Доппельгангер

Больше всего на свете я ненавижу мимов.
Стоит только представить эти кретинские рожи, убогий грим, обезьяньи гримасничанья, ломаные движения сорвавшихся с нитей кукловода марионеток… брр… От одной только мысли об этом мне начинает казаться, будто я целиком проглотил лимон. 
Но! – своих эмоций показывать не след. Оставим это слабым.
Как начинается большинство дней для большинства людей на планете? Правильно – с будильника. Есть, конечно, больные, безработные… глухие, наконец – но их число так мизерно по отношению к большинству (Да, повторяюсь. Но тут ничего не поделать, повторения – моё кредо).
Моё же утро начинается с той самой, так ненавидимой мною пантомимы.

Ночью меня обычно никто не тревожит. Я долго пытался понять, что ВООБЩЕ происходит со мною в это время – но всё без толку. Больше всего это похоже на пребывание в тёмной комнате без дверей и окон, в которой совершенно неожиданно исчезает пол.
И вот я лечу в этой чёрной воронке, точь-в-точь как непутёвая Алиса, провалившаяся в кроличью нору. Меня от неё отличает только одно – здравомыслие. Ведь я, как и все здравомыслящие (по настоящему здравомыслящие!) создания, боюсь и тёмного, и неизвестного. 
И с этим, как ни крути, ничего не поделать.
Мерно отбивают свой такт стоящие на полочке часы. Их – как и всё прочее, что меня окружает – я изучил в совершенстве. Вижу, как при движении судорожно дёргается красная секундная стрелка. Вижу даже, как, подрагивая, взлетают и приземляются обратно на неё микроскопические пылинки.
Интересно только, почему меня это не удивляет?

И вот – утро. Короткая чёрная стрелка покоится на цифре “9”, длинная – на “12”. Красная обычно мечется где-то между ними. Металлическое нутро механизма содрогается в яростно-визжащем звоне, и сбоку от меня – или позади, или ещё где-то – начинается шевеление. Когда я был моложе, я оптимистично сравнивал это с выползающей из кокона новорождённой бабочкой… ах, эта наивность! Есть в ней какая-то прелесть, а?
Спустя каких-то несколько минут я убеждаюсь, что мой случай, всё-таки, не совсем безнадёжен. Потому что апофеоз всей безнадёжности и бесперспективности этого и без того не слишком радужного мира сейчас предстанет передо мной. Я услышу, как заскрипит вентиль, увижу, как с шумом вырвется из допотопного крана водяная струя. Вода белая, как молоко – чёртова извёстка! Опять я буду весь в пятнах!
Вот он умывается, отфыркивается; поднимает на меня свои тупые рыбьи глаза. Под ними — фиолетовые мешки, такого “насыщенного” цвета, будто ему недавно как следует настучали по морде (не самая плохая мысль, кстати). Вот он уже чистит вечно желтоватые зубы, потом намыливает лицо, снова смывает, выключает воду, вытирается. И уходит.
И так уж получается, что я всегда следую за ним. То здесь, то там, я вижу его лицо. Вижу, как он зажигает газ. Слышу, как с шипением вырываются из радиоприёмника незамысловатые аккорды. Я повторяю каждое его движение, шевелю в такт челюстями, когда он спешно поглощает пищу, потом так же спешно, как и он, одеваюсь. Так же не могу удержать ругательства, когда совсем новая рубашка рвётся по шву, стоит начать её надевать… теперь вы понимаете, почему я так ненавижу мимов?

Дальше мир понемногу начинает расширяться, как надуваемый кем-то воздушный шарик. Да… пожалуй, это сравнение самое верное. Особенно в этом аспекте: если нарисуешь что-нибудь на “ненадутом” шарике, картинка будет чёткой – но стоит внутрь попасть хоть небольшому количеству воздуха, как черты расплываются, раздаются в стороны, безобразно распухают… мерзость какая. Сколько лет живу, а привыкнуть не могу.
Раздутый мир окружает меня повсюду. Он врывается в мой мозг с голосами прохожих, с шумом проезжающих мимо автомобилей, со звоном уроненного кем-то ящика с посудой, с чем угодно… 
И – шаги, шаги, шаги. Этот монотонный гул, состоящий из многих миллионов повторений одного и того же аккорда, действительно сводит с ума. 
Стоит ли удивляться, что вокруг так много ненормальных?

