СТЕЛЛА

0

Ауди неслась по ночному шоссе с такой скоростью, что прерывистая разделительная полоса сливалась в сплошную. Или, может быть, это просто экстези делал своё дело. Они не знали. Они наслаждались полётом и свободой, которую им, хотя бы на время, дарил наркотик.

Из динамиков голосом Горшка орал Король и Шут. В раскрытые окна врывался уже успевший остыть после жаркого дня воздух. Всё хорошо. Все неприятности остались там, в большом неуютном семейном особняке, вместе со взломанным сейфом матери. Впереди только радость и удовольствия. Радость и удовольствия.

Она управляла автомобилем, а он, расположившись на сидении рядом, пересчитывал деньги. Бережно, улыбаясь только сверкающими глазами, он вытаскивал из чёрного полиэтиленового пакета пачку за пачкой и раскладывал на коленях. Зеленоватые, стянутые бумажными лентами, они приковывали взгляд и были для него сейчас милее всего на свете.

— Сколько там? — Она пыхнула сигаретой, не вынимая её изо рта, и бросила косой взгляд на деньги.

— Следи за дорогой.

— Я задала вопрос!

Ауди вошла в поворот, и задние колёса взвизгнули резиной, сорвавшись с асфальта. Машину бросило в сторону встречной полосы, но она справилась, крутанув руль в сторону заноса.

— Осторожнее? — Его глаза наполнились ужасом. Оставив деньги, он вскинул голову и впился взглядом в дорогу, глядя сквозь лобовое стекло.

— Не ссы, муженёк. — Она улыбнулась половиной рта, хохотнула и пыхнула сигаретой снова.

Поворот закончился. Она вжала педаль акселератора до пола. Обоих вдавило в спинки кресел.

— Блядь, ты угробишь нас обоих.

— Да похуй, милый. Мне уже всё осточертело. Заебали, что твоя мамаша, что моя. Заебал этот дом. Заебала эта жизнь. Заебало это всё. И Стелка, тоже заебала. Сколько там, спрашиваю?! — Её брови сдвинулись к переносице. Взгляд потемнел.

— Завали рот и следи за дорогой.

— Охуел?!

— Восемьсот штук.

— Сколько?!

— Восемьсот штук. Глухая?

Она плюнула сигаретой в окно, довернула громкость магнитолы до максимума и ударила затылком в подголовник.

— Охуе-е-еть! Сегодня оторвёмся-я-я!!! — Её восторженный крик перешёл в хохот.

— Да-а-а!!! — Заорал он вместе с ней.

— Я хочу тебя, милый, аж трусы мокрые.

— И я тебя.

Не сговариваясь, они потянулись друг к другу и слились в затяжном поцелуе. Пачки купюр посыпались на пол автомобиля. На мгновение салон осветила голубая вспышка, а за тем последовал страшный удар.

Из, казалось, разорванной надвое Ауди ещё доносились предсмертные стоны. Вокруг скрипели тормоза. Микроавтобус с развороченным капотом лежал на боку у обочины. Из его раскрывшейся двери, сжимая зубы от боли, выбирался перепачканный кровью водитель. А люди гонялись за разлетевшимися по шоссе и порхающими в воздухе, словно зелёные бабочки в свете фар, купюрами, не обращая внимания ни на что.

1

Он открыл глаза и первым же, после пробуждения, вдохом втянул в себя её запах, осточертевший опостылевший запах нелюбимой женщины. Она. Везде она. Её фотографии и портреты, по размерам сравнимые только с размерами её эго, каждый день взирали на него со стен этого огромного дома. Её одежда. Её обувь. Её косметика и деловые бумаги. Её фарфор, хрусталь и золото. Её коллекция дорогих ружей и охотничьих трофеев, лично добытых в разных уголках света. Её аттестаты, свидетельства, дипломы, сертификаты и благодарственные письма — все её достижения, оттиснутые золотом на дорогой бумаге и взятые в роскошные рамки, кричали ему о ней. Всё в этом доме было устроено по её воле. Всё здесь принадлежало ей, и даже он.

Как он ненавидел её. Как узник ненавидит своего тюремщика. Как нищий, просящий подаяния на паперти, ненавидит тех, кто бросает мелочь в его, дрожащую от бессильной злобы, ладонь. Как солнце ненавидит тучи, заслоняющие своими бесформенными уродливыми боками его божественную красоту.

Всё произошло случайно.

Бизнес-вумен, владелица сети предприятий лёгкой промышленности, пробившаяся из низов, она, как многие из её круга, выбравшись на простор, пыталась убедить, ни столько окружающих, сколько себя, в том, что кроме денег у неё ещё есть и душа. Всё свободное время она посвящала литературе. Нет, она ничего не читала кроме отчётов своего управляющего и, тем более, не писала. Она искала. Искала среди, толпы новоявленных писателей, как грибы после дождя, появляющихся на литературном горизонте в последнее время, того единственного, ту драгоценность, пока ещё не замеченную другими. Она огранит её, отшлифует, станет для неё достойной оправой и явит в свет. И тогда все скажут: «Ах, какого гения она подарила миру!».

