Капитан Мишка

Капитан Мишка

1.

Небольшие розовато-коричневые котлеты с недовольным ворчаньем купались в раскаленном масле, исходили прозрачным соком. Рядом с плитой, на столе под пестрой клеенкой, стояло глубокое блюдо с уже остывающими котлетами. Сквозь приоткрытое поддувало печки, на серых бугорках золы весело резвились отблески пламени, бушевавшем в топке.

— Мама, закрой поддувало. Котлеты горят. Ты что разве не чувствуешь? — закричал Мишка и проснулся.

Тяжелый махорочный дым сизыми слоями повис под потолком. Парнишка поморщился и нехотя выпростался из-под старого облезлого и необычайно тяжелого дедовского тулупа. На соседней кровати заворочалась сестра, и Мишка торопливо сбросив с Наташки стеганное ватное одеяло, поспешил посадить девушку на горшок. Тяжелая, горячая со сна, она обняла брата за шею и что-то залепетала ему прямо в ухо, на своем, никому не понятном языке.

— Да ладно уж, тебе.…Разболталась. Все ухо мне обслюнявила. Писай, давай скорее. Чуешь, пол, какой студеный. Печка со вчерашнего дня, небось, не топлена. Опять родичи гужуют.…Наверняка дрова соседям пропили…Алкашня. А в лесу еще снег кругом…Холодно ночами.…Как без дров-то теперь? Опять мне сучья пилить придется…

Сестра помочилась и вновь забралась на кровать. Ночная сорочка сбилась и сквозь обремканный разрез стала видна вполне уже развитая грудь.

— Прикройся, Наташка. Похоже чужие в доме.…Пялиться еще начнут.

Мишка поправил сорочку на груди старшей сестры, с трудом, натянув тесноватые, побитые молью носки на свои, скоро озябшие ступни, и пошел на кухню.

В доме опять пили, а значит, про завтрак впрочем, как про обед и ужин можно забыть. Мать в окружении мужиков сидела за столом в телогрейке, стеганных ватных штанах и ярко-розовых тапках на босу ногу. На столе, начатая бутылка самогона, небрежно укупоренная бумажной пробкой, несколько мутных залапанных стаканов наполненных по зарубку, да блеклый пучок соленой черемши…

— Приснились, значит, котлетки-то — …мелькнуло в голове парнишки, и он даже зажмурился от огорчения.

— А вот и мой младшенький…— обрадовано проговорил отец и обессилено махнул рукой с потухшим окурком.

— Двенадцать на медовый Спас исполнится.

— Одиннадцать. — Коротко поправил отца Мишка и, почерпнув кружкой из оцинкового ведра тепловатой несвежей воды, напился.

— Там еще дочь где-то. … Но она с рождения слегка не в себе… Идиотка одним словом…

Мужик всхлипнул обиженно и торопливо глотая, выцедил стакан самогона.

— Бывает…— согласно закивали его товарищи и тоже потянулись к стаканам.

Мать промолчала. Впрочем, похоже, что она просто спала.

— А ты что Мишка не в школе? Прогуливаешь, мать твою за ногу? — решил покуражиться отец, обычно строгий на людях.

— А кто сапоги мои пропил? — огрызнулся мальчишка, набрасывая на худощавое тельце чью-то блестящую от мазута телогрейку.

— Сам пропил, а в чем мне до школы, эти самые шесть километров пройти не подумал.…В валенках по лужам особенно не походишь.

Мишка в серьез рассердился, натянул чьи-то кособокие пимы и, хлобыстнув дверью, вышел во двор, до ветру.

…А на дворе, вовсю уже хозяйничала весна. Слабая и робкая в тайге, где по оврагам и глубоким колдобинам все еще лежит тяжелый и мокрый снег, здесь, на солнышке, среди построек, она расположилась основательно. Высокое крыльцо, крашенное темным суриком, даже на взгляд казавшееся теплым, курилось сероватым хрупким парком.

Тяжелые, мохнатые лапы кедра, росшего прямо за стайкой, сарайчиком для скота, поднялись вверх, верный признак ранней весны. Пахло пряно и терпко.

Мишка поправил штаны и вернулся в дом.

Отец с приятелями куда-то исчезли и лишь мать, все также безучастно и тупо смотрела в залапанное стекло окна кухни.

Мишка пошарил в простывшей печке и в чугунке нашел с десяток влажных картофелин отваренных в шинелях.