Вместе с одним из них я вхожу в контору. Окатываю окружающих равнодушным взглядом – и стремлюсь дальше. Впереди ведь так много важных дел!
Та вечно лебезящая дрянь, с уткнутой в пол мордой следует на своё место, изредка кому-то что-то говоря, на что-то отвечая, и, как следствие, вечно с кем-то споря. Я не особенно вслушиваюсь в эти разговоры. Раньше пытался, а теперь надоело.
Я слышу, как из раскрытого окна доносятся какие-то неясные звуки. Через пару минут доходит, что это всего-навсего телевизор. Голос невидимого “кого-то”, переполненный ощущением собственной значимости, снова с неимоверной серьёзностью рассказывает о каких-то обвалах на рынке валют, падении индексов, о каких-то биржах… или не совсем так, не помню…Вы уж не будьте ко мне слишком строги. Я никогда не мог понять столь тотального увлечения человечества цифрами.
Ведь и правда, куда ни плюнь – цифры, цифры, цифры. Чёрт с ней, с торговлей, ценами на продукты и услуги и прочее – но ведь ненавистные колонки появляются абсолютно везде! Пусть даже в качестве двух дат на могильном камне. Ну, в самом деле – какое имеет значение, когда кто-то там родился и умер? Ведь роль должно играть не количество прожитых лет, а их Качество.
Или нет?
Делать мне особо нечего, а повторять всё время выражение этой страдальческой псевдоинтеллигентной морды надоедает до тошноты – поэтому я поневоле оглядываюсь по сторонам, хоть краем глаза. Ничего интересного. Точно такой же на внешний вид планктон, в засаленных рубашках, разглаженных до прожженности пиджаках и прочих атрибутах “занятых” людей. Они сидят на крутящихся креслах, готовых, кажется, развалиться от одного щелчка, сосредоточенно грызут колпачки ручек, сделанные из дерьмовой пластмассы и пропитанные насквозь этим же дерьмовым запахом, и – конечно, куда без этого! – взгляд их прикован к мониторам. 
Мониторов о-очень много. Вы уж мне поверьте, я часто их… скажем так, созерцаю. Конечно, только когда они выключены – и, тем самым, не отвлекают внимание от меня на очередной поток кажущейся другим такой важной информации.
Впрочем, иногда информация и впрямь бывает важной. Тот, который иногда всё же уделяет мне своё драгоценное внимание, в этом и сам недавно убедился – когда ему пришло одно сообщение от не столь нерешительных, как он, людей. Что-то, связанное с долгами, или чем-то таким… не знаю, не вникал.
Может, зря не вникал?

Медленно – очень медленно, намного медленнее, чем по ночам – тянется время. Такое чувство, что здешние часы ещё больше усугубляют это чувство – я вижу это даже в его глазах. Хотелось бы посмотреть на такой желанный для него бунт против системы, который, скорее всего, будет заключаться лишь в разбивании всего, что попадётся под руку. Лиц коллег, в том числе.
Но… мы ведь с вами всё понимаем, верно? Дело ведь даже не в том, что он этого никогда не сделает, за что я и презираю его больше всего; дело в Непродуктивности самой затеи. И очередном усугублении и без того не самой приятной ситуации.
А, может быть, что-то бы изменилось. Ведь когда человек падает в болото и увязает в трясине, он начинает размахивать руками, хвататься за всё подряд – даже когда Уже понимает, что всё кончено. И почему люди так поздно начинают ценить свою жизнь? 
Ах да… цифры.

Короткая стрелка зависла на цифре “6”, длинная – на “12”. Секундная дрожит где-то между ними. Вот заходит похожий на “бескопытного” борова начальник, прохрюкивает что-то – и все суетливо начинают собираться, выключать компьютеры, укладывать в портфели какие-то бумажки и прочая, и прочая. Он тоже собирается, накидывает на плечи куртку, выходит, вяло бросив кому-то:
— Давай, до завтра. 
Я знаю, что дома, в компании меня и очередной бутылки чего-нибудь “горячительного”, он будет молить всех несуществующих богов и богинь о том, чтобы это “завтра” никогда не наступило. 
Я знаю, что, когда мы будем ехать до этого самого дома, он, вглядываясь в мои глаза, ещё больше замутнённые грязными и пыльными стёклами маршрутки, будет страстно желать, чтобы водитель уснул за рулём; чтобы автобус, резко наклонившись в бок, врезался вон в тот, стоящий здесь уже больше месяца, бензовоз. И – бабах!
Ничтожество. Сказал бы тебе это, если бы только мои губы слушались меня. Если бы у меня, У МЕНЯ, была хоть десятая, сотая доля твоих возможностей!

