БЕЛОГОРКА-ВЕСНА

На фотографии, слева, сквозь весенний шифон на ветках проглядывает призрачный дом семьи Величинских.

Раньше я видела конец и начало в образе круга и была уверена в том, что отдельно эти явления не существуют, а конец и начало — это замок круга, то есть одно и то же.

Раньше? Когда это?

До сегодня.

Чего это случилось сегодня, что мы перестали так думать?

Конец и начало — та ещё рвань и спутанная пряжа.

Чего?!

Объясню. Из личного опыта. Иногда в самом начале кажется, и не единожды, что это не начало, а конец. И наоборот: в завершении чувствуешь порой, что на его почве вылупляется новое, но потом понимаешь, что ошибся, а потом — опять оно, окошечко начала, в самом конце. Понятно?

С окошечками начала-то? Конечно.

Чтобы не забыть: основными фамилиями в Белогорке были: Родимовы, Щеваёвы, Ромашкины, Ломсковы, Цыгановы. И была ещё доктор Анна Васильевна, её все звали Аннушка.

Вместо того, чтобы думать об окошечках начала, встала бы и начала убираться в домике, окошечки бы вымыла. Весной так полагается делать.

Командор Крул, раскомандорилась. Ладно, встаю.

Только не пугайся. Но к нам кто-то в дверь постучал, кажется.

А ещё была почта и кузница в Белогорке, когда мне было лет двенадцать, они ещё были, а вот контора и клуб уже не действовали. С дедом один раз ходила на кузницу, но мне она показалась не кузницей, а… местом, где живут лошади, просто так показалось, ассоциацнулось, но ни одной лошади там ведь не было. А с бабушкой, и с дедом тоже, часто ходили на почту. На заборе у домика женщины-почтаря были в рядок прикреплены почтовые ящички голубые с фамилиями и инициалами белогорцев.

Ты дверь будешь открывать?

Сейчас-сейчас. А в один год, ко дню моего рождения, другие бабушка и дедушка прислали мне в деревню телеграмму с поздравлением — открытка с наклеенным текстом, и зптыми и тчками. Эту открытку до сих пор храню. Она почти что прах, выцвела, но я никуда от неё. Там зайчики с барабаном идут в цветочном цветопаде и счастливо улыбаются.

Дверь! Стук был в неё.

Иду. А кто это может быть? Дядя Андрей уехал в Нижегородскую область...

Я откуда знаю. Ты у нас с глазами. Иди и посмотри.

У двери забасил Тёмный.

От себя не убежишь ни в Луну, ни в Солнце, ни в холодный дождь, ни в тёплый снег. Придётся открыть. А вдруг это плохой человек?

Быстро открывай!

Да. Если бы был плохой, Тёмный давно бы его затанцевал по ручейкам. А, может, скажем, что нас нет дома?

Ага. Вставай немедленно, зараза! Ну вставай, Геша...

Холодно.

У двери Тёмный кому-то объясняет правила.

— Кто там?...

Тёмный взрыванулся добрым смехом. Это уже хорошо. Значит, человек точно не гад-ген.

Перед глазами дверь — досочки с облупившейся тёмно-зелёной краской, а из-под неё слой какой-то желтоватой и даже голубой. Руку Лиля уже опустила на шершавый ржавый засов. Вот это скорости(!): секунду, что оставалась до момента открытия двери, окружила и омыла пенная волна мыслей: "Лиля, ты одна, нет, у тебя есть семья, ты пыталась, сильно, но твои попытки утонули, остались лишь пот и следы, ещё горячие следы твоего топтания, и вера в Бога, потом ещё — вера в Любовь, ищи пути света, зачем ты открываешь, если там (!) молчат"

После высокого скрипа двери, мягкой спиной кошки обласкали, заспешили на тёплых солнечных игрушечных лошадках звуки ветра, стона старых вётел за домом, развесёлых птичьих низких резких полётов и динь-дилинь ручьёв, обтекающих двор и дом; мягко поплыли порции вкусного воздушного льда; ветер лапкой разделил чёлку влево-вправо; сияние солнца в ручьях, напротив — сад за старым частоколом, и — более нет никого, даже Тёмного… И Эта куда-то смылась, а пела тутось, что нет у неё глаз.