— Да мы с тобой сегодня жируем, Наташка! — крикнул он радостно в душную темноту комнаты, и тут же сестра, громко и протяжно мыча, появилась на пороге кухни. Пацан вздрогнул от неожиданности и, взглянув в большие, широко расставленные глаза сестры в очередной раз подумал, что, быть может, Наташка и не такая уж и полоумная, а скорее просто придуривается. Быть может, просто-напросто не хочет вступать с матерью и отцом в конфликты, без которых уже давно не обходится не один Божий день….

Мишка пересыпал картошку в большой, свернутый из старой газеты кулек, туда же щедро сыпанул крупной соли и, упрятав пакет под телогрейку, поманил за собой сестру.

Наташка одеваться не любила. Вот и сегодня, она брыкалась, падала на пол, плакала и стягивала сапоги, с трудом натянутые Мишкой на ее полные ноги. Наконец, терпение паренька закончилось и он, нарочито медленно достав из-за пазухи одну из картофелин, осмотрел ее со всех сторон, и громко сглотнув слюну, откусил половину. Без соли, вместе с кожурой.

Сестра (вот же странно: дура — дурой, а все понимает), заметив с каким аппетитом, Мишка проглотил кусок картофелины, обиженно замычала, замотала головой и начала одеваться.

Когда Наташка выползла из дома, расхристанная, кое-как одетая, брат ее уже открывал ворота сарая, в котором в свое время отец хранил сети, удочки, цепи для бакенов и толстые противно шуршащие пласты пенопласта.

Мишка присел на колоду возле сарая, и, подставив весеннему солнцу, веснушчатое лицо задумался, как-то уж очень по-взрослому, изредка поглядывая на сестру, сторожко спускающуюся с крыльца.

— Как все-таки странно устроено все в этом мире. Еще лет пять назад, река была судоходной, и по ней нет-нет, да и проходили баржи, тяжело нагруженные глыбами цветного мрамора, нарубленными где-то аж под самим Красноярском. Небольшие пестро окрашенные пароходики, два раза в неделю развозили пассажиров с ярмарки по крупным и крепким селам, раскинувшимся по берегу реки. А катера, те вообще без передыху сновали туда и обратно по своим, наверное, очень важным речным делам. В то время, отец, веселый и жизнерадостный мужик, каждый вечер, перебросив через плечо весла, уходил на работу. Уходил, что бы вернуться ранним утром, уставшим, в мокрой от пота рубахе, но все таким же веселым и совершенно трезвым. Мишка иной раз даже самому себе и не верит, что было время, когда его отец спиртного в рот даже и не брал.

— Да ты что паря? — говаривал он сыну, посадив его на свое крепкое жесткое колено.

— Да разве ж можно? У меня работа тверезая… Я сына, не кабы кто…Я — бакенщик! От меня иной раз зависит судьба не только груза корабля, но и жизни человеческие.…А ты как думал? Вот не зажгу я, к примеру, пару бакенов, и штурман проложит совсем неверный путь, а капитан поведет по этому пути корабль.…А это все: это пробоина, это мель, это смерть.… Про деньги я вообще молчу…

Ну а потом, где-то в верховье реки построили плотину и направили воду по спешно вырытому каналу. Зачем, Мишка не знал, как впрочем, может быть, не знал и его отец, но вот только река с тех пор сильно обмелела и лишь по ее центру еще оставались кое-где глубокие омуты и затоны.

Как-то под осень, уже уволенный по сокращению отец, шутя показал Мишке на буруны воды нет-нет, да и появляющиеся над ровной и ленивой теперь поверхностью реки.

— Смотри паря. Вот там возле острова живет пара налимов. Старые и громадные словно кабаны. Вот бы нам их с тобой сынок выловить. На всю зиму бы мяса хватило.…Эх…

Отец ушел, оставив после себя стойкий запах водки вперемешку с одеколоном.

Ну а потом он уже и скрываться перестал, запил по-черному. Вслед за ним и мать…

…Наташка, увидев брата, обрадовалась, поспешила к нему и чуть не споткнулась о пробегающую мимо белую курицу.

— Садись, дуреха…— с показной суровостью проговорил он и усадил ее на свое место.

— Ходишь словно слон. Итак, курей почти не осталось, хорь, скотина, с десяток придушил, а тут ты еще…

Губы сестры обиженно задрожали, но Мишка сунул ей в руки кулек с картошкой и Наташкино настроение разом улучшилось…

— Как же тебе просто живется… — завистливо вздохнул парнишка и, распахнув вторую створку ворот, вошел в сарай.

