Дурной поступок

Где-то близ Петербурга в селе, назовём, Н. находилась огромная дача некоего Георгия Сергеевича. Георгий Сергеевич человек далеко серьезный и очень даже многоуважаемый, при службе, генерал. Был два раза женат. Однако у Георгия Сергеевича был какой-то нюх, какая-то тяга к женщинам столь легкомысленным и, так сказать, у которых «ничего примечательного» в головах. То есть, обе, естественно, ушли от него, и даже с ухмылками на их милых лицах (лица действительно были милыми, тут у генерала был утонченный вкус в выборе сударыни) бились об заклад, что, мол, ты, генерал, никого прелестней меня не найдешь, так и останешься один одинешенек в своей даче проклятой. Так и говорили. Но почти себя убивший генерал впал в такую депрессию, что он было начал думать, что проблема вовсе не в этих, как он сам любил выражаться, «мокрых курицах», а в нём самом. Так и думал он до того «случайного» момента, когда к нему на дачу под огромную дубовую дверь оставили малюсенькую плетеную корзинку с розовыми розами и запиской, в которой было написано жирным, но к тому же очень красивым французским шрифтом вот что:

«Дорогой Георгий Сергеевич, Вы сделали меня чрезвычайно счастливой, и я тоже хочу сделать Вас особенно счастливым. Теперь же я доверяю Вам то, без чего жизнь моя казалась бы не жизнью. Но так как моя обездоленная судьба является чего-то вроде насмешкой Господа-Бога, я не в состоянии лелеять эту частичку совершенства, за что корю только себя. Р.Е.В.»

Увидев, собственно, что его ожидало за дверью, наидобрейший генерал с лицом умилительного котёнка тотчас же бросился с корзиной на второй этаж. Помнится, в тот дождливый вечер генерал совсем не спал, думая о случившимся, даже проронил несколько счастливейших слезинок на стол, конкретно, на то самое письмо. Впрочем, он не злился на Евгению Васильевну, а даже как-то ожидал что-то на подобие такого от неё. Служанка в этот момент сидела с детёнышем и кормила его Бог знает чем.

Как оказалось, он — не он, а она. Девочка выросла хорошенькой, умной, начитанной. Но главное достоинство её, как говорило само окружение генерала, было несомненно в её красоте. Она была столь же красивой, сколь была красива сама Евгения Васильевна. Те же прелестные губы, золотистые её волосы, ангельские зелененькие глазки, тот же королевский стан и редкий, но в то же время изысканный дар одеваться со вкусом и, как это говорят по-французски, с «шиком». Однако же вместе с её умом и красотой выросло нечто по-настоящему ядреное и адски адское. Характер у неё был, конечно, не под стать генеральскому. Зимой и летом жди беды. Быстрые, как ей казалось, перемены года возбуждали её к чему-то очень плохому и необдуманному. Она могла устроить скандал из-за чего угодно пустякового. Так сказать, раздуть из мухи слона. Вот, например, простой способ разрушить семейные отношения отца и его дочери (на время, конечно): давеча во время самого обычного июньского завтрака в семье Табанчиных произошел раздор… из-за чайных ложечек. Юной особе показалось, что эта «безвкусица» непременно мешает её сиятельству кушать чаю. Это был настоящий спектакль. Она не то чтобы швырялась ложками, но стучать по столу изволила, даже опрокинула фарфор с чаем на генералины брюки. Сам генерал, конечно же, сконфузился и, не зная что предпринять, тотчас же сделался искать другие чайные ложки, которые бы смогли удовлетворить самый что не на есть изысканный вкус своей милой дочери, Настасьи Георгиевны. Так её звали… Табанчиной Настасьей Георгиевной. Право, хорошее имя у неё. Такое простое и к тому же очень красивое. Назвали её так, потому что настояла сама Евгения Васильевна, да и Георгий Сергеевич был не особо против. Однако же он объяснялся своим друзьям и коллегам, мол, назвал дочурку в честь покойной матери Настасьи Прокофьевны. Кстати о ней. Женщина была замужем за небедного купца, отца небольшого семейства — Игоря Захаровича. Имели небольшое хозяйство, растили двоих сыновей: Георгия и Александра, разбогатели благодаря отцовским торгам мехами и шкурами. Георгия отдали в Московское военное училище. В итоге дослужился до генерала. Что же касаемо Александра, то младший сын-шалун продолжил начатый папенькин путь торговца. Вырос и разбогател. Живет в Москве, один в своей большой квартире с некоторыми прислугами, коих жуть как любил.

