Друзья навсегда.

"Заглянуло ко мне Высочество

— Одинокое Одиночество.

Незванное, нежеланное

Оно...

Как ни прятался я за вино,

Пришло...

Немой пустотой — О.О."

Ол Виннов.

1

Поздно ночью, по старинке, по телефону городскому, долго, не спеша,

как в трансе, разговаривали двое сорокалетних. И темы у них были

странные, и сами они были необычны. Есть такие люди.

Три часа назад они не были знакомы. Три часа назад познакомились.

И уже через час начали разговор. И говорили, говорили, говорили...

То была случайная встреча. В маленьком тесном магазинчике ходили

они среди полок подбирая по потребностям своё. Она — довольно высокая,

стрижка каре, одета без шика — интеллигентна, с профилем Ахматовой.

Он — повыше её, но не такой стройный — не складный. Коротко острижен,

выбрит, одет во всё новое, по глазам — не так прост, как кажется.

В узких проходах они пропускали друг друга, бочком, бочком, и снова

пропускали, проходили к продуктам, словно игра такая, танец между

полок. Что-то замороченное в их корзинах, консервы, улов людей одиноких.

Наполняли корзины, обменивались взглядами, и дальше вдоль полок...

В очередной раз столкнулись, и мужчина, кажется собрался что-то

сказать, но женщина опередила, взяв из его рук пачку что-то на ней

черкнула. Мужчина будто не удивился. "Вадим..." — представился.

"Позвоните мне… Я — Ольга..." — ответила она. "Конечно..." — пообещал

он. "Буду ждать..." — сказала Ольга. "Жда-ать..." — повторила она напевно,

и свернула за стеллаж к кассам. А Вадим ещё взглянул на пачку, скользнул

взглядом по полкам, сводчатым потолкам, и поспешил за Ольгой. Она уже

расплатилась, уходила, на ступеньках приостановилась, махнула изящной

рукой, ушла. И на улице не подождала...

А Вадим перебрал в уме детали этой встречи, взгляд внимателен,

припомнил позы, жесты, и, возможно Ольга не в себе, или на грани, решил,

что пусть будет она. "Даже лучше, что не в себе… Наконец-то что-то

отозвалось..." И вдруг Вадим ощутил погоду, голод и усталость...

Они говорили, будто одна разделенная личность. Продолжали

друг друга, и не важно кто первым начал. Как бы они обрадовались этому

разговору ещё пол года назад! Поделиться открытием, повстречать

единомышленника… Но сейчас получалось скучно — открыли одно, и всё

без толку. Уже не леталось. Крыша, хлеб, семья, и даже смерть — вот что

занимало. В сорок лет к лицу достаток.

Вадим слушал даже не слова, Олино дыхание, и ему хотелось чувствовать

эти её разные интонации, ещё и ещё любоваться, и ни о чем не думать… И

он перенимал эстафету, вставлял своё, и отмечая, что ему нечем

поживиться, нечем удивить, продолжал, развивал разговор.

Ольга слушала его, и ей хотелось публично выразиться, так

бессмысленна была вся эта его тирада. Хотелось чувствовать себя

женщиной, а он — неумёха, оба — неумёхи… И потому Ольга отчитывалась.

Так они тянули время, приближались, и трудного не касались. Им

было не до разговоров, но как без них… И очень хотелось поступка, обоим

хотелось поступка. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. Водрузить флаг,

предотвратить взрыв, посадить аллею, и вернуться к себе...

Олин муж умер. Дочка её, подросток, с сюрпризами, и сама в себя не

красивая, почему-то полная, уродует себя снаружи, и к бредятине

тянется. Маме Олиной восемьдесят. Живет отдельно, ходит в капеллу, и

может, будь её воля, гнала бы палочкой в капеллу всякого. Оле нужна

опора, что-то вне этого, ей нужна рука, но вот сколько времени она ищет

себе пару, и видит только женатых, чокнутых, и, самое невыносимое,

чужих, хамоватых, будь-то с молотком, или со счетом в банке. "И не

правда, что главное — мужик в доме… Ну, вот же Он, почти похож на

ожидаемого, а хочется ругнуться..." Жизнь её, словно лес после пожара

— такие редкие, такие жалкие всходы… "Ну что же, господин В., мы

прошли по конкурсу..." Трубка села, другой телефон у дочки, и не взять не

разбудив… Разговор прервался.

Вадим на полуслове получает частые гудки. Звонит с мобильного.

Он сам не знает куда продолжать разговор. И ночь, и не о чем, и много-ли

наговоришь… Но звонит, дозванивается, оживляется. И главное — он

просто не может остаться один сейчас.