На одном из вечеров встречи с начинающими прозаиками она заметила его. Её поразило лицо — «Лицо истинного аристократа», как она тогда выразилась и, тут же, со свойственным предпринимателю напором, взялась за дело. Через день они стали друзьями. Через неделю любовниками, а через месяц он переехал в её небольшой особняк, расположенный в одном из элитных посёлков. Она создала ему все условия для работы и творчества и принялась ждать результатов, как наседка ждёт вылупления цыплят. Она ждала, когда подобранный и отмытый ею алмаз, бриллиантом заблистает на горизонте отечественной литературы.

А ещё, примерно через полгода совместной жизни его заметили в одном крупном издательстве, и она предложила заключить брак, на что он, естественно, согласился. Особых изменений в их жизнь брак не внёс, и после свадебного путешествия всё пошло по-прежнему: он сутками писал, она сутками работала.

Она одаривала его «мелочишкой» — так она называла подарки, которыми частенько баловала его. При каждом удобном случае она «выводила его в свет», как выводят на прогулку любимую собачку редкой породы. «Выходами в свет» она назвала встречи с друзьями, где-нибудь в загородном ресторане или ночном клубе. Он снисходительно терпел её окружение, всех этих бизнесменов и бизнеследи, просто визжавших от общения с известным писателем. А она с видом победителя всегда держалась рядом, вцепившись в него мёртвой бульдожьей хваткой, готовая перегрызть горло любому, посмевшему покуситься на её собственность.

Но однажды он узнал, вернее ему, и не без удовольствия, сообщили «братья-писатели», что будто за издание его произведений кем-то круто заплачено. Будто кто-то собственными ушами слышал от главного редактора издательства, что если бы не деньги, то его бы ни за что не стали издавать.

Взбешённый он ринулся в издательство. Там разводили руками, убеждая его, что такое просто не возможно. Что его книги отлично продаются и имеют успех, в чём он сам мог неоднократно убедиться. Ему напомнили о забитых поклонниками залах, во время организуемых издательством его встреч с читателями. Его убедили, но сомнение осталось. Он всё равно заметил в глазах главного редактора, что-то такое. Потом он долго думал, спросить её напрямую или нет, сомневался, мучился, скрипел зубами и в итоге решил молчать. Он привык к комфортной жизни, он уже не мог вернуться назад. И тогда он возненавидел её. Возненавидел люто. Она, такие, как она, покупают всё. Это быдло, эта чернь — они стали господами. Они теперь правят миром.

В отместку он перестал писать….

Он вздохнул, выбрался из-под одеяла, набросил рубашку и двинулся в ванную. Острые, как кончики шпаги, струи били по коже. Утренняя истома сменилась бодростью. Он внимательно осмотрел себя в зеркале и улыбнулся. Тонкие черты лица. Прямой нос. Высокий лоб. Густые, сдвинутые к переносице брови. Глаза сверкают стальным блеском. Губы сжаты в упрямую линию. Гладкая, чисто выбритая кожа лица, отливала благородным оттенком слоновой кости. Тело сложено крепко, но выглядит изящно, как у кошки — ни чего лишнего, мышцы и сухожилия.

Он любил смотреть на себя в зеркало. Он видел в себе черты аристократа. Именно так, по его мнению, должен был выглядеть в прошлом истинный аристократ, знающий толк во всём. Именно так он должен выглядеть и сейчас. «Но почему не он, а они, это разожравшееся заплывшее жиром стадо, правит миром?»

Последнее время он всё чаще задумывался над этим. «Почему?» Он заново перечитал Макиавелли и Ницше. Снова взялся за изучение генеалогических древ и биографий известнейших царских семей. Ему хотелось понять когда, в какой момент истории и, главное, почему господа уступили подданным, ослабили внимание, позволили черни сравняться с собой?

…Чисто бабьим чутьём, она заметила в нём перемену и, как могла, пыталась определить её причину. Она наваливалась сзади ему на плечи огромной грудью, прижималась рыхлой щекой к его щеке, а потом влажно пыхтела ему в ухо, что-то вроде: «А чего это наш писатель ничего не пишет?». Едва сдерживая раздражение, он освобождался от тяжёлых объятий и уверял её, что набирает информацию для новой работы. Но она чувствовала перемену и настойчиво допытывалась, доводя его до бешенства, и тогда воображение рисовало ему живописные картины. Она являлась ему, то с перерезанной от уха до уха шеей, то висящей на тонком стальном тросе, привязанная за ноги, то плавающая в ванне, со вскрытыми венами.

Промучившись четыре месяца, он вернулся к работе. Он не мог не писать….

Приняв душ, он проследовал в столовую. Он пил кофе, а мысли его летели в прошлое.