Заметила: чем больше надеешься и стараешься победить внутри эгоизм, тем он сильнее даёт рост. Вообще о нём не буду рассуждать, может, он обидится и уйдёт, уходит же так температура, когда болею и шушлюсь, как будто здоровая.

О. Тёмный из-за угла появился. Значит, мне не всё напропалую приснилось. Взгляд у него какой-то слишком красивый.

— Привет. Ты будешь кушать?

Тёмный посмотрел в сторону своего прибытия, подошёл ко мне.

— Айн момент. Сейчас принесу вкусное.

По возвращении с миской тушёнки, первое: Тёмный, прямо из моей руки, сцапал посудину зубами и удалился с добрым завтраком в своё доброе утро, а второе: мне привиделся экран планшета с крупными буквами, чётко видными даже на свету утра.

«Здравствуйте! (Привет) Я буду от Вас (тебя) наверху жить. Не накормите ли утренним чаем? Вы?.. Ты?..»

— Ты, — Лиля на секунду вынырнула из объятий пани Паники и снова туда.

«Узнала меня?»

— …Да, …Давид. Как ввтвоё здоровье?

«Чаю хочет и чего-нибудь мясного с бульоном пообожало бы сейчас…»

Лиля, прочитав эти мечтания, улыбнулась: не было у неё ничего мясного, кроме тушёнки для Тёмного и Рыжика.

Что-То, опираясь одной рукой на палку, горящим экраном планшета во второй руке освещая себе путь в сенях, зелёно-тёмных после солнечного света, направилось, не забыв скинуть кроссовки, к двери в дом. Оглянулось, мол, ты, Лиля, где потерялась. Лиля, не переставая совершать одну за одной попытки убийства пани Паники, открыла дверь и нервно дёрнувшейся рукой пригласила Что-То войти в избу.

Что-То село на косую старую табуретку у пустого стола, прислонило палку к ближайшей стене с часами-ходиками и с улыбкой ожидания обратилось к Лиле. Лиля подняла вверх указательный палец и скрылась в жилой комнате, зашторив за собой вход. Почесала темечко, истерическими молниями пометалась по территории, рассовывая беспорядок по засадам, переоделась в пристойное и вышла. Натолкнулась на всё то же улыбающееся вежливое ожидание и буквы на экране: "Я жрать хочу с дороги, прости пожалуйста."

Когда Лиля встречала наглость, Лиля всегда сдавалась наглости, а тут ещё и паника насела. Контрольным выстрелом стало чувство стыда за то, что Лиля хозяйка на букву "хре", "хрю". Надо было быстрее высвобождаться из такой всесторонней засады. Надо было быстрее накормить Что-То и выпроводить его, даже не выясняя, что ему здесь надо. А потом продержаться семь дней и смотаться домой. Лиля досадовала на то, что её уединённый отпуск, её майское отрадное одиночество, уничтожено. Помешивая овсяную кашу, она видела: Что-То что-то печатает на планшете. Наверное, опять какие-нибудь указания.

"За углом дома мой рюкзак остался. Принеси его сюда, пожалуйста. У меня нога и спина разламываются."

… Лиля с удовольствием выуживала из аромата молочного пара ложечки медовой овсянки. Гость, вынужденно забыв о мясе и бульоне, тоже отдавал должное бежевой каше. После мармеладного чая он открыл рюкзак и достал толстенный, запечатанный в плёнку фотоальбом, простой на вид, простого цвета, но доброго качества.

"Лиля, это тебе. Благодарю, что… вы тогда… с Андреем Витальевичем увидели и вытащили меня."

Несмотря на крутой подъём в гору, несмотря на здоровенный и тяжёлый, как слон, рюкзак на спине, несмотря на галоши, по-свойски хлюпающие по изрытой кротами тропинке, Лиля старалась оставаться представительницей женского рода и как можно изящнее давила заплетающимися от тяжести ногами землю, провожая Что-То до домика дяди Андрея. Гость поведал Лиле, что созванивался с Андреем Витальевичем и получил от него разрешение пожить пару деньков в покинутом доме.

— Давид, — Лиля свалила рюкзак в сени, чуть сама не повалившись следом, — Давид,… ты… спосо́бен далеко ходить? — никак не получалось у Лили скрыть одышку.