На телеге лежала большая пузатая бочка, выкрашенная темно-коричневой половой краской. В центре ее чуть левее обруча зияло круглое отверстие, старательно выпиленное лобзиком. Два коротко отпиленных весла, торчали по обе стороны бочки, словно покоцанные крылья стрекозы.

Мишка обошел вокруг телеги несколько раз ткнул пальцем в окрашенные бока этого своего странного сооружения и совершенно серьезно, словно сестра могла понять его, проговорил, вытирая краску о штаны.

— Эх, как чувствовал: олифы переложил. Жди теперь, когда краска высохнет. Он приставил небольшую лестницу и с верхней полки достал темно-синий пыльный патефон.

Крутанув несколько раз блеснувшую в полумраке ручку, мальчишка аккуратно опустил иглу на пластинку, нарезанную на мятом рентгеновском снимке.

Патефон зашипел сердито, но вскорости шипенье прекратилось, и мужской прокуренный голос грустно и задушевно выдал:

«Он капитан, и родина его Марсель.

Он обожает споры, шумы, драки.

Он курит трубку, пьёт крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки»…

Дальше игла заела, и мужик монотонно и недовольно зачастил:—

Нагасаки, Нагасаки, Нагасаки, Нагасаки, Нагасаки…

Мишка хлобыстнул кулаком по верстаку, на котором стоял патефон, игла соскочила и песня продолжилась дальше…

«У ней следы проказы на руках,

У ней татуированные знаки,

И вечерами джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки»...

Наташка, услышав пение, привычно радостно замычала, покачивая головой и уминая картофелину за картофелиной.

— Ну, ты и мечешь! — усмехнулся Мишка, а в руках он уже держал округлый кусок толстого оргстекла.

— Сейчас Наташа. Погодь немного. Я вот только иллюминатор вмажу, и пойдем с той на реку, лед смотреть.…Сейчас…

Он говорил, а пальцы его ритмично разминали, разогревали кусок застывшей оконной замазки.

Песня закончилась, суровый капитан из Марселя, в очередной раз узнал о гибели любимой девушки из Нагасаки от безжалостного ножа, а парнишка все мял и мял неподатливую сероватую массу.

— Старая совсем замазка. Как камень твердая…

оправдываясь, пробурчал он, сердито, вглядываясь в лицо сестры. Та уже съела картошку и теперь слизывала соль с мокрого пальца.

— Да что же ты, соль-то лижешь словно теленок? Потом пить захочешь, а напьешься — в штаны напрудишь…

Он отобрал у сестры разорванные остатки кулька и вновь завел патефон. Все ту же единственную и бесконечную песенку…

— А что Наташка. Давай ты будешь девушкой из Нагасаки, а я естественно буду капитаном…Согласна?

Сестра сидела на колоде и смеялась, раскачиваясь всем телом.

— Согласно значит! — рассмеялся и Мишка и начал старательно вмазывать стекло в дырку иллюминатора.

— Вот подожди немного, — убежденно пророчествовал паренек, тайно любуясь своей работой.

— Вот только лед сойдет, как я на своей подводной лодке за налимами к острову и пойду.…Вот тогда я вас всех рыбой от пуза накормлю.…Вот увидишь, сестренка. Так и будет…

А там глядишь, и мамка за ум возьмется, пить бросит.…Или хотя бы закусывать начнет.…А то все водой водку запивает.…Вот ей и плохеется без закуски-то…

Мишка вытер пальцы тряпицей и, щурясь, вышел из сарая на свет.

— Ну ладно. Хорош рассиживаться, пойдем к реке.

Он прикрыл ворота, взял сестру за обмусоленные пальцы и повел ее к длинной деревянной лестнице с хилыми перильцами, ведущей к реке.

— Пойдем Наташка, пойдем. На лед посмотрим.…Как бы нам с тобой, ледоход не пропустить…

По вдоль берега, лед уже подтаял, и вода, темная и студеная, черными ломаными линиями вправо и влево уходила к лохматому таежному горизонту. Но вопреки Мишкиным ожиданиям, весь центр реки все еще покрывал лед, рыхлый и мокрый, тревожно — голубого цвета.

Наташка тут же высвободила у брата свою руку, и тихо курлыча начала бродить вдоль воды, выискивая обломки перламутровых беззубок и красивые пестрые камушки.