Он знает, что его багаж — не подарок, знает, что никому не нужны

чужие сложности. Он рассказал бы о себе… Ох, рассказал бы! Это

распутье, может даже дно, но что же делать? И Вадим говорит о себе

другом, что видел свет, открывал удивительное. Что же, не жить

теперь?! "Всё проходит, всё проходит… Даже то, что не возможно

отпустить..."

Ушло жгучее желание иметь детей. Стихли сожаления. Опоздал

повзрослеть. И любил, и напрашивался, а семьи нет. И теперь не важны

достижения, и творческий маразм… "Чудо, когда силы не те, зачем?" Он

один на свете. Где-то есть брат. Далеко. И тетка ещё где-то жива.

Один. И именно один, безнадежно, как выяснилось. Три дня тому

расстался с милою. Эх, милая да милая, а сердце не поёт… Почувствовал

себя банкротом, голым ребенком, ушел. И теперь терпел эту муку

расставания, эти корчи хватательного рефлекса. "Это честно

— оставить девушку, которой проникся. Желать ей добра, избавить от

себя, пока не увязла… Или может дать этот выбор ей? А если ты почти

хороший парень? А если она выберет тебя? Что ты скажешь? Как ты

будешь с ней? Только по любви… Но как любить, когда мысли теснятся,

когда всё походя оцениваешь в рублях и последствиях, когда смотришь

через её плечо на другую… Почвы под ногами нет… И кто бы слушал, что

до этого дойдёт!" Но это всё таки не бесчувствие… И потому теперь,

среди ночи, Вадим терпел, держался и… звонил Ольге. Ему нужен был

горизонт, сейчас ему нужен был друг, или кто-то, с кем не нужно слов...

Хотя бы щелочка, в которую угадываешь солнце в этом ящике жизни. И

как не крути, а всё за чужой счет… А чем Оля хуже? Вот тебе и выбор...

Новый виток в бегах… Но не сейчас, не сейчас разбираться. И разве Олю

нельзя полюбить? Звонит, дозвонился Вадим, и ухватился за голос,

вздохнул облегченно, когда услышал это её сонное "алло"...

2

Около десяти утра звонила мама, и Ольга трудно соображая все же

уловила основное: контрамарки ждали на вахте; вовремя прийти, не то

отдадут другим; редкий альт, наездами, и может больше не

предоставится шанса… Олина мама, Ирэна Брониславовна, простирала

свою железную руку, полагая, без неё, без альта мироздание обрушится.

Обрушится, всех погребёт, и правых и не правых, и потому, что бы там

не случилось, нужно оторваться от глупостей, спасти мир. Мир в

опасности! Как живет её дочь Ирэна Брониславовна не знала, и давно

боялась знать. С тех пор как обнаружила, что Ольга не намерена быть

как мама высокой вдовой. И так это было страшно Ирэне Брониславовне,

что она потихоньку съехала, отдалилась. И больше не слышала своего

"как боялась жизни, так и прячусь за смерть, за образа, за изыскания..." И

в шестьдесят, и в семьдесят, и в восемьдесят — кто начинал жить? "Тут

уж поле пустое серпом не обжать..." И всё таки Ольга — дочь, и так не

отвернешься, не та стать. Не объясняясь, не миндальничая, врывалась

Ирэна Брониславовна в жизнь дочери, протягивала руку и впихивала ей

свою любовь. "Мы выстояли!" — говорила она и этим металлом в голосе

отклоняла сомнения, обязывала слушаться. И ещё — всерьёз верила, что

молодежь мечтает о консерватории. "Мама, мама, — думала Оля,

— молодежь твоя, ни о чем не мечтаю. Я разучилась. Меня столько раз

мечтательную носом тыкали. Столько раз отставляли." Но маме так не

говорят. Да, воспитание… И потому: "Конечно я схожу..."

"Мама, я схожу с ума… Когда ты так врываешься, даже если только

разговором, когда эта скотина за стеной в который раз унижает,

уничтожает свою жену, когда моя дочь проткнула нос и губу, и ходит как

дракула инкрустированная металлом… Мама, мне холодно, по полу дует,

спину прихватило, окна не заклеить, и никто не мечтает обо мне хоть

как… И я пью свой кофе, хожу кругами, и жду с ужасом что ты вот-вот

умрешь… Я гнусь, даже физически сламываюсь. Не оставляй меня, мама...

Я схожу миллион раз на альт, за альт, если это так надо… Услышь меня!

Угадай! Сколько слов не сказано. И их не нужно говорить, даже наоборот

лучше молчать, любить пока возможно и не упиваться собой до одури.

Вадим вчера говорил: "Я слышал, есть люди, у которых ничего не

происходит. Они почти довольны, никогда не знали бурь, и обижаются на

погоду..." Как это должно быть здорово: проснуться, глянуть в окно,

обидеться и лечь спать, отвернуться к стене… Мамочка, я иду на альт,

иду с Вадимом… Иду, надеясь, что он ненавидит альт, что он не придёт

и избавит меня от этих моих свиданок по инерции..."