Гость бросил на неё взгляд и поспешил напечатать ответ: "Нет."

— Видишь? — вот — дорога, по которой ездила Нива дяди Андрея и ездит наша. Эта дорога более пологая при подъёме, хотя и чуть длиннее той, по которой мы щас лезли. Ты по ней гуляй.

Гость улыбнулся, как будто бы с облегчением, и напечатал: "Лиля, да, я наглый и невыносимый, ты права. Но, что бы ты ни подумала, я собираюсь гулять только до твоего домика. У меня из еды только пара пачек заливной лапши. Я надеюсь на твою милость. Кстати, во сколько у нас обед?"

— Часа через два приходи.

"Мясо будет?"

— Тушёнка.

Давид погладил рукой живот и призадумался. Лиля поспешила под гору: день мчался, а дела, коих прибавилось, стояли.

Давид пришёл раньше времени. Лиля успела только…да ничего она не успела толком. Нарезала морковь и лук для ово…, нет, ради Гостя, для супа мясного (в роли мяса — тушёнка, естественно).

Давид принёс с собой книгу, уселся на косую табуреть и погрузился в чтение. Лиля про себя обрадовалась, что он так не будет обращать внимание на её кухонную неуклюЖЕСТЬ.

Лиля резала пучок укропа, сосредоточилась на вдыхании аромата от измельчения и вздрогнула, когда Давид положил свою руку на её руку, держащую нож. Давид с недовольной улыбкой осторожно забрал нож и, подхромав к столу, показал Лиле профи-класс в нарезке зелени — ножик в его руке превратился в размазанный скоростью стальной цвет, хрумкающий звук достиг скорости звука, и за секунду укроп стал почти пылевидным. Лиля молча подсунула Давиду кастрюлю с очищенной картошкой.

Отобедав, Давид попросил Лилю проводить его до дома Андрея Витальевича. Лиля взяла две пустые бутыли: время пришло пополнить литровку воды из родника.

— Для воды из родника, — объяснила она Давиду, который уже взметнул было планшет.

— Наш родник называется Кирпичный. Вся Белогорка пользовалась его водичкой. Белогорка — это вот эта вот нереальная реальность, в которой мы сейчас.

«Про Белогорку я знаю.»

… Лиля шла по кротовьим норам и вспоминала, как на каникулах ходила с сёстрами в Кирпичный. Тогда пластик был не в ходу, воду носили в вёдрах, и, чтобы лепестки цветов, пух одуванчиков и других пухом цветущих растений, мелкие муши чтобы не засоряли верхнее натяжение воды, воду укрывали листом лопуха.

«А в целом, дорога не трудная. Он бы здесь прошёл. Но только ему это не нужно.» Лиля всё равно обернулась. И увидела Давида, неровно шагающего по полю, наверняка, палкой делая светлые окошки в кротовьих норах.

— Не стоило, — долго же Лиле пришлось его ждать.

Давид ничего не мог ответить, планшета с ним не было.

— Погоди, сейчас бутыли отнесу к колодцу и помогу тебе спуститься. Не надо, Давид, здесь всегда сыро и скользко. Да погоди же.

Но упрямый человек, ставя перед собой палку, осторожно входил в комнатку из осин и вётел, маленькую за́мковую комнатку с высоким потолком, в которую заглядывал, выбираясь из-под земли, маленький старый родник — Белогорка в водном воплощении.

Тишина и соловей.............

Пока Лиля погружала бутыли в колодец, сделанный, кстати, Андреем Витальевичем, Давид пытался разглядеть среди потолка поющую птаху. Увидев, он, забыв о себе, вскинул палку, чтобы указать Лиле место, где сидел соловушка, подскользнулся и упал. Сидел на вязкой тропинке и улыбался.

«Естественно, не может быть иначе, ему здесь понравилось.»

Лиля помогла Гостю встать. Взяла полные бутыли, вспомнила, как всегда, руки бабушки: с толстыми жилами и укрупнёнными суставами от пожизненного труда и неженских тяжестей, какие ей довелись здесь.

