Благовещение Московское

"Но слепой народ в годину гнева

Отдал сам ключи своих твердынь.

И ушла Предстательница-Дева

Из Своих поруганных святынь".

(М. А. Волошин)

… Он сидел здесь по воле царя уже третьи сутки и не дерзал даже думать о том, что это несправедливо. Хотя наказан он был безвинно и знал об этом. Но царь-батюшка Иоанн Васильевич и слышать ничего не хотел. И поэтому узник принуждён был сидеть в тюрьме при Портомойной башне Кремля, со дня на день ожидая казни. И он сидел и, ловя измученным взглядом проникающие внутрь темницы редкие солнечные лучи, думал о том, как хорошо сейчас на воле, где распускаются листья, пахнет весной и такие же солнечные лучи ласково дробятся на сине-серебристой глади Москвы-реки. И молился. Молился до слёз, задыхаясь, как мог, как умел, просил Пресвятую Богородицу (Её-то молитвы, чай, до Бога в момент дойдут: любимая Матушка, всё-таки...) смягчить сердце царя.

Третьи сутки его заточения уже подходили к концу. Должно быть, вечерело, потому что лучи из прозрачно жёлтых стали красноватыми и теперь проникали в темницу под углом, озаряя не северную стену, а восточную.

Вдруг что-то как будто вспыхнуло солнцем, засияло яркими красками на другой стене — южной относительно темницы, северной относительно башни, куда никогда не падал солнечный свет. Воевода зажмурился, но через мгновение открыл глаза. Сияние не исчезло, оно было ярче всего, что когда-либо доводилось видеть оклеветанному узнику, но не слепило, а согревало, радовало глаз и обволакивало таким ласковым теплом, что очень хотелось жить и быть счастливым.

Узник пригляделся. Это была всё та же, до смерти успевшая уже ему надоесть стена Портомойной башни. Только теперь на ней сияла лучезарным светом большая, Чьей-то неземной рукой написанная икона. Пресвятая Владычица в вишнёвого цвета мафории, вполоборота, как будто невзначай застигнутая чьим-нибудь окликом. Руки сложены на груди, как для причастия, а взгляд девичий, робкий, немного смущённый, но в то же время, всеведущий и всемилостивый. А чуть правее — небесный гость, архангел, весь в белом и с дивными голубо-золотистыми крыльями за плечами, с цветком белой лилии в протянутой к Приснодеве руке.

Благовещение! Воевода готов был на Кресте Господнем поклясться, что ещё минуту назад здесь была пустая стена красного кирпича, и ничего больше. В благоговейном замешательстве он упал перед иконой ничком, прочитав во взгляде Богоматери, почувствовав и уже твёрдо веря, что его помилуют.

Того воеводу и впрямь помиловали, а икона стала очень почитаться в Москве. Тогда же, при Иване Грозном, на месте тюрьмы построили часовню, при Анне Иоанновне — церковь, а при Елизавете Петровне икона была одета в прекрасную серебряную ризу. И так бы, наверное, могло быть вечно...

Четыре (ну, или около того) века спустя после описанной истории, один человек, тоже ещё вполне молодой, и, быть может, даже потомок того воеводы, сидел у себя в кабинете и корпел над чертежами и планами. Церковь Благовещения на Житном дворе в Кремле. Есть приказ уничтожить. Втихаря, под предлогом реставрации башни, когда-то Портомойной, а теперь уж очень давно Благовещенской. Ну да, башню и правда будут реставрировать, потому что если сломать церковь просто так, то икона на северной стене башни всё равно останется и выставит их всех на посмешище самим фактом своего существования. Надо что-то делать, как-то решить проблему, — юный архитектор закусил губу. В этой церкви его крестили. Сюда же бабушка и мать водили каждое воскресенье. Но это, правда, было тридцать с чем-то лет назад. Тогда другие были времена...

И он решился. Это был партийный приказ. А у него жена с больным сердцем и маленькая дочка. И если он не выполнит приказ...

Церковь сломали, башню отреставрировали. А икона… икона исчезла, ушла обратно — туда, откуда пришла — в кирпичи Благовещенской башни, в горячую молитву невинного узника, давно растворившегося в закатном весеннем небе… Вернётся ли? Бог весть...