После каждой находки над берегом разносился ее громкий индейский крик.

Пестрые сороки от криков этих по первости приходили в расстройство, взлетали над лохматыми гнездами и тревожно галдя, кружили над рекой. Позже, правда они, надо полагать, несколько пообвыкли, и лишь иногда сверкнув чистым глазом, посматривали на блаженную сверху вниз.

Мишка же, сбросив телогрейку, растянулся на теплых, шершавых мостках, прислушивался к таежному шуму и смотрел на взлохмаченные какие-то совершенно несерьезные облака, застывшие в темно-синей смальте апрельского неба.

— Вот хорошо бы, залезть в мою подводную лодку, взять с собой патефон, да картошки побольше, и плыть, плыть, плыть.…Плыть неизвестно куда. А всплыть в таком месте, в такой стране, где все люди добрые и безобидные, как моя Наташка…. И что бы никто там водку не пил.…И что бы у каждого было хотя бы по две пары сапог.…И что бы…

…И так хорошо лежалось Мишке на солнышке, так хорошо мечталось, что не заметил он, как и уснул.

Что уж там снилось мальчишке неизвестно, но улыбка, широкая и добрая долго ох долго не сходила с его лица.

Проснулся парнишка от того что кто-то неуклюже заворочался рядом с ним.

— Того и гляди рухнешь в воду.

Мелькнуло в Мишкиной голове, а руки его уже обхватили и крепко прижали к себе сестру, прикорнувшую рядышком с братом.

— Ох, и горюшко мне с тобой, Наташка…— посетовал он и, привстав на мостках, потянулся до хруста.

— Пойдем, что ли домой, сестренка. Пора.

Мишка растормошил спящую девушку и направился к лестнице, когда за его спиной вдруг что-то треснуло, словно молнией поблизости шандарахнуло.

Наташка присев от страха, зажала ладонями уши, зажмурилась, а после и вообще разревелась: громко и горько.

— Началось! Ты слышишь сестренка? Началось! Лед пошел!

Мальчишка попытался приподнять, что-то втолковать девушке, но поспешил, махнул рукой и побежал к реке.

Вдоль ледяного поля пробежала глубокая трещина. Лед зашевелился, задрожал крупной дрожью. Вода вдруг хлынула поверх льда и тут же пропала, с хлюпаньем просочившись сквозь многочисленные трещины.

Сороки и вороны с криками и карканьем заметались над рекой, поливая жидким калом ледяные глыбы.

— Ну, вот и все Наташа. — Мишка успокаивающе погладил сестренку по волосам и, приподняв ее за подмышки, повел по ступенькам вверх.

— Вот и ледоход случился.…Через пару деньков и лодку мою на воду спустим. Ты— то как, рада, что ли, девушка из Нагасаки?

Наташа загугукала и неловко погладила брата по голове…

2.

…В субботу утром, на попутном тракторе к ним заехала Мишкина классная руководитель, Валентина Ивановна. Полная, добрая, подслеповатая женщина в годах, с красивой фамилией Лебедушкина. Минут пятнадцать она что-то живо втолковывала Мишкиной матери, сидя перед ней на скрипучем табурете, пока не осознала, что та вовсе и не слушает ее, а по обыкновению просто-напросто спит с открытыми глазами. Отчаявшись, Валентина Ивановна вышла во двор и направилась к ученику.

— Что ж ты Мишка, уроки прогуливаешь? Ведь ты же неглупый парнишка. Неужели на второй год остаться хочешь. Сам знаешь, сейчас годовые контрольные, диктанты, а ты прогуливаешь…

Мальчик стоял перед ней, обутый в расплющенные, дырявые валенки, стоял навытяжку и отчаянно стеснялся и пьяную мать, и отца тупо и пьяно улыбающегося, по-хозяйски рассевшегося на крыльце в линялой майке и проссаном трико, и свою сестру, добрую, беззащитную дуру.

— Я. Я обязательно приду в школу, Валентина Ивановна. Честное слово приду.…Вот в понедельник и приду.

Он набычился. На глазах, обычно веселых и радостно голубых вскипели слезы…

— Я приду.

Учительница вздохнула, безнадежно прошлась взглядом по запущенному двору, потрепала мальчишку по голове и направилась к трактору.

— Приходи Миша. Если получится, обязательно приходи…

3.

…Телега с привязанной к ней подводной лодкой наконец-то оказалась прямо возле мостков. Раньше, когда еще река была полноводной, уже на середине мостков глубина была больше двух метров. Теперь же вода плескалась лишь на самом его краю.