… Лиля выключила свет на кухне и в комнате, и стала всматриваться в окошко, потому что она ждала в ночную смену Тёмного и хотела с ним поговорить. Как обычно, Лиля проворонила его появление. Просто под окошком, к которому она прижалась лбом, выметнулся из ничего чёрный сгусток с двумя навострёнными ушами, и послышались два хлюпа по бегущему до Лета ручейку. Лиля включила свет в комнате и вышла из избы. Одиннадцать вечера. Или около того, или после немного. Не ва́жно время.

— Миска, Тёмный. Иди кушать, друг.

Из-за угла дома к порогу подошёл спокойно главарь рыже-тёмного семейства. Пока он подкреплялся известно чем, Лиля не трогала его разговором. Дождавшись, когда он облизнёт губы и нос, Лиля хотела начать, но Тёмный тихо и красиво, минуя ручейки, убежал совершать обход территории. У него были дела важные, не то, что Лилины пустословия.

Лиля вошла в светлую тень от окошка и стала, как арестант, ходить по её пределу, по периметру света на мерцающей ручейками траве-мурове.

«Никто из пикселей никогда не поверит твоим снам. Никто из пикселей, в том числе ты сама, не является живым. Никто из них не поверит моим снам. Ты тоже.» Эти слова тесной резиновой шапочкой для бассейна схватывали голову и тянулись за Лилей тяжёлой мантией, сгибающей спину, путающейся под галошами.

«Сейчас у меня есть надежда. А после она станет ещё больше, уснёт, и её толстая огромность будет долго разлагаться, мучая ме…»

«Стоп!!! К ногтю, поганый эгоизм!!! Хватит петь мне свои однонотные песни. Плохо и плоско с тобой. Сгинь, яд.» Лиля представила в этот миг, как поймала за когти своего врага. Она хотела забросить его, размахнувшись, как метатель диска, далеко-о-о за гору. Крутанулась, благо было скользко, и сделала бросок. Светящийся пикселями прямоугольник на горе помахал ей «иди сюда». Сию секунду возник рядом с Лилей Тёмный, ворча, что кое-кому-то здесь зря не спится в пору ночной видимости. Поддерживая Лилю мокрым боком, Тёмный довёл её до нового человека с палкой и светом в руках.

"Достал? Пойдём завтра в лес за сморчками?"

— Но у тебя спина и нога заболят.

"Я живу на обезболивающих. Как доктор Хаус.))"

— Ладно.

Давид затушил экран планшета.

В Звёздной области сегодня не водились земные тучи и облака. Луна посиживала сонным рыбаком, вытягивая сети морей и снова бросая их вниз. Надо было просто не двигаться и тихо дышать. Любоваться.

… — Мы внутри взрыва.

… — Спокойной ночи, Давид. До утра.

«Почему всё в жизни сложно? Все сложности от трусости.»

«Что за прятки от Космоса? От разрывов сердечка соловушки? Голос соловья похож на рассветных цветов туннель к счастью. Прямой и надёжный.»

«Я даже не мёрзну.» Лиля села на лавочку у палисадника и скрестила руки, чтобы согреть их. Из окна свет заманивал в мягкую постельку. Может, надо было уйти. Но, сто процентов, если смыться от открытого доступа к звёздам, то это просто… стать космическим предателем.

Лиля просидела до начала растворения звёзд. Один раз она уходила согреться чашкой какао.

Всё-таки надо было немножко поспать, Лиля чувствовала. Требовалось сбе́гать в Астрал и побыть там хотя бы два часа. О, какие у Лили есть воспоминания об Астрале! Где же дружба, подарившая обоим удивительное? Дружба между Астралом и Лилей, она не забылась, осталась, будто бы Питер Пэн остался дружить с Вэнди после её изменения…

Лиля закрыла дверь в сени. Все звуки ночной поры, зашедшие за девушкой, натолкнулись на мирную тёплую тёмную тишину старого дома и упали. Лиля снова открыла дверь. Опять свежестью утренних рек потекли звуки вётел, плотины в саду, соловья, и неспящих и пробуждающихся птиц. Лиля много раз закрывала и открывала дверь. Натешавшись, но честнее, сильно испугавшись, что при новом открытии увидит Образ, ушла, наконец, спать. В окошко подсмотрела напоследок, как за Тёмным прибежала Рыжик и увела его домой. Лиля закрыла глаза, сладко растянувшись под большим одеялом, две секунды сна, на третьей секунде сон закувыркался огромной планетой по пологому склону горы и окончился осознанием стука в окошко в ногах Лилиного ложа.

