"10 зелёных бутылок". Глава 1.

ГЛАВА 1

Где-то на другом полушарии, во Франции, под кремового цвета тентом летнего кафе, за столом из разноцветного стекла сидит кто-то. Сидит один и думает о чём-то, так и не притрагиваясь к чашке остывающего чая. Или кофе.

О чём может думать этот человек? И куда он пойдёт потом, когда встанет из-за стола? Домой, к семье? А, может, его семья где-то далеко и он не может к ним просто так попасть? Может, он один сидит там, за столом из разноцветного стекла. Может, он художник. Он вернётся в свою мастерскую и будет там рисовать. Рисовать, рисовать, рисовать… А потом он откроет собственную выставку и туда придёт много людей. Как жаль, что я не могу на это посмотреть, потому что я так далеко! Скоро художник станет известным на весь Мир, потому что он талантлив и у него есть душа и сердце. А ещё в нём есть Свет и фантазия.

И сидит сейчас мой художник там, за стеклянным столиком в кафе. Сидит один. Может, написать ему, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким? И я не чувствовал бы себя одиноким, зная, что где-то там, во Франции, за стеклянным столом летного кафе меня кто-то понимает. Наверное, я странный, правильно Иззи говорит.

Я опустился на траву и, сложив ноги по-турецки, принялся смотреть на озеро. Вода была спокойной. Ветер был совсем слабым, еле-еле дул. И вообще всё вокруг текло так размеренно, что не грех было даже удивиться.

Просидев несколько минут на берегу, я встал и прошел по старому деревянному причалу, к которому была привязана столь же старая лодка с вёслами. Улёгшись животом на поскрипывающие доски причала, я стал смотреть на воду и своё отражение в ней. Иногда интересно заглянуть в глаза самому себе и поискать там ответы. Ну, или попытаться найти их. Странное дело, но, глядя в свои глаза, отраженные в зеркале, ты найдёшь куда меньше истины, чем в водной глади, витринах и уличных фонарях, стоящих на старых улицах. Наверное, это ещё один закон Вселенной…

Я опустил пальцы рук в воду. Мыслей не было. А может, и были, но все они превратились в бабочек, заполнивших черепную коробку. Их так же много, но они такие же бестолковые. Смеркалось. Нужно было идти домой.

Интересно иногда подмечать для себя всякие мелочи и потом размышлять о них. Обычно такие рассуждения приходят в голову спонтанно и подчас не вовремя. Например, когда ты куда-то спешишь или тебе нужно сосредоточиться. Или нужно быть серьёзным.

« -…ты не видишь, что я занят серьёзным делом?

— Серьёзным делом? Ты говоришь как взрослые. Всё ты путаешь, ничего не понимаешь…».

Ну вот, опять думаю невпопад. Иногда я несказанно рад тому, что люди лишены возможности читать чужие мысли, иначе особо пытливые могли бы сойти с ума в бесплодных попытках установить связь между словами, выражениями, фрагментами и картинками в моей голове. Или это я — сумасшедший? Да если даже так, меня это не напрягает. Иногда даже интересно, а иногда и обидно. Например, говоришь человеку о чём-то таком простом, к примеру, о том же кованном старинном фонаре, что висит над балконом Иман, а никто не может понять, что в этом куске стекла и металла особенного. Досада берёт.

Иман жила в доме напротив, в квартире на третьем этаже. Она зажигала свой старинный фонарь, когда по вечерам перебиралась с книгой на балкон. Я никогда не звал её, когда она читала или вытаскивала туда мольберт. Наверное, Иман — единственный в этом городе человек, явившийся на Землю откуда-то с другой планеты.

Вот и сейчас, сидя под тёплым светом кованого фонаря, в перекресте лучей заходящего Солнца, она рисовала.

— Эй, Иман!

Видит Бог, я позвал её прежде, чем успел подумать.

— Что? — прокричала она.

— Что ты рисуешь?