Вадим пришел вовремя. Осмотрел все закоулки вестибюля и

отошел, перешел улицу к каналу. На выходе из метро, столько народа!

Толпятся, и каждый — встречается. Пар от дыхания. "Надежды витают..."

Здесь, на канале, Вадим остановился и посмотрел вдоль, посмотрел

на лед в полыньях, на припорошенную снежком небольшую пристань, и на

Спас, пряничный, сказочный собор вдали.

А за спиной собор Казанский. Какие они разные, словно разное

услышишь войдя. Впрочем, Вадим давно не входил. Мать умерла и — всё...

"Говорят иногда: "Грязи нанесли!" Чего нести грязь? Представляю

себе полы тоги божественной. Вытерта, изодрана, в жирных, кровавых

отпечатках рук, и мокрая от слез..." Оля тогда Вадиму ответила, что

не важно какой Он. "Обращайся или уходи… Можно отойти, можно

стремится к Нему, но если выпал из колесницы — ищи палку. Когда в

другой раз запрыгнешь?.. А собаки уже здесь, скалятся… Ищи палку!"

Вадим снова посмотрел на собор Спаса. Спас-на-Крови. Свидетельство

того, какими люди могут быть… чудовищами со своей отдельной правдой.

А потом Вадиму припомнилось сколько раз он здесь, на этом месте стоял

в разную пору, и все эти случаи наложились, зазвучали одновременно.

"Оскалились собаки..."

Ольга опоздала, и как воспитанный человек извинилась, но Вадим

вообще-то ничем не выдал недовольства, хотя явно замёрз. И встреча их

была то-ли свидание, то-ли совместный поход. Как-то так… Оля даже

переспросила: "Что, что? Что-то не так?", но Вадим только мотнул

головой, загадочно улыбнулся, и взял Олю под руку. Странно конечно, но

было чему улыбнуться — в общих чертах узнал он в Оле себя. Как очень

давние приятели, может даже как муж с женой, они пошли, Вадим увлек

Олю в Дом Книги. "Не на долго..." А Оля, всё ещё в пути, не отошла от

спешки, говорила почему опоздала… И вдруг сказала: "Однажды пришла, а

кавалер мне в лицо: "Чего-ты, уродина, приперлась..." И я ушла, смолчала...

Просто смешно… Кляча и ладно… Путаница в голове, думаю, по

фотографии моей и спросил… И только через несколько часов прорвало:

била подушку, и такая злость меня взяла… Порвала бы его на части, будь

он рядом!" И всё это Вадиму можно было рассказать. Он просто взял её

под руку...

В Доме Книги, в этом парадном блеске интерьеров, они, словно на

балу оказались, стушевались, разошлись. Переглядывались, и только

разглядев друг друга сблизились — сели как в юности на подоконник, и

стали смотреть иллюстрации в альбоме по архитектуре, старое,

переизданное. Потом охранник попросил их не сидеть на подоконнике, но

они уже и так уходили… Перешли к другому отделу, и вдруг Вадим

оживился, выхватил с полки книгу, и радуясь пошел покупать. У касс

виновато оглянулся, и стыдясь своей радости, как некий букетик,

спохватился, купил, тут же лежала, книжицу Оле. Маленькую такую

книжицу, что она, посмотрев жалея отложила. Маленький букет стихов.

Тогда Оля повела Вадима в небольшое кафе, тут же, на втором этаже,

где подвела к окну. И подарила этот вид… Казанский собор, в подсветке,

из этой точки больше не выглядел громоздким, вписался в окружение и

ожил!

И как возможно? Два часа прошло, опоздали в капеллу. Даже

поспешили, смеясь бежали, даже постояли у вахты, но билеты ушли, да и

альт уже приступил к свом прекрасным трудам — ти-рара-раа… Без плана

вышли Вадим с Олей к Мойке, и там через Дворцовую площадь

проследовали к арке. И дальше, и дальше… И, можно не сомневаться,

всё им играло: ти-ра-рара, там-там, ти-ра-рара-ти-ра...

3

Какой полумрак в этом случайном кафе! Вадим пропустил вперед

Олю, и они продрогшие прошли к барной стойке. Оказалось не нужно

стоять, можно сесть за столик и неспеша подумать о заказе. И опять

эти изучающие взгляды, две змеи перемигнулись, и только отдав заказ

Вадим с Олей, оторвались друг от друга, заметили что в кафе свадьба.

Несколько столиков сдвинуто, остальные гости разместились по залам.