Так будил меня вчерашний Что-То. Спал ли он? Спит ли он, ведь у него боли?.. По какой причине он не говорит? Может, так будет, сам расскажет мне когда-нибудь? Хм, да когда...

С какой петели ему тебе доверять?

А, это опять ты. Вернулась. Где шл...?

Любопытная ты старая чехарда, иди открой Давиду.

Я выжила, выжала, себя из-под одеяла, оделась наскоро и пошла в сени.

— Давид, подожди меня, пожалуйста. Я в баню минут на тридцать.

"У тебя есть, что почитать, чтобы не умереть?"

Я принесла ему один из папиных талмудов по пчеловодству, взяла полотенце, мыльно-рыльное и вышла в холод, сотрясаемый перекличем грачей: маленькие грачики просили кушать; в начале июня они уже полетят с семьёй в соседние с Белогоркой поля, будут дневать и кормиться там.

Когда я забежала забрать кастрюлю с водой, подогретой на голландке, Давид распоряжался на кухне. Пахло морковным соком, и среди всего-разного на столе я заметила кусок сыра рядом с тёркой.

Поставив кастрюлю с горячей водой на палати в помывочной (она же парная), я решила (раз Гость был при занятии и не скучал) выйти снова: проверить цветение сирени во дворе, у дро́вника. Несколько кустов образовывали один размашистый, высокий дом, метров четыре-пять к небу. Кисти — разнонасыщенного фиолетового, все блики и воплощения этого магического цвета, все его слабые и сильные дети. Взяла пальцами одну кисть, внимательно рассматриваю — хотелось мне найти и съесть счастливый пятилистный цветочек. Ага-а… Е́сть! В Белогорке всё счастливое!… Горьковато-сладковатый вкус цветка наделил меня счастьем. Теперь — точно-цветочно, я буду счастлива.

Листья погладили голову, а тяжёленькие кисти цветков легонько побили, когда я попыталась заглянуть в сиреневый чертог. Глубоко куст не пускал, сплёл крепкую стену из веток. Но осмотреть свою глубину позволял. А в глубине я увидела двух десятилетних девочек, неспеша возвращающихся из музыкальной школы, — ими были моя подруга Наташа Бодина, ну и я. Окончание мая; начало вечера; родители с работы ещё не вернулись, нас обеих ждут бабушки; по сольфеджио у обеих выстраданные пятаки; школьные уроки учить не обязательно — завтра выходные; настроение романтическое. Дошли до нашего дома. А он в старой части города, весь в сирени и черёмухе зарос, к тому же в сосновом лесу стоит. У каждого подъезда — островок цветов, луковых грядок, кустов сирени и черёмуха. Мы с Наташей зашли в самый первый островок-комнату. Под ногами опавшие цветы черёмухи. От ветерка новые цветы слетают вниз. Солнце окружило комнату, но чтобы проникнуть внутрь — силы и желание требуются, а у уставшей Звезды их едва осталось. Я села на пенёк, Наташа распустила мою заплетённую утром мамой косичку и стала заплетать сама, вплетая в волосы белые цветочки черёмухи и фиолетовые — сирени. Это мы играли в парикмахерскую. Наташа, понятно, — парикмахерша, я — довольный, балдеющий клиент (как и все, тогда и сейчас, получаю удовольствие, когда мне что-то парикмахерское делают на голове).

Эх! Надо возвращаться в баню...

Проходя дом, татем подкралась к окошкам, пригнулась, подслушиваю. Так… Посуда громыхает, что-то шипит, как змея. Значит, мне пока здесь не место. Тихо ретируюсь.

На пути к Белогорке, уже после съезда с трассы, но до путаницы посадок, живут (до сих пор) две деревушечки.

Да пойдёшь же ты в баню? Сморчки пройдут, пока ты собираешься!

