Karpe diem

— Ты классный.

В маленьком автобусе душно, тесно и очень жарко. Зной скапливается внутри салона и не помогают даже открытые форточки. Автобус плетется еле-еле, Костя буквально ненавидит всё сущее: от начала мироздания, до этого ужасного мини-автобуса. Боже, почему так долго?

— Ну… — взгляд замирает буквально на секунду, загорелые руки выдергивают наушники, потирая взмокшую шею, — спасибо, наверное?

Автобус потряхивает, он скрипит, будто сейчас развалится. Желтая краска поручней лопается, взбухает и трескается некрасиво. Люди жмутся друг к другу кучнее, плотней. Челка цвета коньяка с корицей липнет ко лбу, и вообще, к нему липнет всё. И сидящий рядом Тимофей липнет тоже.

— Ты будто так не считаешь, — Костю толкают плечом, костлявым и усыпанным веснушками, которое и так невозможно близко. Справа хихикают сдавленно и закатывают глаза.

Палящее солнце заливает салон оранжевой краской. Она растекается пятнами на чужих лицах, на мутных окнах. Каркас автобуса жжется больно, отчего сидеть приходятся прямо. Тима рыжий и странно бледный для середины лета, он улыбается полумесяцем. У него большие мешки под глазами, треугольный вырез на черной (Тим, серьезно?) футболке и острые ключицы. Костя мажет взглядом по веснушчатым щекам, сматывая наушники.

— Прости, принцесса, я знаю, что я классный, — часы на руке отсчитывают всхлипы мотора.

— Придурок.

Губы растягиваются в улыбке. Улыбка сытая и солнечная. От нее непроизвольно улыбаешься тоже.

— Да ладно, чувак, я знаю тебя слишком долго. Определенно дольше, чем мне хотелось бы, — тут его щипают за разбитую коленку, — и поэтому я еду с тобой в плюс тридцать на другой конец города, чтобы ты смог поплавать. У тебя просто нет права называть меня «придурком».

Зеленые глаза стреляют искрами, Тима гогочет и больно щипается. Смех льется по салону звуком стеклоочистителя. Тимофей сутулый, с тонкими запястьями и странным юмором (я молчу о его музыкальном вкусе). Глаза-изумруды складываются в щелочки, он шипит и скалится, когда ему давят на локти.

Их чуть не выгоняют с автобуса.

***

— Приехали, вылезай — Костя толкает его в узкую спину. Рыжая копна на солнце только больше выгорела и кажется огненной. У Тимы набитый полотенцами рюкзак и мокрая поясница. Он весь злющий, колючий, но все равно улыбается самой теплой улыбкой, которая у него есть. Вены на загорелых руках взбухли, посинели до самых локтей.

Кучная масса вываливается вслед за ними. У всех лица багровые, мокрые, противные. Одна тетка с сумками не может втиснуться в проем, она размахивает руками, кричит, как ошпаренная. Она из всех остальных самая красная и потрепанная поездкой. Тимофей говорит, что она похожа на резаную свинью. Костя говорит, что он мерзкий. Он дышит полной грудью.

— Уже восемь, мы проторчим тут часа два минимум. Тебя никто не хватится? — Костя пьет приторный теплый дюшес, вытирая рот тыльной стороной ладони. У него взъерошенные волосы и огромная футболка, которая сидит на нем мешком.

— Не-а. Я сказал своим, что с тобой, так что всё круто. Да и тем более, сейчас почти не темнеет. Нет смысла волноваться, — из шепелявой колонки доносится новый трек Хаски. Колонка на половину зарыта в песок, но Тима говорит, что она и не такое переживала. Тимофей говорит, что дюшес вкусный и Костя просто не смыслит в прекрасном.

Что-то внутри странно щемит.

Пахнет травой и барбарисом. Небо рассекает лиловыми полосками, затягивает тонкой пеленой облаков.

Из огромного кома мыслей Костя может выудить лишь скомканное «вау». Внезапно всё видится очень неправильным и неуместным. Тима говорит, что он слишком много думает. Тима говорит, «ловить момент».

С карьера веет прохладой и тухлой водой. Песок рыхлый, влажный, холодный. Костю знобит, он кутается в махровое полотенце. Кожа жжется солью, неприятно стягивая у лодыжек. Он хватается глазами за всё, до чего может дотянуться: за мост, за грязный пляж, за чужие тощие колени. За сладкий дюшес, за небо, за карьер. За Тимофея. За момент. Он сортирует происходящее в памяти, закупоривает все по баночкам, «лишь бы не забыть, лишь бы…»

— Пошли купаться, — голос за спиной вырывает его из мыслей. Слипшийся от газировки и хриплый сам по себе.

— Я ни в жизнь не зайду в это болото, — Костя хмыкает носом, оставаясь сидеть на зыбком песке. У него колючее полотенце, ледяные ступни и тонна сарказма.

— Эй, не сахарный, не растаешь, — Тима тянет его за локоть своими жилистыми руками, которые все еще почему-то бледные. Костя отпихивает его своим «сам иди», «мне и так нормально», «там грязно».

— Ой, да много ты знаешь? — Он встает с песка нехотя, отряхивая ладони о шорты. Смотрит так, с упреком и насмешкой, наверное, и ждет какой-нибудь ответной колкости. Каштановый на солнце выглядит винным.

— Всё.

Костя больше не сопротивляется. Его мягко тянут к воде теплыми ладонями. Зеленые омуты глядят прямо в самую суть, будто правда знают всё. Жутко, интересно, смешно, страшно. Вода холодная, хоть и нагревалась весь день под солнцепёком. Руки сухие и очень теплые. Тимофей забрасывает на берег трёхочковый своей футболкой.

Он такой огненно-красивый под солнцем. Дикий в своих веснушках на животе, в зеленых глазах и сгрызенных ногтях. В несмешных и неуместных шутках. В отсылках на Наруто и бесконечной болтовне.

Солнце целует плечи. Где-то лают собаки.

Тима вздрагивает и покрывается мелкой дрожью. Идет глубже, тянет за собой дальше. Они уже оба по колено в воде, шорты мокрые и когда высохнут, кожа под ними будет зудеть. Вода холодная, а песок под ногами податливо проваливается. Россыпь родинок на спине, на локтях, у затылка. Лопатки, царапающие кожу. Веснушки по позвоночнику к пояснице, и ниже. Красивые шейные позвонки. Они как-то сравнивали что нафотографировали за лето: у Тимофея сплошь пейзажи да мертвые голуби, а у Кости везде Тима.

Костя кусает губу.

На закате он улыбается.