Она не ответила, только помахала перепачканной в краске рукой, мол, иди сюда.

Выйдя из дома и перейдя через узкую улицу, я вошел в парадное. Маленький холл, пол, выложен двухцветной плиткой, а наверх ведёт покрытая тёмным лаком деревянная лестница. Я быстро взбежал наверх и постучал в дверь.

На Иман была перемазанная разноцветными красками огромная рубашка, в которой девушка напоминала белку-летягу.

— Хватит вопить на всю улицу, — улыбнулась Иман, снова усаживаясь на стул у холста — Если говорить о картине до того, как на полотно ляжет последний, завершающий мазок, то холст будет испорчен. Тогда ничего не получится.

— Почему это происходит? — спросил я, глядя то на рисующую Иман, то на улицу, на которой медленно растворялись красные лучи Солнца, уступая власти электричества, то на свои окна. Я по рассеянности забыл потушить свет в комнате, закрыть окно и теперь мог наблюдать, как страницы черновиков переворачивает любопытный ветер. Наверное, ему тоже интересно узнать, о чём поёт бродяга-музыкант.

— Рассказывая о чём-либо, ты отдаёшь часть энергии тому, кто тебя слышит. А энергия вся без остатка должна быть вложена в картину. Или в песню, или книгу, — пояснила Иман — Странно, что ты сам не догадался. А теперь не мешай мне, пожалуйста.

Я не обиделся на её резкие слова. Мне легко понять таких же, как я сам. Все люди искусства имеют общую черту: когда на них снисходит вдохновение, лучше оставить их в покое, пусть творят. Может быть, кто-то не сегодня, так завтра станет великим и известным на весь земной шар. Как тот художник из Парижа, что рисует сейчас в своей мастерской. Как жаль, что я живу далеко и не могу увидеть его картин. Впрочем, здесь есть Иман.

Сейчас на её холсте летали туда-сюда невиданные птицы.

— Наверное, они улетели бы, если бы не были заперты в рамках холста, — тихо произнёс я.

Иман отвлеклась от рисования и удивлённо посмотрела на меня. Смотрела долго. И молчала.

— Скажи честно, ты с какой планеты? — серьёзно спросила она.

— С Б-611, а ты?

Иман встала, подошла к витому металлическому ограждению балкона и задрала голову вверх и указала пальцем на бледное ещё ночное светило:

— У моей планеты нет названия. Вон она, видишь? Возле Луны.

— Не вижу, — как я ни старался, так ничего и не заметил. Никаких сияющих точек.

— Конечно, — засмеялась Иман.

В эту секунду я не на шутку испугался, что сейчас она повернётся ко мне и скажет, что всё это — сущий бред. Что нет никаких других планет, никаких птиц, улетающих с холста.

— Её не видно потому, что лунный свет не позволяет. Там он слишком ярок. Но она есть.

После этих слов у меня буквально отлегло от сердца:

— Не пугай меня так. Я уж думал, что ты такая же как все.

Она ничего не ответила, просто уселась обратно за холст и более не проронила ни слова.

Творческие люди почти никогда не говорят этих слов: «Я не как все». По-моему, это звучит как хвастовство и гордыня. Я такой особенный, а вы все — серые тупицы. Нет, последних, конечно, тоже хватает, но нельзя же так говорить обо всех тех, кто не занимается творчеством. Каждый человек сам по себе уникум, если не старается бездумно копировать других. Пример такой «копирки» зовётся «мода». По моему сугубо личному мнению, мода — это вовсе не то, что носят, читают, слушают или делают все вокруг, а то, что носишь, читаешь, слушаешь и делаешь ты сам. Я никогда не понимал одинаковости и тех людей, кто из кожи вон лезет, стараясь хотя бы внешне быть похожим на кого-то. Взять хотя бы толпы одинаково и безвкусно разряженных девиц, расхаживающих по большим городам. Они настолько похожи друг на друга, что в глазах рябит, честное слово.