Он видел, будто бы с высоты птичьего полёта, захолустный посёлок в котором родился. Увидел деревянный двух этажный дом, в котором они жили с матерью. Такие дома тогда называли бараками. Рядом палисадник, сплошь усаженный дикими яблонями. Рот наполнился слюной. Он вспомнил терпкий кислый вкус их плодов. Вспомнил, как мальчишкой после первых заморозков по дороге из школы забирался на деревья и ел, ел размягчённые красные и прозрачные, если посмотреть на солнце, плоды размером чуть больше горошины.

Он сделал глоток. Рот изогнулся. Прошлое проплывало мимо него эпизодами.

…Он рос тихим и осторожным в общении ребёнком. Рос без отца, с которым мать развелась после того, как тот первый раз был осуждён. Мать, будучи педагогом и опасаясь, что он повторит путь отца, запрещала ему буквально всё, что по её мнению, могло сделать его таким же, как отец. Властная, с тяжёлым характером она знала своё дело.

— Друзья? — они все хулиганы! — Говорила она монотонным голосом, вбивая в его душу каждое слово. — Гитара? — на гитарах играют только бандиты! Бокс? — дерутся только хулиганы и будущие бандиты. Подружки? — в таком возрасте с мальчиками водятся только бляди! Да-да, бляди. Они тебе не ровня. Ты не такой. Потом ты всё поймёшь.

Натерпевшись от мужа, мать планомерно убивала в нём мужское начало, щедро наделяя комплексами неполноценности, думая, при этом, что ограждает его от всей этой грязи, на которую сама насмотрелась в молодости. Она старалась действовать педагогическими методами. Её голос звучал ровно, как у гипнотизёра. Она давила, насаждала, запугивала, не ослабляя давления ни на миг, а при необходимости воздействовала физически.

Однажды, находясь не в лучшем настроении, она сорвалась из-за какой-то мелочи. Она избила его широким ремнём, оставшимся от мужа. Избила жестоко, вымещая на нём всю обиду на эту жизнь. Он не издавал ни звука, и это ещё больше бесило её. Она остановилась, только когда почувствовала усталость. Когда он поднял голову и посмотрел ей в глаза, из его прокушенной губы стекала струйка крови, а штаны оказались обмоченными.

И тогда она испугалась. Она бросилась к нему, моля о прощении, но он отвернулся и ушёл в свою комнату. Он закрыл за собой дверь, чего раньше ему не позволялось, но она не протестовала. Он трясся в слезах, лёжа на диване. Он кусал подушку и до хруста сжимал кулаки.

Всё вокруг стало неуютным, безрадостным, и ему хотелось уйти, спрятаться куда-нибудь. И тогда он начал читать. Под одобрительные взгляды матери он уходил в другой мир, только бы не быть рядом с ней и не выслушивать её наставления, не чувствовать на себе презрительные взгляды сверстников. Единственными его друзьями стали герои прочитанных книг.

Иногда к ним приезжали родственники из большого города, и эти дни были для него светом и отдушиной. Тётя — родная сестра матери, была совсем другой. Она всегда восторгалась им, его способностями и умом. Говорила, что это всё не просто так, что у них у всех дворянские корни по линии бабушки и все они «благородных кровей». Слова «дворяне», «аристократы», «господа» слетали с её уст, и он с упоением слушал, верил и радовался, что мать, занятая гостями, ослабляет своё внимание к нему хотя бы на эти несколько дней.

Но потом гости уезжали, и всё начиналось вновь….

Он улыбнулся, вспомнив тётино платье — чёрное в белый горошек — и сделал ещё один глоток кофе.

…По соседству с ними жила коллега матери, одинокая учительница с двумя маленькими детьми — двумя девочками двух и четырёх лет. Она часто просила его побыть с дочерьми, пока отсутствует.

Учительница преподавала биологию, географию, химию и большую часть её однокомнатной квартиры занимала библиотека. Доисторические миры, феномены природы, ископаемый животный мир и погодные явления — он растворялся в книгах не замечая времени. Он читал вслух, облепившим его с двух сторон девочкам, а они просто слушали, хотя не понимали смысла, так упоительно он читал. Старшая девочка улыбалась и прижималась щекой к его плечу. И вот однажды она обняла его сзади за шею и шумно прошептала ему в ухо:

— Я тебя люблю. Ты хороший.

Он посадил её к себе на колени, а она поцеловала его в щёку, заливаясь румянцем. Ему стало хорошо. Не избалованный вниманием и лаской, он запомнил это признание на всю жизнь.

Он продолжал ходить к девочкам по просьбе соседки. Они читали, а потом, девочка целовала его и улыбалась, а он погружался в сладкую истому, тёплой волной накрывающую его с головой и тоже целовал девочку, сотрясаясь от возбуждения.

А потом соседка уехала и увезла с собой девочек, и он снова остался один. Возможно одна из немногих, соседка поняла его и оставила ему в знак благодарности книгу. Книга была старой. Мать считала, что ему ещё рано читать подобное, но он взял книгу из её рук и закрыл за собой дверь.