ЖИВУТ ДВЕ ДЕРЕВНИ. Липо́вка и… Во́йково. Когда папа возил нас в летние каникулы к бабушке с дедом, мы, проезжая эти деревни, обгоняли порой стаи мальчишек, либо на велосипедах гончащих, либо деловито, чаще беспечно-расслабленно, шагающих по своим хулиганским делам. Папа каждый раз приговаривал с улыбкой, глядя на них: "Волки!" А мы с сёстрами такими городскими цацами гордо пялились на волков в окошко. А они на нас — нет, ноль эмоций, фунт презрения, как говорится.

Иду, иду я уже в баню. Не злись.

… Зайдя в избу, утонула в восхитительном аромате морковно-сырной вкусности.

Давид читал книгу о пчеловодстве так, будто это был роман Жюля Верна. На столе — широкая глубокая миска, в которой тесно знатной пирамиде оранжевых биточков, я же их люблю!, картину дополняет электрический чайник и две чашки.

Во время трапезы я, стараясь не часто смотреть, решилась и поизучала лицо Гостя. Хорошее. Н-не важно. Бог с ней, с внешностью. Важно другое, то, что укололо меня тёплой болью: Давид ел и поглядывал в окошко (стол придвинут к стене с двумя оконцами), пил чай, щурил от пара один глаз, а другим смотрел в окошко (ну да, у нас повсюду дикие, живописные колтуны Природы, а сейчас, когда не трогает человек Её волосы, они превратились в прекрасное буйство), в общем, делал Давид это совсем так, как мой дед...

Вспомнила бабушку, как она могла, взглянув в окно, не только увидеть, что кто-то идёт по главной улице Белогорки, но и распознать, кто это и что у него в руках. Расстояние — очень приличное. Заросли трав и деревьев — могучие и сплетённые в целостное полотно. Ка́к бабушке удавался этот "фокус"?! Я смотрела туда же, куда и она, но ничего, кроме джунглей, не видела… Чудо! Супер-зрение или высокий уровень интуиции вкупе со знанием, как облупленных, своих односельчан.

Дождавшись окончания моего чаепития и шоколадоедения, Давид "разбудил" планшет и положил его передо мной. "Прочти" — было на вершине текста.

Морковно-сырные оладушки так оярчили и согрели, чай так разморил! Ленивое утреннее тепло избы, медленно остывающая кухня овеяли таким детским нежеланием куда-либо подаваться, за исключением Астралии… В общем, выходить из ореола сонного уюта в неизвестность уже не можилось. Мне. Даже после того, что прочитала, расслабленность и мягкость в руках и ногах не покинула. А ощущение крюгеровского кошмара от узнанного шло, словно параллельные автодороге железнодорожные пути, я потушила его, успокаивая себя тем, что всё рассказанное Давидом — дело прошлого.

Давид закинул планшет в пустой рюкзак и жестом «за мной» порвал паутину морковной дрёмы.

У нас очень низкое крыльцо и проёмы дверей. Помню, мой троюродный брат, рост которого превышал два метра, заходил в избу, почти касаясь верхней половиной туловища пола. Да и по избе с низким потолком он ходил со склонённой, словно от грусти, головой. Брата убили в девяносто девятом году. Он был «братком», но очень добрым и простым человеком......

Вышли из-под навеса крыльца, разогнулись и, если описать мои ощущения, — в пору бы испугаться за своё зрение, того, что мои минус девять резко скатились до минус тринадцати.

Только Бело-Малахитовый мир. Небо исчезло. Верх заменил небо. Оттуда обессиленностью стекали медленные реки бело-голубой мари. Марево дрожало и светилось остатками лучей ещё близкого солнца, марево трепыхало воздух, поило его. Малахитовая, липкая ещё от невыветрившейся новорождённости, весенняя зелень, утонув в бело-голубом мареве, проглядывала из разных его глубин разными оттенками серо-зелёного: те кроны и травы, что были у самой поверхности марева-реки, имели оттенок темнее, чем малахит отдалённый, уходящий в белую глубину, в белый свет. Ветер висел по всему вокружью обрывками парусов, уставших и порвавшихся за делом смены погоды (я это проспала). Звук соловушки воспринимался более нежным, плачущим. Холодно было, свежо и влажно. И тихо.

— Давид,… кажется, дождь начинается…

Хмурый Гость не стал выслушивать причитания Пятачка, закатил глаза, развернулся и ушёл в сторону горы.