В сентябре такого-то прекрасного года восьмого числа стоял освежающий ветер предоктябрьской погоды. Вечер, впрочем, настоящее ассорти чувств: холодно, тепло, грустно, радостно, порою невыносимо скучно. Благой аромат немного мокрых от осеннего грустного дождя роз насыщал огромную антресоль генеральской дачи особым нежным восхищением, которое в сочетании с ароматом, только что испеченной кухаркой Ниной, яблочного пирога создавал действительно высшую степень наслаждения, триумф вкуса и цвета; юркий ветерок скользил сквозь листья гордых и могучих дубов, создавая органную мелодию, посвященную величию природы. Луна весело игралась с несмолкаемыми сверчками, как бы дразня их своей мелодией молчания и даруя им честь, так сказать, играться с небожителем. Казалось даже, божественный вечер… слишком уж хорошо, слишком...

Генерал и его дочка, прибывшие и уставшие от долгой прогулки по хвойным паркам, ужинали на втором этаже превосходного здания, милого, зеленого, выполненного со вкусом здания; тут даже небольшой сад с розами и апельсинами. Комната была хорошо обустроена дорогой деревянной мебелью, стены зеленые, пилоны белые. К горячему было подано: русские щи, салаты из свежих овощей и фруктов, запеченная индейка с зеленью. Десерт состоял из того самого пряного яблочного пирога, все еще горячего и дымящегося, апельсинов, французских конфет с шоколадками и, конечно же, чая, разлитого по синим крохотным чашечкам с блюдечками того же цвета. И-и… да! Ложки! Чайные ложки были куплены генералом по выбору Настеньки на аукционе за семь рублей. И на столе они тоже были. Генерал кушал щи с необычайным зверским аппетитом. С виду казалось, что это вовсе не Георгий Сергеевич изволил отужинать щами, а будто это было что-то на подобие тех самых гиен, которые откусывают кусок с живой добычи; с аппетиту, наверное, то есть аппетит одинаков. Напротив генерала расположилась на уютном и высоком стуле её сиятельство Настасья Георгиевна. Она была одета в светло-розовое платьице, впрочем, как всегда не слишком пышно, но с изяществом. Волосы её аккуратно были убраны назад голубой заколкой. Она, даже не дотронувшаяся до блюда, читала вслух с пылким выражением и интонацией Пушкина. Лицо её сияло, а голос точно соловьиная песнь или журчанье горного источника.

— «…И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять».

Не правда ли… стихи?! — кончила свое стихотворение Настя и серьезно посмотрела на отца своими блестящими и изумрудными глазками.

— Стих… и вправду хороший, — ответил генерал, всё что-то жуя, — мне кажется, этот Пушкин даже очень умел пользоваться вниманием у дам. Хе-хе…

— Вечно вы так. А он писал настоящее и главное, что с душой… Папенька, а как вы думаете: хорошо это быть поэтом? — заглянула она опять с досадаю в твердую и толстенькую книжечку коричневого цвета.

— Не знаю… думаю, не каждый мог бы называться поэтом, если они себя вообще так смеют называть. Так сказать, писать с душой. Что писать с душой? Ты дай лакею перо да бумагу… он тебе так настрочит, что ты и вовсе озябнешь. А ведь напишет с душой. Этакий вот он поэт! Главное ведь не только что и как писать… а еще и… смотреть на его поведение и-и… жизнь, в конце концов. — озлобился генерал и поправил своё сиденье.

— Жизнь у каждого, папенька, а у поэтов она полна отчаяний, страданий и горя. Вот и пишут, что душа диктует. — с умоляющим видом чуть ли не прошептала Настя.

Оба помолчали с минуту.

— Что для них горе, так для нас вообще мухи… да, мухи! Эти еще придворные шуты, а не поэты… вот это еще… как сказал Бетховен… ну это… про Гёте… а! Говорит, я думал, мол, это король поэтов, а он оказался поэтом королей. Вот, что сказал Бетховен! И я с ним вполне согласен. Не про Гёте, конечно, но про то, что и такие есть на этом Божьем свете. — этот диалог с дочкой начал нравиться генералу.

