромешное.

Губы мои тогда ничего не чувствовали, кроме алкоголя и её поцелуев. Оба эти наслаждения медленно отравляли мне душу, не давая ни единого шанса осмотреться вокруг в поисках спасения. Казалось, глаза мои утратили внимание в череде быстро сменяющих друг друга дней. Цвета окрысились агрессивными, тревожными оттенками и всё, что окружало меня, стало обрывистым, в каких-то едва уловимых мелочах недоведённым до конца, словно я уже и не заслуживал этого. Будто те силы, что отвечали за «декорации» на нашем пути, решили не тратить себя напрасно. Недостающий кирпич в углу здания, исчезнувшая надпись на стене подъезда, убранная ветвь дерева за моим окном— все эти мелочи «накапливались», уходя в потустороннюю пустоту. Всё, что оставалось на тот момент постоянным, так это чувство противоестественного, нелепого по своей сути воссоединения с моей участью. Но это будоражило мою фантазию, подхлёстывало эмоции, вводя в некий транс. И я называл это благом для любого смертного, ибо всё, что дано было мне увидеть и осязать, не могло быть доступным простому смертному.

Как же я ошибался, называя это благом.

Что заставляло меня извергать из себя самые дурные чувства и поступки, оставляя их за собой, подобно неким следам? Сам ли я, вполне осознанно, старался пометить наш путь, уповая на помощь и понимание? Но кто поймёт меня по таким гадостным и отталкивающим меткам?

Стараясь обрести счастье, то самое, присутствию которого завидовал, наблюдая за своими знакомыми и недругами, я превратился в нечто настолько мерзкое, что это стало заметно мне самому.

Воображение моё, подобно скрючившемуся на диване инвалиду, не в силах было противостоять действительности. Лишь беспомощно терпело издевательства бегущих по кругу стрелок, рисовавших контуры ада. Время— не врачеватель, и далеко не бессеребренник. Даже за неизлеченную болезнь оно берёт свою плату. Действительность же — страшный и непрошенный гость, превративший мою чудесную и уютную келью в грязную и заполненную тараканами комнатушку.

Наш путь— Начало, предвкушение чудес, очертания желаемого и желанного, стал подобием запутанному лабиринту кишечника, внутри которого перемешивались, переплетались, множились, набрасывались и поглощали друг друга сотни лиц и событий нашей, уже общей памяти. Превращая себя в ничто, но тут же порождая новое, в котором терялось всякое подобие известного мне. И напрасно я поначалу изображал на стенах, данных мне судьбой, магические узоры своих надежд. Всё терялось в этом хаосе а затем связывалось в новые знаки— тревожные, вцепившиеся в мою душу по-настоящему стальной хваткой. Я утрачивал свой рассудок в окружившем меня. Жалко и безропотно прятался в тенях чужих историй. Только зависть, как мне тогда казалось, помогала мне находить себя вновь. По осколкам, по фрагментам чужих лиц.

Душа моя, в платье цвета чёрного отчаяния,

Подобного кокону.

Сплетаясь нашими переулками, где каждому из нас было что прятать, образовывался этот путь. Лабиринт, из которого нет возможности выбраться. Даже если прибегнуть к самой крайней мере, то часть тебя, отданная другим, вопьётся в эту жизнь намертво как крест в почву погоста.

Не могу вспомнить, до какой поры ещё сохранял надежду, судорожно защищая от прикосновений безумия хлипкую дверцу своего разума.

Уже на исходе сил, загнанный, спросил её :

— Чем ты хочешь стать?

— Ничем.

Медленно поднятое ко мне лицо. Всё в нём— мои грёзы, чаяния, каждая чёрточка дурманящая безграничным удовольствием,

Узоры синеватых трупных пятен, отталкивающее движение губ, будто подводящих вслух итоги или озвучивающих приговор, холодный цвет глаз— двух вырытых могил.

Так выглядит боль. Гадостная морда бесприютной твари— и суть отражение моей вины. Я приложил к этому свою руку, и не те ли злые чудеса, которым стал свидетель, восприняли мою форму ?

Не знаю что отсрочило моё погружение на самое дно. Некое подобие зеркала, с помощью которого древний герой одолел Медузу Горгону. Что-то ещё удерживает меня в чавкающей грязью почве почти уничтоженного гордостью и страхом моего рассудка.

Невозможно навсегда вырваться из лабиринта тягостных сумерек, где царят метафоры и аллегории. Ибо путь к ясности мне преградили стыд и страх.

Стыд оттого что животный ужас и животная страсть влекут меня испытать всё это вновь, покуда Вечность будет плясать на костях моей вины.

Страх оттого, что часть меня уже обживает тупики этого лабиринта, будто прежний дом.

Я слишком устал от ненависти к себе. Каждый раз перетасовываю свою память в надежде обрести покой. Но память моя слишком беспощадна. Я пью и молюсь пьяными стихами, чтобы на миг избавиться от боли.

Но кто я без этой постоянной боли ?

Только в этих шрамах я до сих пор помню и узнаю себя.

Милая, я знаю ( или надеюсь на это), ты незримо была со мной рядом все эти тёмные дни.

Ты обязательно увидишь рассвет.

Я же к этому времени окончательно ( совершенно) ослепну.

Потому как раны мои не заживут. Отравленные ядом, который разъест меня изнутри до самого конца. Дело времени, что не щадит меня, наравне с обстоятельствами.

Но пока я окончательно не разрушен, я буду заботиться о тебе, как о своей душе.

Приезжай.