Он начал и остановился. Начал вновь и снова вынужден был вернуться в начало. Лишь после нескольких попыток он понял, о чём эта книга. Ничего подобного ему ещё не приходилось читать. Спенсер «Основные начала».

Изучив биографию автора, он впервые узнал о философии. Он ринулся в библиотеки. Он глотал книги, доселе, неизвестных ему авторов, потому, что школьная программа не включала в себя изучение оных, и тогда жизнь открылась ему во множестве лиц и граней. Он начал понимать многие вещи, видеть их в ином свете. Он взялся за историю. Он изучал биографии великих, и многое понял. Он понял, что есть люди, которым не ведом страх. Они раскачивали этот мир, меняли его, подчиняя толпы, идущие за ними своей не сгибаемой воле. Они могли всё. Они были свободны, и мир принадлежал именно таким.

Он начал задумываться. Начал сравнивать. И вот тогда, тяга и талант к творчеству, проявились в нём, как вспышка молнии, как выстрел, но его педагоги не смогли разглядеть и этого. Они сосредоточенно всматривались в него из-за кривых стеклянных перегородок, отделяющих их мир, от мира, в котором жил он, и не подозревали о существовании других миров, полагая тот, в котором жили сами, единственным и единственно верным. То, о чём писал он, не укладывалось в рамки их представления о жизни. Его взгляды и мысли пугали их. На него смотрели с подозрением. Мать настояла на том, что бы он больше никогда и никому не показывал то, о чём пишет. Он увидел в её глазах страх.

Он окончил школу с отличием и, как многие, поступил в технический ВУЗ. И опять он оказался не в своём мире, не среди своих. Учёба давалась ему легко, и он был среди лучших. Мать радовалась и говорила об этом без умолку, считая все его заслуги своими. Для неё, видеть сына инженером — предел мечтаний, и она думала, что все на свете сейчас смотрят только на неё и говорят: «Ах, какого замечательного сына она подарила миру». Она всю жизнь жила, подражая героям розовых советских фильмов, слушая призывы лидеров партии и великих вождей, и мечтала, что бы о ней говорили, а, может быть, даже и наградили когда-нибудь. Она старательно пыталась сделать его таким же, как и сама, как миллионы таких, как она — безвольное и послушное стадо, бездумно бредущее туда, где, по словам пастуха, растёт самая сочная и высокая трава.

Женившись, он с удивлением понял, что должен почти всем — стране, за то, что дала ему возможности, родителям за появление на свет, жене — потому, что кормилец и добытчик, тёще — потому, что ах какую жену она подарила миру и ему. Он был должен всем, и все требовали вернуть долг:

страна — самоотверженным трудом,

мать — поклонением,

жена — деньгами, квартирой, машиной, дачей,

тёща — поклонением и деньгами, квартирой, машиной, дачей для дочери, потому, что она ах какая и досталась ему такому.

И лишь два существа во всём мире любили его бескорыстно — дочь и собака. В них он черпал силы жить дальше. Но со временем дочь повзрослела и у него осталась только собака.

Исполнив долг перед семьёй и родиной, он снова начал писать, создавая миры, в которые уходил и прятался от всех этих. А они рвали и хватали, и, казалось, их желание хватать и глотать не имело пределов.

Тогда он отдал им последнее и ушёл. Он начал пить зло и упрямо. Он пил и писал, и постепенно опускался, достигнув самого низа и эта выгребная яма, ликуя и причмокивая, засасывала его, как чёрная жаба заглатывает белую розу. Они гордились, что пьют с ним. Теперь он такой же, как и они. Нет! — теперь они такие же, как и он.

Он едва не погиб там, на дне, среди быдла и черни.

Но что такое есть грязь для чистой воды бриллианта. Стоит только вынуть его оттуда, как он вновь засияет, ослепляя чистотой и совершенством. А грязь всегда останется грязью.

На этом чёрная полоса в его жизни не кончалась, но теперь он точно знал, чего хочет. Он хотел творить. Он хотел вернуться в свой мир и занять там своё законное место. Но это и оказалось самым трудным.

Но почему? Что изменилось? Он снова занялся анализом. Он кропотливо изучал ремесло, совершенствуясь от работы к работе. Он уже видел, понимал, какими должны стать его произведения, он вплотную приблизился к успеху, но чего-то не хватало. Он снова начал искать причину в себе и только спустя годы размышлений и анализа с ужасом осознал, что мир, в который он стремился захвачен. Это не могло быть возможным, но это случилось.

Смена формации поставила всё с ног на голову. Последние стали первыми и заняли ключевые позиции. Искусство превратилось в торговлю, трагедия обратилась в фарс, время остановилось, повернулось вспять, и миру снова нужен был Христос, что бы изгнать торговцев из храма.

Эти обыватели и торгаши добрались до его святая святых. Провоняв рыночной моралью всё, что можно было, они явились и сюда. Орущим, сопящим и жующим стадом они смело шли по белой дороге, оставляя за собой горы навоза и втаптывая в него само понятие литература. Они превратили его храм в торговую лавку.