А ещё говорят: где свадьба, там и драка… Вот так, в центре города, при

свечах, не шумно поздравляют, никто не буянит, не набрался, празднуют.

И танцуют… Так это красиво, так это напомнило о таинстве соединения

душ… Словно приглашенные, сидели Вадим с Олей при свечах, друг

напротив друга, негромко говорили, прониклись атмосферой. "Хорошо

так сидеть..." Казалось им, что может свадьба эта — знак, и знак хороший.

Колыхалось пламя свечей, улыбчивые официантки подносили блюда, тела

наполнялись теплом… И будто бы не было времени: только глаза

напротив, свечи, полумрак единения...

Созванивались ближе к полночи. И что эти два часа для Вадима? Он

из благости своей шлёпнулся в расставание прежнее, и нахлынули мысли,

и такая печаль взяла, что опять хотел звонить Оле, но ждал Вадим

полночи, а к назначеному совсем раскис, поплыл… Снова и снова

возвращался он мысленно к той, от которой ушел, снова приходил к

тупику, травясь горечью, смаковал свои изъяны. И когда наконец Вадим

позвонил Оле, это уже был другой человек. Сломленный, взвинченный, он

сходу стал говорить как трудно ему даётся расставание, что он думает

сейчас о ней, не о Оле конечно, о той, с кем расстался три дня тому...

Оля в эти два часа готовила, ходила усмирять соседа, глотнула

хамства, потом увидела что дочь нетрезва… Кричала ненавидя себя на

дочь. И уже, кричи-не кричи, впала в ступор, рванула к телефону. А там

— нет спасения, там Вадим думает не о ней… И тогда Оля оборвала его

жалобы, сказала что, мол, можно это всё обойдётся без неё, и больше

трубку на сегодня не брала. Телефон звонил, редкие звонки до утра, а Оля

отгородилась, заперлась с ноутбуком на кухне, разглядывала фото

мужиков разных, что знакомиться хотят, и водку пила, простую водку

под грибы… "Боже мой, мир болен..."

Под утро, в кафе у Витебского вокзала, сидел Вадим за столиком

столовским, ел какую-то дрянь за дорого. Прерывался, куда-то звонил,

слушал гудки, и снова ел. И глупо конечно звонить в эту пору, как из запоя,

каждым звонком приближая разрыв, но трубку не брали, а темнота

сгущалась...

Вадим смотрел сквозь витрину на девиц у перекрёстка.

Раскрашены, в юбочках коротких, они притопывали, пытаясь согреться,

прятали руки в кармашках, и иногда нагибались, заглядывали в очередное

авто. И снова притопы — цок-цок, цок-цок… Вадиму представлялось, что

он Хэмингуэй, что он где-то на Монмартре. И некому восхититься, как

здорово он вот так сидит здесь, у вокзала, под утро, смакуя эту пресную

еду. Ещё представлялось, что он — Ренуар. Всеми забыт, но гений,

девицами любим, и вот они с холода к нему сейчас подсядут...

В зале кроме Вадима сидели ещё двоё. Какие-то мафиозного вида

мужчины в пальто. И словно им отдельно готовили… Такое достоинство

в движениях. Ложки эти одноразовые, словно серебро в руках держат...

По улице мимо прошли подростки парами и группами,

перекрикивались матом. А потом зашел неприметный парень и спокойно

так вынул пистолет и стал стрелять...

Все сроки прошли. "Пора бы отзвониться..." — думала между дел

Оля, но Вадим не позвонил. И, как бывает, прошла неделя, звонила ему

Оля сама. Он трубку не берёт… Тогда, эх, махнула рукой, написала ему,

что извиняется, и готова поговорить о чем угодно… И снова без ответа...

Оле казалось что Вадим — как она, что он по-простому всё примет

как есть. Но он не ответил, и в сети не появлялся. "Нет так нет..."

— решила Оля. "Кляча и ладно..."

Снова работа, заказы, срочность. Дочка, сосед, мама. Так прошло

два месяца. Не идет из головы Вадим. Засел, вспоминается. И тепло, и

холодно… "Глупо так выходит, непоправимо прямо. Непоправимость эта,

словно острие ножа! Как помнится из детства: бегу, собака, дура,

побежала, следом, видно, как она влетела под колеса — и всё… За тобой

бежала… Ты, ты, ты… Ну что же ещё сделать? Я ведь не вполне приняла

тебя, и никогда никого не принимала окончательно… И ты можешь уйти,

как всегда… Твоё право. А я могу писать, пишу..." И полетело сообщение:

"Вадим, давай будем друзьями! Навсегда!" Полетело, вернулось, как эхо,

ударило: "Навсегда, навсегда… Друзья навсегда..." И будто бледная тень

колыхнулась и успокоилась над абрисом, на полу кафе у Витебского...