Настасья Георгиевна промолчала, и начала было уже ужинать, как ворвалась в комнату Нина Олеговна и сказала, что некий господин желает войти и ущипнуть за щеки Настеньку! Генерал, оставив свои щи, тотчас спустился на первый этаж с видом солдата, ступившего на вражескую землю. Настя осталась на стуле и лишь левым ушком стала прислушиваться, что же там внизу происходит. Открывший входную дверь, генерал уставился на господина чуть выше среднего роста с легкой черной бородкой, длинными пепельными локонами. Он был одет во всё воронье черное: сюртук, шарф, брюки, туфли — все чёрное. Только лишь рубашка была белой по-школьному. Лицо у него было бледное и худое, нос тонкий и длинный, большая челюсть немного выпирала вперёд. Впрочем, добрые карие глаза смотрели прямо на генералины.

— Ба! Ну, обними меня что ли! Братец! Скорей же! — крикнул господин.

Они обнялись, поцеловались в щёчку и поднялись вверх. Настя, увидев Александра Сергеевича (не Пушкина), встала, подала свою правую руку и села обратно за круглый стол, накрытый бледно-синей скатертью. Приятный господин сел близ неё и оглянул комнату небрежным быстрым взглядом. Нина Олеговна подала приборы и блюда и тотчас устремилась обратно вниз. Вскоре на улице совсем уж потемнело, даже сверчки умолкли, видимо, из-за докучливых облаков, которые пожелали скрыть Луну от игр с жителями Земли.

— Ну-с, давайте объяснятся-с. — пробормотал генерал, глядя на Александра Сергеевича.

— Мне стало невыносимо у себя без вас, без любимейших частичек моего бедного и грешного сердца, — как-то медленно сказал Александр Сергеевич, — вы меня рады видеть?.. Ей богу! Я ведь и уйду…

Генерал тотчас улыбнулся, осторожно погладил брата за сильное плечо и сказал с особой низкой интонацией:

— Рады-рады! Ещё как рады! Ну, давай, рассказывай что да как, почему и зачем? Исхудал ты как-то… мелочь, конечно, но заметно сильно. — захрипел генерал благороднейшим басом и посмотрел на Настю.

— Исхудал, так как могу. И прежде всего хочу! Сказывается: кто менее употребляет в пищу мясо и сладкое, тот дольше живёт. Мне это мой врач Семён Арнольдыч предупредил. Говорит, исхудаешь малёхо — так счастлив будешь как никогда. — улыбнулся ему Александр Сергеевич.

Тут, рядом с ним сидевшая, Настя вдруг отложила ложечку от посуды с пирогом и как бы с обидой посмотрела на дядю, а тот только улыбнулся ей и добавил:

— А маленьким принцессам можно непременно всё. Да?! — разинул в широкую улыбку губы Александр Сергеевич, сверкая своим золотым зубом.

— Ну, так что?! Счастлив ты сейчас?! Разве я тебя таким помню? Исхудал точно пёс январский! Ну, ничего! Сейчас мы примем индейку да как щами всё это дело заправим! На человека хоть будешь походить! А доктору скажешь, мол, опух от голоду. И пусть ему будет всё это на совесть… стыдно чтоб было, так сказать! — вдруг раскрепостился генерал и положил обе руки на стол.

— Александр Сергеевич… — чуть ли не шёпотом сказала Настя, смотря на дядю.

— Да, моя милая. — повернулся он всем корпусом в сторону племянницы.

— Пушкин! Ха-ха-ха!.. — громко она расхохоталась, что генерал покраснел и злобно посмотрел на свою дочь.