Вот мы и дома. Вопреки моим ожиданиям, похода в магазин за очередной дозой “анестетика” не случилось. Может, не всё так безнадёжно?
Он сбросил с ног ботинки; не снимая ни куртки, ни джинсов, прошёл в ванную. Открыл воду и долго – гораздо дольше, чем обычно! – умывался. Потом снова поднял на меня глаза (все в алых сеточках кровяных прожилок).
— Ненавижу тебя.
Ого! Оно, оказывается, умеет говорить? Да ещё и способно испытывать столь высокое и благородное чувство? Одна-ако…
— Как ты только выносишь себя?
Очень правильный вопрос, приятель – хотя ты немного ошибся с адресатом. Не следует винить других в своей никчёмности. Тем более, меня!
— Да уж… Ты меня не знаешь, ты всего лишь отраженье. Ну и чёрт с тобой!
Вот тебе и раз! А с чего это ты решил, что я – твоё отражение, а не наоборот? Эй! Куда ты?
Но он меня, конечно же, не слышал.

Дальнейшее вспоминается с трудом. Помню, некоторое время я слышал звуки телевизора в соседней комнате. Потом вдруг стало тихо.
Даже как-то чересчур.
Потом он мелькнул мимо меня – взял с кухни табуретку, прошёл в коридор, залез на антресоли. Вытащил оттуда деревянный ящик с каким-то барахлом, обвязанный бельевой верёвкой. Сдёрнул её странно трясущимися руками, сунул ящик обратно на местно. Уселся на табуретку, уставившись куда-то бессмысленным взором.
Вешаться, что ли, собрался? Придурок.
Дальше он снова исчезает, снова шорохи и – ни с чем бы не перепутал! – звон стеклянных бусин на люстре. Чёрт побери… неужели я угадал? Эй! Совсем сдурел?! Остановись!!!
И – звонок в дверь.

Если бы я мог, я бы, наверное, облегчённо вздохнул. Потом посмеялся бы – просто так, без причины. Подчёркиваю – если бы мог.
Но… я снова наблюдаю из-за полуприкрытой двери в ванную, как он проходит по коридору. Подходит к двери. Дальше дилемма – на дворе вечер, глазка на двери нет, цепочки тоже… стоит ли открывать? Тут бы любой задумался.
Но он – опять-таки, к моему удивлению! – открывает. И дальнейшие события проносятся мимо меня так быстро, что я толком не успеваю ничего разглядеть.
В комнату врываются двое парней – бритоголовых, с ещё более тупым, чем у него, выражением лиц, на которых отчётливо написаны неоконченная средняя школа, колония и ещё раз колония. Я никак не могу разобрать, что они говорят… только одно слово: “Долги”.
Он что-то отвечает… но я опять ничего не слышу, из-за этого странного звона в голове. Что за… ничего, не понимаю. Вот один, тот, что поменьше, прислоняет его к стене; рука его, на секунду исчезая в кармане задрипанной куртёжки, появляется снова – уже с металлическим блеском меж испещрённых наколками пальцев.
И вот тут он не выдерживает! Вырывается, бьёт первым – ладонью в горло первому, уворачивается от летящего в лицо кулака второго, бьёт ему ногой в живот (можешь же, коли припрёт!), убегает на кухню. Первый захлёбывается кашлем, второй, согнувшись чуть ли не пополам, бежит за ним.
Дальше всё опять происходит вне поля моего зрения, только грохот посуды, отборный мат, и – звук удара. Тишина, всего на мгновение; и вот он уже снова появляется в коридоре, с окровавленным ножом в руке. В глазах у него совершенно незнакомый мне блеск.
Звон в моей голове достиг пика громкости – он уже не пропускает через себя ни единого звука. Словно в немом кино, я вижу, как тот, первый, с перекошенным гримасой боли лицом, срывает с руки кастет и запускает им прямо ему в лицо. 
Слышу треск костей и тяжёлый звук падения.
И думаю, что всякая слабость подлежит наказанию.

Проходит некоторое время, прежде чем я снова могу воспринимать окружающее. Он лежит в луже собственной крови, растёкшейся по всему коридору и уже просачивающейся под плинтусы.
У него перерезано горло.
Я же никак не могу понять, что со мной. Никак не могу объяснить Этого. Будто бы кто-то ткнул его лицом в сугроб, потом выдернул… а я так и остался тем слепком, отпечатком его лица, который ещё пару мгновений будет держать в себе тепло человека. 
Странное сравнение, верно? Но ничего лучше в голову не идёт.