Усадив Наташку на мостик, Мишка вооружился тяжелой и прочной лагой и, просовывая ее конец под задние колеса, он все дальше и дальше загонял телегу в воду.

— Ну, вот и все, кажись, хватит.

Решил он наконец, и отбросив лагу, перекатил бочку на доски мостка. После чего устало отдуваясь, побрел к берегу, тяжело хлюпая промокшими валенками.

…Полуденное солнце кувыркалось высоко в небе, прозрачном и чистом не обремененном даже облачком и лишь темная точка какой-то хищной птицы кружила и кружила в бесконечном бессмысленном полете.

Раздевшись до трусов Мишка как смог вымазался в солидоле захватывая его ладонью из высокой жестянки.

— Ты не думай Наташка, что я с ума двинулся, — дрожащим голосом убеждал он скорее себя, чем сестру. — Мне батя еще давно рассказывал что жир или сало в холодной воде лучшее дело. Но сама понимать должна, где я сейчас сала найду? Так что солидол очень даже неплохая ему замена…

Да не лезь ты к банке. Это солидол тебе, а не повидло. Не лезь, кому говорят!?

Мальчишка прихватил банку, и зябко ступая по прохладному песку, отнес ее к прибрежным кустам, откуда вернулся с остро отточенными вилами, насаженными на короткий крепкий черенок.

Девушка, увидев вилы в руках брата, сжалась в комок, испуганно скукожилась. Глаза ее раскрылись шире обыкновенного, наполняясь слезами.

— Ну-ну. — С показной веселостью улыбнулся Мишка, укладывая вилы вовнутрь бочки.

— Налимы это тебе не уклейка. Их моя родная голыми руками и не взять…Солидная рыба.

Мишка с трудом забрался в свою подводную лодку, и прежде чем захлопнуть крышку (явно осознавая всю бесполезность своей просьбы), все ж таки попросил сестру, старательно и неубедительно улыбаясь в сторону…

— Ты Наташка того, ты в случае чего мамке — то все расскажи.…Так, мол, и так.… Пусть она не шибко ругается.…И пусть не пьет.…Хватит уже, хватит.

Мальчишка подмигнул сестре, и присев на корячки закрыл за собой круглую крышку. Черные резиновые полосы, скроенные парнишкой из отцовских калош, противно скрипнули, и люк подводной лодки плотно встал на свое место.

В бочке было тесно и душно. Стекло иллюминатора тот час же запотело, обрубки весел сдавливали бока, а отточенные пики вил тот час же оцарапали Мишкино плечо.

— А кто сказал, что у подводников судьба легкая? — Хмыкнул он и начал резко и методично раскачивать бочку.

Наташа, заметив, что подводную лодку что-то сотрясает и раскачивает, подошла к ней, и мгновенье, подумав, опрокинула бочку в воду.

4.

То, что бочка подтекает, Мишка понял сразу же, как только ее вынесло на быстрину. Холодные злые струйки воды со всех сторон словно осы жалили голое тело капитана — подводника. Особенно быстро вода просачивалась через иллюминатор и отверстия под весла.

Течение все быстрее и безжалостнее вертело полу затопленную бочку. Весла отказывались грести, и Мишка напрасно упирался спиной в глухую перегородку, пытаясь выдавить люк.

Бочку вновь крутануло и мальчишку стошнило. Одно из весел треснуло, застряв меж сучьев тяжелого, словно камень, черного бревна-топляка.

Подводную лодку, тут же притопило и потащило под ледяное поле, все еще сохранившееся возле острова. Вода, бесновавшаяся среди крупных валунов, лежащих на дне реки, крутило и вертело бочку, словно решая, куда ее забросить, в конце-то концов: под шершавые льдины полуметровой толщины, с глухим гулом наползающие на каменистый берег острова, или чуть левее, туда, где на многие сотни метров спокойная и чистая река казалось, и думать забыло о своих холодных, ледяных оковах…

…Кто-то наверху, там, где возле распахнутых ворот сарая стоит старая, стянутая металлическим обручем колода, завел темно-синий пыльный патефон и чей-то хрипловатый, словно прокуренный голос вновь завел свою бесконечно тоскливую песню.

А внизу, возле обмелевшей реки, на деревянных мостках покачивая головкой в такт песенке, сидела девушка и ожидала своего брата, капитана — Мишку.