Александр Сергеевич удивительно посмотрел на неё, а потом сам было засмеялся. Шутки шутками, а генерал дымился. «Что чудит она?! Ей бы замуж, а она вот… Пушкин!» думал бедный генерал, всё наблюдая за смеющимися лицами пред собой. Кстати, о замужестве Настеньки. Отец пытался её отдать трём купцам, двум ростовщикам, полковнику и даже какому-то французу. Как оказалось: купцы лицами не вышли, француз старый, полковник слишком строг (да ещё и колотить будет, наверное), один ростовщик не знает как разговаривать подобающе, а другой вообще с такой ухмылкой всё время ходит, что точно он какой-нибудь сумасшедший. Ясно было, что отец перестарался в воспитании своей единственной дочери, но предотвратить это небрежное юное хамство и легкомыслие было практически невозможно, ибо Георгий Сергеевич был настолько слаб волею, что отказывать в таких маленьких и незначимых, как он сам говорил, удовольствиях было бы негуманно и тем более «не по-отцовски». Тем не менее, даже в момент повествования генерал ни о чём не жалел, ему казалось, что из этого крохотного комка вырастит непременно что-то особенно дерзкое и неприхотливое, но неподготовленность и, так сказать, самоуверенность генерала не позволяли помешать уже стартующему фрегату непрерывно и невинно плыть всё дальше и дальше по глухому морю потерянных надежд. Но надежды не терялись, разве что совсем по-иному, и девочка вполне выросла понимающей, образованной, хотя и не хотела взрослеть. Любили они друг друга слепо и до безумства.

Они ещё немного побеседовали о своём вечном и разошлись по комнатам. Ночь была удивительной тихой, впрочем, для генерала она была самой не спокойной. Он думал о своей дочери, будущем её и о той выходке на ужине. Всё что угодно, господь, только не мою дочь! Это, господа, то, что называется дурной поступок. Причём самый настоящий дурной поступок. «Ей бы замуж!» все время проматывалось в голове у генерала «А она… Пушкин!». Казалось, кроме её дочери у него нет абсолютно никого. Что ему брат? Лишь однофамилец с общими корнями, торговец — безбожник. В прошлом году они поссорились из-за спора о Насте. Старшему брату казалось, что его племянница украла у него золотой кулон, который он оставил в гостиной на столе. В итоге отец выгнал с позором брата из дому и, проклявши его, стал плакать. Он всё не мог поверить, что Настя была способна на такой проступок. Он думал «Ну как?! Это ж грех такой! Она не могла этого сделать! Настенька не могла!». Действительно, отец не мог воспитать её такой, в конце концов, было потрачено столько сил, времени и любви. И-и… ради чего? Ради кулона? Ради денег или чего? Быть может, она взяла его ради понятного смеха? Вдруг она собиралась отдать кулон тотчас же Александру Сергеевичу, но она просто забыла про него или потеряла вовсе, оттого и не могла все рассказать? Так сказать, неудачная шутка. Тем не менее, отец не верил да и вряд ли мог бы поверить, что его дочь неслучайно украла этот проклятый кулон. А сам Александр Сергеевич долго пытался разъяснить в чем дело, он прекрасно помнил, что в тот неблагополучный день в доме были только он и Настя, что доказывало тот факт, что кулон могла взять только родная кровь. Кулон был огромный, золотой в виде розы и с большим бриллиантом по середине. Этот кулон был подарен Александру Сергеевичу от одной очень красивой роковой светской женщины на одном из Петербургских зимних балов. Впрочем, он с Настей не ссорился, думал так: «В каждой потере есть неимоверный смысл». Смысл, конечно же, есть, но только он лишился кулона, и понял, какой же он жадная… морда! Даже когда он приезжал в Н., ему всегда казалось, что вот непременно в эту поездку злодей непременно найдется. В этот самый приезд он думал абсолютно также. Хотя, в общем-то, дело может обстоять вовсе не в жадности, а в самой настоящей справедливости. Он думал «Разве можно вот так просто-напросто украсть и продать её или и того более — носить? Да Бог только знает что сделает злодей с кулоном! Разве так можно?! Не совестно ему? Не клюют ли его чёрные вороны по дороге? Не спит ли он с ножом под подушкой, ожидая хозяина предмета, боясь, что я не в себе и вовсе его придушу?! Ну, вор, найду — голову разобью! Оглядывайся теперь!». Он долго обижался, но попыток не оставлял.