Не знаю, сколько прошло времени. Вероятно, немного, потому что кровь ещё не высохла. Я оглядываюсь по сторонам. Шарю взглядом по коридору, стараясь не опускать взгляд слишком низко. Смотрю на входную дверь, на ручку. Как хочется повернуть её, выйти отсюда, сбежать!
И, будто бы в такт моим мыслям, ручка поворачивается…

Потом проходит ещё некоторое время. Я постоянно вижу множество людей вокруг себя – полицейские, люди в белых халатах и строгих костюмах, ещё кто-то… кто-то смутно знакомый, с заплаканным лицом, с искусанными до крови губами и охрипшим голосом. Наверное, кто-то из его родственников. Странно… не могу вспомнить, что означает это слово. 
Потом, конечно, всё зачищают. Тел нет, крови тоже, всё в относительном порядке. Потом – снова множество людей, все с серьёзными лицами, в трауре. Часы останавливаются, а я слепну от наброшенного сверху чёрного покрывала. Но потом привыкаю к темноте и вижу смутные очертания окружающих (благо, ткань довольно тонкая).
Они говорили и говорили, а я никого не слушал. И так всё ясно. Пожалуй, я бы мог сказать всё, что о нём думал намного быстрее, а главное – честнее. Ведь кто знал его лучше, чем я? Кто видел в нём не то, что в него вкладывал, что хотел видеть, или то, чем он должен был являться – а его самого?
Только я.
Но я сижу, словно попугай в клетке, которую накрыли платком – якобы, наступила ночь, пора спать… Ну, ночь так ночь.
И только дверь эта не даёт мне покоя.

Сколько лет прошло? Десять? Сто? Тысяча?
Не знаю.
Мой путь был неимоверно долог. Коридор с несмываемым пятном позора преследовал меня всё это время. Люди менялись, одна семья сменяла другую, но никто не задерживался здесь слишком долго. 
Не люблю я людей.
Воздух у двери казался тяжёлым и твёрдым, как камень. Вы когда-нибудь пробовали пробить кулаком стену? Нет? Тогда вы не поймёте, что я испытал, прежде чем мои пальцы, наконец, обхватили столь желанную ручку. На секунду – минуту, год, столетие? – я замер, наслаждаясь зрелищем пляшущих на ней отсветом от люминесцентной лампы; и надавил, навалился всем телом, которого, в общем-то, никогда и не было.
Передо мной были звёзды.

Да, звёзды… Ими были вымощены металлические плиты у меня под ногами; они были нашиты на обитые поролоном и войлоком стены. Звёзды падали на меня, раздирая мне кожу на голове, залезали в ушные раковины и что-то шептали до тех пор, пока оттуда не начинала идти кровь. Было ли всё это – или же это просто моя выдумка? Не знаю.
Потом появлялись комнаты. В одной была девочка лет двенадцати, со скрипкой в руках. Я даже постоял рядом с ней немного, думая, что она начнёт играть – но она лишь улыбнулась мне и показала язык. Беззлобно, впрочем.
Во второй был старик, возраст которого определить было весьма затруднительно. Он сидел в кожаном кресле и листал старую газету – настолько старую, что она пожелтела от времени – и время от времени вставлял свои остроумные замечания. Мне хотелось спросить его о чём-то… но я промолчал. И двинулся дальше.
Потом была ещё одна девица, постарше. Она стояла в углу комнаты и отчаянно пыталась кому-то что-то доказать. Сперва я подумал, что она сумасшедшая – но потом понял, что в противоположном углу и впрямь кто-то стоит и слушает её. Я хотел подойти поближе, разглядеть его, но… из темноты высунулась рука и погрозила мне пальцем.
Я не стал искушать судьбу.

Выход возник прямо передо мной. Прямоугольный кусок света в непроглядной ночи. Я остолбенел, не в силах пошевелить ни одним мускулом – и вдруг услышал чей-то плач.
Детский.
Помотав перед собой руками, я наткнулся на очередную дверь. Открыл – и попал в совсем уже крошечную комнату, в центре которой, свернувшись калачиком, тихо всхлипывал ребёнок. По стенам комнаты метались какие-то странные фигуры – то люди, то животные, то города, то леса или равнины, то бескрайний океан, то пожар до небес… То такой знакомый одноэтажный деревянный дом с покосившейся крышей, утопающий в зелени яблонь – то поднимающийся над руинами города, стремительно вырастая и стремясь пожрать целый мир, ядерный гриб.
— Это не я! – донёсся до меня его удивительно ясный голос. – Это всё они, я… я не хотел! Я бы не смог, не смог, НЕ СМОГ!
Наверное, я бы мог успокоить его. Мог бы дать ему сочувствие, в котором, я уверен, он нуждался больше многих. Мог бы простить его и за себя, и за других. Или просто сидеть, слушать его причитания и, время от времени, понимающе кивать головой: дескать, все мы совершаем ошибки, главное – вовремя понять…
Но, как я уже говорил – я ненавижу пантомимы.