— Для меня не существует другого образа жизни и мышления, Майк. Я не в состоянии представить себя без кисти, без красок, даже без этой старой рубашки. Ты, наверное, тоже.

Иман потянулась и громко хрустнула длинными тонкими пальцами. Потом встала и принялась затаскивать свои художественные принадлежности обратно в комнату. Сначала холст, потом краски, кисти, всякую прочую мелочь, следом исчез и мольберт.

— Иман! — окликнул я, всё также стоя на балконе.

— А?

— Ты видела старую лодку, что у озерного причала?

— Нет, покажешь?

Я прошел в комнату и облокотился на косяк в своей обычной, несколько развязной манере.

— Прямо сейчас, что ли?

Иман подошла к входной двери и ступила на порог.

— Ну да. Идём?

***

Сказать по правде, пробираться по тропе вечером было намного сложнее, нежели днём, при солнечном свете. Новорожденный серп Луны освещал всё довольно скупо, поэтому приходилось неотрывно смотреть под ноги, чтобы не упасть. То и дело тропу пересекли какие-то ветви и коряги, камни и мелкие неровности. Но, в конце концов, мы вышли к озеру. Иман, как маленький ребёнок, тут же принялась брызгаться и пытаться столкнуть меня с причала в воду.

— Иман! Прекрати немедленно! Хватит! — хохотал я.

Но это великовозрастное «дитя» и не думало оставить меня в покое, продолжая брызгаться. Пришлось усадить её в лодку.

— Может, мы найдём твою планету в отражении? — спросил я, взявшись за вёсла.

Иман отрицательно замотала головой:

— Там, — она указала на озёрную воду, по которой теперь расходились волны от движения лодки, вёсел и уключин, бриллиантовыми горстями, падающими с них — другие звёзды. Не те, что на небе.

— Ты хочешь сказать, что в озёрах тоже есть звёзды?

— Есть. И в море есть. И в реках есть, везде есть.

Лодка замерла посреди водного зеркала.

— Знаешь, Иман…я скучаю по океану. Озеро озером, не спорю, красиво, но океан — это совсем другое. Я родился рядом с ним и каждый раз, когда ругался с друзьями, одноклассниками или ещё кем, когда дрался, когда получал плохие оценки или просто когда у меня что-то не получалось и я очень расстраивался, я приходил на берег. И мог подолгу сидеть у воды, хоть до самого заката. Когда-нибудь я вернусь туда, к океану. Мне очень нравится этот город, не пойми неправильно, но я хочу домой.

Иман, очень внимательно меня слушавшая, задала вопрос:

— А какой он, твой город?

— Он не такой большой, как, к примеру, Лос-Анджелес…

— Ты считаешь город N провинцией?

Я, искренне недоумевая, поинтересовался:

— Нет, но что плохого в провинциях?

Иман, слегка свесившись за борт, опустила руки в воду.

— Когда ты поедешь к океану, я смогу на пару дней поехать с тобой? Я его никогда не видела и не могу даже представить, что это такое и сколько там воды и силы. Можно?

Я тихонько рассмеялся, глядя на ночное небо:

— Конечно, можно, но до этого ещё так далеко!..

— Ты обязательно скоро вернёшься домой, в свой город, в то место, которому ты принадлежишь.

Я каким-то шестым чувством определил, что говорит она это не просто так, а от сердца, она искренне верит в хорошее. Я разглядывал покрывающееся мелкими блестящими точками небо. Звёзд пока было немного. Горстка там, горстка здесь.

— Налево от второй звезды и до самого утра…

— Верно, — улыбнулась Иман, заглянув мне в лицо.

— Я это вслух сказал?

— Иногда стирается грань между словами и мыслями. Главное, чтобы в тот момент, когда эта грань исчезнет, мысли были хорошими, как твои сейчас. В такие моменты нам кажется, что все фразы существуют только в наших головах, но именно тогда, в то короткое время, когда растворяется грань, они сами вылетают изо рта, как птицы с моей картины…