Он впал в оцепенение.

И, видимо, в час отчаяния, провидение, как последний шанс, бросило ему соломинку, за которую цепляется утопающий, но только для того, что бы вновь посмеяться над ним. Он встретил женщину, и она купила его.

Судьба издевалась….

Его губы выгнулись. Он допил кофе и покинул столовую.

… Утром она сообщила:

— Сегодня, дорогой, тебя ожидает сюрпрайз. — Грудью пятого размера, она навалилась на него поверх одеяла, и чмокнула густо накрашенными губами в щёку. — Сегодня кончится твоё одиночество.

— Что такое? — Он нахмурился и стёр помаду со щеки.

— Ха! Вечером узнаешь. А пока будь хорошим мальчиком. Остаёшься за хозяйку. — При этих словах она громко засмеялась, откинув голову. Потом она ушла, а он остался в постели. За окном заскрипели ворота и, прошелестев шинами, её автомобиль выехал со двора….

«Что там она опять придумала?». — Он окончил завтрак и одевался, вспоминая сказанное. Он терялся в догадках и, наконец, бросил это занятие.

Он сел к компьютеру и почувствовал, что работать не хочется. — «Ладно, устрою выходной». Часам к одиннадцати он всё-таки заставил себя.

Потихоньку работа пошла. Набросал три главы. Увлёкся и не заметил, как минуло четыре часа с лишним. Закончил, почувствовав себя полностью опустошённым. Зашёл на сайт. Ответил на все письма поклонников. Отослал синопсис нового романа и пару сформированных глав редактору.

В реальность его вернул скрип открывающихся ворот и шелест шин въезжающего во двор автомобиля. Через какое-то время внизу послышался шум шагов, и он понял, что она там не одна.

Через минуту дверь в его кабинет отворилась.

2.

— А вот и мы-ы. — Женщина ввела за собой девочку лет девяти, одетую в тёмно-синее в крупную белую клетку платье. Глухой под самый подбородок ворот. Широкий пояс, завязанный сзади в большой бант, охватывал талию девочки. По вороту платья белой каймой пенилась тонкая рюша, идеально сочетающаяся с белыми колготками и белыми туфлями.

Девочка держала голову низко опущенной и потому, он видел только кончик её носа и волосы, чёрные как варёная смола, остриженные в идеальное каре и причёсанные волосок к волоску. Чёрным водопадом они спускались на плечи девочки и искрились чистотой. И ещё, что-то не так было с её осанкой. Девочка чрезмерно сутулилась. Это сразу бросилось ему в глаза, но он не мог определить причину.

— Познакомься, дорогой, это наша внучка Стелла. — Женщина улыбнулась ему, переусердствовав явно, и когда она снова взглянула на девочку, улыбка завяла. Женщина чуть подтолкнула девочку в спину и указала пальцем на него. — А это твой дедушка. Подойди, поздоровайся и познакомься с ним. Твой дедушка писатель. Помнишь, я рассказывала тебе по дороге, какой он хороший? — Женщина снова взглянула на него, и её улыбка вспыхнула с новой силой.

Девочка подняла голову и первое, что он увидел, были глаза. Чёрные и глубокие, как два колодца, они сверкали мелкими искорками и были такими, будто она сошла со страниц японских комиксов. Но то, что он увидел в них, обдало его жутким холодом. Её взгляд напомнил ему взгляд хищников, отловленных и посаженных в клетки зоопарков. Злобу и ненависть к людям, они до поры скрывали под поволокой тревоги и ожидания, и лишь иногда, в самых редких случаях, они вспыхивали в их глазах на короткое время. Однажды в зоопарке, ему удалось увидеть это в глазах рыси. Он тогда, буквально задохнулся от страха и от мысли, что когда-нибудь это бушующее пламя вырвется наружу.

Глаза девочки вновь смотрели с тревогой и ожиданием.

Поражённый её взглядом он присел и улыбнулся, осторожно протянув руку перед собой. Скорее надежда, чем улыбка скользнула по её бледно-розовым губам, и она подошла. Подошла, как кошка подходит к незнакомому человеку, протянувшему ей корм. Она тоже протянула руку вперёд, и он взял её осторожно, будто та была сделана из тончайшего стекла, готового рассыпаться от малейшего неосторожного движения. Рука девочки была тёплой сухой мягкой и лёгкой, будто он держал в руках птичку, а та послушно замерла в ладони и не пыталась улететь.

На него вдруг пахнуло летом.

— Здравствуй, дедушка, меня зовут Стелла. — Против ожидания, её голос не был звонким, как весенний ручёк. Он скорее напоминал шелест высохших листьев. С придыхом. Так говорят люди, переполненные жизненной энергией и силой. Нежный круглый подбородок и ещё по-детски вздёрнутый прямой нос шевельнулись. — А тебя как зовут?