Эх, ладно!

— Иди, догоняй человека.

— Ты чё ли опять тут? Неужто!

— Не стой на месте. Иди.

— Так зевать и спать хочется, командор Крул! Тебе тоже?

— Иди.

— Мокро как под ногами…

— Весна. Ручейки. (про себя) Скоро ты, может так получиться, увидишь их поближе… Пакедова!

— Пакеда! И, кстати, я не старая чехарда, это ты сама, старая кеда, или клюшка, как угодно.

Давид уже преодолел первый уступ (он не стал обходить крутой подъём пологой тропой для Нив). Я погналась за ним. Имеется в виду, торопливо пошла.

Мы обогнули дом дяди Андрея, прошли по душному коридору цветущих слив и яблонь, поднялись ещё немного по травяной тропе и вышли на самый верх белогорской горы. Здесь, ещё с советских времён, проходила тракторная дорога. Если идти по ней минут десять, обязательно встретишь лесок — ёлочки по краю. Именно там сейчас можно было поживиться сморчками.

На высоте прибавилось звуков и оживился ветер. Белые потоки сверху стали менее тяжёлыми. В них появилась прозрачность тюля. К моей радости созерцателя, заглавным продолжало оставаться в вокружье сегодняшнее сочетание бело-голубого и серебряно-малахитового цветов; белый мир на зелёном — магически-красиво...

На дальнем поле, в стороне от Белогорки, ближе к Суворово, рокотал трактор. Он затихал и снова громчел, навещая разные уголки поля. Из Суворово, а, может быть, и из нашей деревни, нет-нет, да и прилетал лай. Визги стрижей цепляли ветер и носили его на своей скорости либо толкали вперёд, чтобы он не смел снова зависнуть.

Холод уже перестал чувствоваться. Принялся было дождик, но внутри его бисерных капель присутствовало слишком много воздуха, целый хор, который заглушил собою водные распевки, и дождь развеялся. Волосы немного намокли. Зато стали тяжелее и начали виться. Здо́рово. Люблю так. Волосы будто (почему — будто?) оздоравливаются от чистоты и влажности деревенского воздуха. Вообще, в деревне ве́сь ты обновляешься.

Я посматривала на Гостя — как ему идётся. Давид не роптал, шёл потихоньку и внимательно оглядывал полуреальный за белым тюлем простор.

В один момент, когда наблюдала за Давидом, ноги мои остановила преграда, и споткнулась я…о шерстяной бок собаки. Огромный бело-рыжий пёс обиженно задышал, холодя вываленный язык, и отбежал от меня к своему человекохозяину или человекодругу, я не знаю, какие меж ними заведены привязанности.

Человек бело-рыжего пса — мужчина за вторую половину жизни. Жилистый. С сухим лицом, с седой щетиной. Камуфляжная куртка и брюки, и что-то за спиной. Он склонился погладить пса, а ружьё-то себя и выдало, оно́ было за спиной. Ясно дело — очередной охотник. Вот их развелось здесь!

— Добрый день! Вы снизу? — жест на Белогорку под горой.

— Да, — никаких вежливых реверансов и книксенов ему. Кукиш.

И тут он подходит ко мне и говорит тихо, будто бы чтобы только я услышала, но на деле так, чтобы и Давид мог слышать:

— Лиля Ивановна, — он что, знает меня?, премерзкая улыбочка, — а Иван Егорович, папка твой, в курсе, что к тебе мальчик приехал?

Давид хрюкнул. Я посмотрела на него. Он закрыл ладонью лицо, но было понятно, что он ржёт наглым образом, самым наглым. А мне было стыдно. Как надоело мне всю жизнь попадать впросак, в дурацкие ситуации, из-за недопонимания получать оплеухи! Поэтому, порой, хочется жить в совсем безлюдном мире. Чтобы рядом были только семья и любимый.

— Да ладно тебе! Чего хмурая? Боксёр! Бокс! Рядом. Сейчас пойдём… Я Олег, твой сосед, живу в доме Леонида, напротив твоего. Если что, обращайся, заходи. Папа твой просил меня помогать тебе, если что. Давайте, молодые,… пошёл!