Утро прямо-таки радовалось в самых настоящих летних цветах и грелось теплым солнечным наслаждением. Где-то далеко с юга табунами направлялись далекие облака на север, возможно, с Кавказа или Урала. Жаркий день заставил людей сидеть у себя в домах и квартирах, обретая тем самым их на самую несчастную скуку. Генерал сидел в оранжевом кресле в гостиной и болтал с братом о чём-то серьезном, видимо, рассказывал как там у него на службе. Брат же слушал его с далеко не самым интересующимся лицом и украдкой, одним глазком поглядывал на Настю, которая сидела подле генерала на милом диванчике и занималась шитьём. Генерал рассказывал старательно, так старательно, что щёки его набухли, а сам краснел и плевался слюнями во все стороны. Он прежде всего думал об этом моменте и мысленно находился здесь и сейчас. Георгий Сергеевич, кончив свой рассказ, осмотрел сонного брата с жутким любопытством с ног до головы и резко встал.

— Георгий, что с тобой? — привстал с кресла Александр Сергеевич и удивленно уставился на брата.

Огромная фигура скрывала все лучи солнца так, что был виден лишь высоченный и темный силуэт генерала. Он громко фыркнул в сторону привставшего и озлобленно начал гаркать на Александра Сергеевича:

— Ну, Бог с тобой! Бог! Ты за кулоном сюда пришел?! За кулоном?! Ведь так?! Ну!

Настя отложила рукоделие и быстро поднялась на второй этаж. И, кажется, послышалось несколько тихих всхлипов.

— Ба! Так вот, что ты пыхтишь всё утро! Я-то думал… — крикнул еще громче генерала.

— Что ты?!.. За кулоном пришел же?! Так?! Ну, братец, ну, даешь!

— Да Бог с этим кулоном! Пропал и пропал! Нет, ну, это же уже домогательство! Настоящее домогательство! — пожимал плечами Александр Сергеевич.

— Моя дочь твой чёртов камешек не брала! Не брала! — особо громко проговорил генерал. Он весь покраснел как рак и дымился.

В эту минуту действительно происходило нечто странное, держащее в напряжение даже воздух. Что-то щёлкнуло в голове у Александра Сергеевича, что-то переключилось в нём. Он точно чем-то больной дрогнул свою волосатую голову в левую сторону два раза, и глубоко взглянул на глаза генерала так, как глядит горный орел на мышку.

— А где мой кулон?! Где?! Я его оставлял прямо вот здесь, на этом столе! — указал он правой рукой на красный дубовый стол. — Кто его взял?! Кто?! Не ты ли случаем, братец?! — ядовито он ухмыльнулся, — или твоя дочь, которая даже мужа найти не способна, благодаря тебе?!

Генерал в свою очередь, недолго думая, взмахнулся над братом и приложил свой большой кулак прямо по правой щеке. Братец быстро сел обратно в кресло и недоумевающе стал трогать щеку рукой, мыча что-то в ответ. Он посмотрел на лестницу на второй этаж и, тяжело, но глубоко дыша, быстрыми шагами поднялся в комнату Насти. Генерал только стоял прямо и следил за братом, руки у него дрожали. Александр Сергеевич, конечно же, понимал всю глупость и абсурдность сложившийся ситуации, он только хотел не опозориться ещё более. Он вошел в светлую комнату, немного подождав, еле дыша, подошел к сидящий на кровати Насте, которая была вся в слезах и что-то читала, поцеловал её в лоб, шепнув ей напоследок на ушко: «Такое случается. Прости меня». Настя заплакала более горькими слезами. Он также быстро спустился с лестницы, вышел из дому, покрестившись у входа, повернулся к двери.

— Я… Настя обиделась, кажется. Прощайте. — промолвил он последнее словечко и хромым ходом поплелся куда-то вдаль.

Генерал долго провожал его печальным взглядом. Что такое братская любовь, как ни это самое? Только войдя в дом, генерал увидел покрасневшую дочь с выплаканными глазами, стоявшую подле стола. Он безнадежно смотрел на неё, а потом лёг на диван.

— Что случилось, милая? — уже не смотря на нее, пробормотал генерал.

— Папенька, это я. — всхлипнула она, — Это я взяла дядин кулон. — начала она тараторить, — папенька, я не хотела изначально брать, папенька, я просто думала… я… думала он ненастоящий. Папенька! Мне очень стыдно! — начала она уже рыдать и кинулась на колени отца, — прости меня! Прости, папенька!

Генерал поднял туловище и, смотря в одну точку с обезумевшими красными глазами, медленно и тихо сказал:

— Да ведь я брата потерял из-за тебя…