— Разве бабушка тебе не сказала? — Он смотрел ей прямо в глаза, пытаясь понять.

— Нет. — Её нежный ротик приоткрылся, а чёрные брови изогнулись. — Она велела, что бы я сделала это сама.

— Меня зовут Виктор. Будем знакомы? — Он тоже улыбнулся, а она вдруг сжала его ладонь и подалась к нему всем телом.

— Будем! — За розовыми лепестками губ блеснул жемчуг.

Наступила пауза, в течение которой он и она рассматривали друг друга.

Словно вылепленные из тончайшего фарфора ушки Стеллы были идеальной формы. Лицо чистое и бледное. Белизну кожи подчёркивал лёгкий румянец на щеках. Она была бы красива, как ангел, если бы не чрезмерная сутулость, которая портила всё.

— Ну вот. — Женщина приблизилась и, резче чем следовало при обращении с внучкой, взяла девочку за руку. — Стелле нужно привести себя в порядок и будем обедать. Познакомитесь получше — когда останетесь вдвоём. А бабушке нужно работать.

Женщина потянула девочку к двери. Её ладонь выскользнула из его руки. Птичка улетела. Стелла повернулась к нему спиной и внутри у него всё сжалось. Из-под платья, посредине и чуть выше лопаток торчал горбик. Небольшого размера, будто надетый на плечи рюкзачок, какие сейчас сплошь и рядом надевают подростки. Горб изгибал позвоночник, превращая её длинную нежную шею в загривок. Он так и остался сидеть на корточках, провожая Стеллу взглядом, пока дверь не закрылась.

Он всё ещё сидел среди кабинета, пытаясь сохранить в ладони тепло руки Стеллы, когда минут через пять дверь снова открылась, и в проёме появилось улыбающееся лицо женщины.

— Это и есть тот сюпрайз, дорогой. Ты не обиделся? Обед через двадцать минут.

На её лице он заметил остатки отвращения, которые женщина не успела скрыть. Он открыл, было, рот, что бы ответить, но она исчезла, затворив за собой дверь.

Позже женщина сообщила ему, что Стелла приходилась ей внучкой. Сын женщины, которого он видел всего один раз, сошёлся с «девицей из неблагополучной семьи» — так говорила женщина, называя девицу «шалава». «Шалава» закрутила её сыну мозги, а тот, как телок на поводу, пошёл за ней. Сыну женщины «шалава» родила девочку, которую назвала Стеллой — «дебильное имя». Стелла не была похожа на сына женщины, да и на «шалаву», с её слов, она тоже не походила. «Нагуляла» — заключила женщина.

Стеллу женщина не любила, и это сразу бросалось в глаза. Терпела и всё. Что же касается горба, то женщина, как бы мимоходом, сказала, что ещё в младенчестве «шалава» уронила девочку, и от этого её позвоночник сначала искривился, а потом появился этот «мерзкий», как она выразилась, нарост. Потому Стелла и выглядела максимум на девять лет при её двенадцати.

— Это кара за грехи её. — Изрекла женщина.

— И когда же эта девочка успела так нагрешить? — Поинтересовался он.

— Я имела в виду мать. — Отрезала женщина, показывая, что разговор ей неприятен.

Но он продолжил разговор, пытаясь больше узнать о Стелле, и выяснил, что мать и отец её пристрастились к наркотикам — «Это «шалава» сбила его с пути». Оба покатились по наклонной плоскости, что, в конце концов, и привело обоих к гибели. В поисках средств на наркотики сын ограбил особняк собственной матери и по дороге к развлечениям оба погибли в автокатастрофе. Это произошло около месяца назад («Бедный мальчик»). Мать «шалавы» умерла ещё раньше и вопрос: «Как быть с девочкой?», встал не преодолимой стеной. Сиротский приют или она — известная и богатая бабушка? Женщина выбрала второе — «Ещё не хватало, что бы её внучка, какая бы ни была, попала в детдом»….

После душа и недолгих переодеваний Стеллы, они втроём обедали. Похватав, как чайка, женщина унеслась по делам, оставив их за столом.

Они ели, молчали, иногда вскидывая глаза и стараясь разглядеть друг друга получше. Девочка прекрасно вела себя и с лёгкостью управлялась со столовыми приборами, а он смотрел на неё и чувствовал, что не может отвести взгляд. Ему вдруг показалось, что бледное сияние исходит от неё и отдаётся в его сердце, совсем, как в детстве, когда дочь соседки целовала его.

Его память воспроизвела запах и общую обстановку комнаты соседки.

Она заметила, что он смотрит на неё, подняла голову и улыбнулась. В её взгляде уже не было тревоги и настороженности, и он вдруг увидел то, чего не заметил при первой встрече. То, что так поразило его. В её глазах не было ничего детского. Чуть сузившиеся, они смотрели по взрослому, будто спрашивали, будто искали ответа и в то же время изучали, как домашнее животное при первой встрече с хозяином изучает его.