… В доме Лешего, то есть дяди Лёни Цыганова… Охотник… ГОЛОС. Я ТЕБЯ ВСПОМНИЛА! ГАД — ГЕН!

… Зайдя в лес, я только начала успокаиваться. Рассказ Давида о том, как его сотоварищи избивали его храмовыми кирпичами лишь за то, что в споре он посмел возразить им… (К чести Давида, он не сдал нелюдей полиции. Так и существуют они сейчас где-то, с кем-то...) Знакомство с гад-геном… Как-то погнуснела жизнь, погасла. Во что верить?..

"Лю-бовь"

"Лю-бовь" — запел лес. Соловушка...

Вот мы мечтаем узнать другие реальности… ЗЕМНОЙ ЛЕС — ЭТО ДРУГАЯ РЕАЛЬНОСТЬ! Заходя в неё, теряешь связь с "сушей", расстаёшься со временем, меняешь свою способность чувствовать пространство на нечеловеческую, и начинается лес в твоей крови́… В лесу свой звукоряд. В лесу много путей, как в Космосе...

И тихо в лесу. Несмотря на птиц, ветер в кронах. Тихо, очень тихо твоей Душе в земном лесу.

Мы с Давидом длительное время просто стояли, переступив еловый порог белогорского леса.

Где-то хрустнула ветка. Ещё одна. Камерное эхо. Наверное, какой-нибудь мелкий зверёк промышляет.

Давид подхромал к пеньку и с измученным блаженством в чертах лица, наконец-то, сел. Дитя интернетного дома! Не выдержал долгой разлуки с планшетом.) Достал его из рюкзака, разбудил, и статью про сморчки отыскал. Видать, решил вспомнить "внешность" того, кого мы пришли искать.

Покуда Давид вдохновлялся, я подняла морду вверх, к небу в плетёной серо-зелёной шали...

"Эй." И тихий, быстрый свист, не птичий.

Я опустила взгляд и, едва найдя источник нездешних, нелесных звуков, услышала взрыв.

Давид вскочил с пенька и, споткнувшись, выронив планшет, упал рядом с повалившейся Лилей.

Эй. Пацан. Прости. Слышь. Девку я. Того. Слышь. (нервный смешок) Слышь. Я твой, это, компьютер. Возьму. Мне. Слышь. Надо. Там. Б-ь. Продам его. Ты. Прости. Ты. Прости. (хватает планшет и исчезает за лесными ветками)

— Ли ля, — позвал Давид.

— Ли ля, — много раз повторял он это слово, пока, забыв о своих болях, о своей палке, поднимал девушку на руки.

Давид с Лилей на руках шёл проседающим шагом по тракторной дороге.

Где-то завопила стая собак, вроде как даже поблизости. Пофиг. Он шёл. Нёс.

Где-то трактор усилился и утих, чтобы вновь вернуться и усилиться. Пофиг. Он куда-то сейчас просто шёл.

К нему подбежали две собаки: большая тёмная и рыжая, поменьше. Они запрыгали, пытаясь достать носами до Лили, застонали, а потом завопили.

Это включило системы Давида. Он заплакал. Сам заорал вместе с собаками.

Через время он стал звать Олега. Потом стал шипеть: голос треснул.

Собаки умчались вперёд.

Давид шёл. Он нёс.

Лай не переставал. Опять послышался совсем рядом.

И Давид увидел бегущих ему навстречу человека и собак. Олег.

— Что произошло?! — Олег взглянул на ношу Давида. Задержал дыхание, но не выдержал, его вывернуло.

— Олег, Олег, помоги.

— Ага. Я сейчас. Ждите здесь! Она живая? А?! Я сейчас сюда на машин… Бокс! Рядом!

Рыжик и Тёмный, приведшие сюда человека с другой собакой, увидев, что он убегает, было рванули за ним, чтобы задержать. Но, сообразив, дали ему исчезнуть.

Давид сел на землю, не выпуская Лилю из рук, которые стали красными.

— ЛИЛЯ, ТЫ ПОМНИШЬ, ЧТО́ МНЕ ОБЕЩАЛА? ВЫПОЛНЯЙ.

Я ТРЕБУЮ ТЕБЯ СЕЙЧАС

(Далее рассказ "Канаты" и "Стартовый рассказ" и то, что за ним)