Он отвёл взгляд, а она продолжала смотреть, и он это чувствовал. А ещё, и это он почувствовал тоже, она поняла. Наверное, что-то такое было и в его глазах, когда он смотрел на неё — боль и разочарование, которые довелось испытать ему, безысходность и отчаяние человека, так и не нашедшего себя в этой жизни.

И она увидела всё.

Он снова поднял голову и, теперь не скрываясь, посмотрел ей прямо в глаза. Глаза Стеллы были полны прохладной глубиной. А ещё он чувствовал силу, на грани волшебства, силу, которая пробуждает к действию, силу, которая заставляет жить. Она сидела перед ним окружённая ореолом голубого сияния, и он затаил дыхание, поражённый.

— Ты знал моих папу и маму? — Он не ожидал столь прямого вопроса и ответил не сразу. — Бабушка говорит, что они плохие, а ты, как думаешь?

— Я не могу тебе ответить на этот вопрос. Я не знал их так, как знала их ты или бабушка.

— Мм — протянула она и качнула вверх подбородком. — Мне папу жалко. Он меня любил.

— А мама, разве нет? — Он опустил вилку.

— Она не хотела, что бы я родилась. Это из-за неё у меня кривой позвоночник и надо мной теперь все смеются. Я их всех ненавижу.

Произнося это, она смотрела ему в глаза и следила за реакцией. Её взгляд потускнел и сделался пустым и холодным. Сияние исчезло. Вернее не исчезло совсем, а как-то сжалось и из голубого превратилось в синее.

— Кого их?

— Их? — Она наколола на вилку кусочек лосося и разжевала. — Одноклассников, учителей, маму, всех, кто смотрит на мой горб с жалостью или с усмешкой. В классе меня зовут баба Ёжка. И бабушка меня не любит тоже.

— Ну, почему же, бабушка…. — Начал он, но она не дала ему договорить.

— Не любит! — При этом она пристукнула кулачком с зажатой в нём вилкой по столу. — Я, наверное, скоро умру.

Он замолк ошарашенный. В глазах Стеллы полыхнул огонь, но его искры тот час потухли, утонув в холодном тумане.

Снова наступила пауза. Какое-то время они молчали и продолжали обед, но вот Стелла отодвинула тарелку, промокнула салфеткой губы и взялась за чай.

— А тебя твоя мама любила?

Вопрос снова застал его врасплох. Он не смотрел на неё, но чувствовал, что она внимательно наблюдает за ним. И тогда он понял, что не знает, как ответить. Оказывается, он никогда не задумывался над этим. Никогда. Ни раньше, ни сейчас.

Отрезок жизни крепко связанный с понятием мать, который называется детством, в единый миг вновь предстал перед ним. Как экран, разбитый на множество экранов поменьше, каждый из которых вмещал в себя небольшой эпизод. Он пытался рассмотреть все их, спешил и напрягал зрение, он молил не торопиться, но ярко осветившись, экран начал затухать, пока не стал чёрным. «Чёрный». — Его глаза расширились. — «Чёрный квадрат. Ненасытная бездна, холодная и бесконечная. Вот куда всё уходит. Всё лучшее, всё любимое». — На него пахнуло холодом. Ему стало страшно. Ему показалось, что он заглянул в вечность.

— Нет. — Выдохнул он. Он слышал собственный голос издалека. Он доносился из этой чёрной дыры. Квадрат вытянулся в прямоугольник и могилой разверзся перед ним. — Нет.

Он осмотрелся и остановил взгляд на Стелле, пытаясь понять, вслух он произнёс это «Нет» или же оно прозвучало внутри него.

Она допила чай и поставила чашку на стол.

— Ну вот. — Будто ничего и не было. — Я поела. Поиграем в шахматы?

— Шахматы?

— Угу. В лицее нас учат играть в карты и шахматы. Это называется урок развития аналитического мышления. — Она вышла из-за стола и, покидая столовую, бросила через плечо. — Я в гостиной.

Он сдвинул брови, глядя ей вслед. Он пытался понять, что это было? Что мгновение назад произошло с ним? «Видение? Почему простой детский вопрос вызвал такую реакцию?» Он до сих пор ощущал холод на коже и ещё слышал свой голос, тонущий в бездне. «Голос. Он говорил. Если да, то она не могла не услышать его. Но…».

Он посмотрел перед собой. Пустая тарелка, вилка, нож, крошки хлеба. Кофейная чашка тоже опустела.

Они сыграли восемь партий, из которых он проиграл семь, и лишь последняя закончилась вничью. Играли молча. Тишину нарушал только её шёпот.

— Убит, — шептала она, побив его фигуру или пешку. — Убит, — шептала она и поднимала голову, каждый раз, когда его королю суждено было погибнуть.

3

Однажды утром женщина вошла в его спальню. На лице удивление.

— Ты почему ещё в постели, дорогой?

— Что случилось? — Он уже не спал, лежал и смотрел в потолок.

— Но …

Дверь распахнулась шире и Стелла протиснулась между женщиной и дверной створкой:

— Ты разве забыл? — Она смотрела исподлобья, периодически расширяла и сужала глаза, поднимала брови и поджимала губы.

— Забыл? — Он нахмурился, пытаясь вспомнить.

Женщина поворачивала голову, глядя, то на него, то на Стеллу.

— Ну конечно забыл. Сегодня ты везёшь меня в лицей. Ты же сам вчера обещал сказать бабушке. — Стелла подняла на женщину глаза и улыбнулась ей. — Он забыл.

Пришлось подыгрывать, потому, что женщина сдвинула брови и строго посмотрела на Стеллу. Он сбросил одеяло, поспешно покинул кровать и ляпнув, что-то вроде: «Ах, чёрт!» — бросился в ванную.

— Ну, тогда я поехала… дорого-ой? — Услыхал он голос женщины за дверью ванной.

— Да-да, езжай. Я быстро.

— Занятия начинаются в девять. Не опоздайте.

Сквозь шум водяных струй он услыхал, удаляющийся стук её каблуков.

Освежившись, он наспех вытирался полотенцем, когда услыхал, как дверь с лёгким скрипом распахнулась у него за спиной. Он обернулся, сделал неловкое движение, и полотенце упало на, выложенный серым кафелем пол.

— Ты скоро?

Она стояла в дверном проёме и осматривала его с ног до головы. Он застыл в недоумении и с открытым ртом. Она опустила глаза, улыбнулась половиной рта и закрыла дверь ванной.

Он не стал завтракать.

Автомобиль двигался ровно, покачиваясь на амортизаторах в потоке транспорта. Утреннее напряжение на дорогах пошло на убыль, но поток всё ещё сохранял высокую плотность. В салоне пахло яблоками, а уличный шум едва прорывался сквозь тонированные стёкла. Стелла сидела рядом с ним на пассажирском сидении и смотрела на собственные колени.

— И для чего ты всё это придумала? — Он следил за дорогой, потому не поворачивал головы.

— Я буду ездить в лицей с тобой.

— Хотя бы предупредила, что ли?

— Обошлось.

— Обошлось. — Он улыбнулся. — Только больше никогда не входи в ванную, когда я принимаю душ.

— Мне хотелось посмотреть на тебя, когда ты голый.

— Почему?

Она поджала губки, но оставила вопрос без ответа. Щёки Стеллы порозовели.

— Бабушка не разрешает мне садиться сюда. — Она попрыгала на сидении и впервые, с тех пор, как его автомобиль покинул двор особняка, посмотрела на него. — Ты же не сердишься?

— Не сержусь.

— А почему твоя мама не любила тебя?

Снова вопрос застал его врасплох, но он уже понемногу начал привыкать к этому. «Значит, всё-таки сказал».

— Она любила, но по-своему.

— Объясни.

— Она хотела, что бы я смотрел на мир её глазами.

Стелла вновь посмотрела на него и подняла брови вверх.

— Почему?

— Она пыталась уберечь меня от всего плохого, что встречается человеку в жизни, потому требовала, что бы я во всём следовал её указаниям.

— Она заботилась. Это хорошо.

— Нет, малыш, это плохо. И я всячески этому сопротивлялся.

— Я не малыш.

— Извини.

— Угу. Уже приехали.

Он завершил указанный навигатором поворот и через триста метров припарковался на стоянке у лицея. Время подходило к девяти, и стоянка пустовала. На выложенном чёрным мрамором крыльце скучал увешанный спецсредствами охранник. Своими размерами он внушал уважение. Он с подозрением осмотрел не знакомый автомобиль, но когда Стелла ступила на бетонные плиты стоянки, оживился.

Она захлопнула дверь автомобиля и двинулась к крыльцу, оглянувшись дважды. Он не трогался, провожая её взглядом. Она взошла по ступеням, и тут охранник приблизился к ней. Он что-то сказал, потом присел, обыскал Стелу и осмотрел её сумку. Закончив осмотр, он поднялся и отошёл в сторону, пропуская Стеллу к двери. А она потянула дверь за массивную ручку и, задержавшись на секунду, взглянула в его сторону. Это был быстрый, почти молниеносный взгляд, как вспышка фотоаппарата. Она не могла видеть его лица за тонированным стеклом, но её взгляд пришёлся ему прямо в глаза. Она снова улыбнулась половиной рта и скрылась за дверью, а створка двери ещё долго закрывалась за ней, ведомая доводчиком.

Выждав пять минут, он вышел из машины.

— Простите?

— Да. — Охранник развернулся к нему всем корпусом и улыбнулся.

— Вы сейчас обыскивали девочку, с чем это связано?

Охранника смутил заданный вопрос, и он ответил с улыбкой:

— У меня предписание на счёт этой девочки. Стелла, кажется.

— Да, Стелла. Что за предписание? Я её приёмный дед.

— Предписание от руководства лицеем. Всё законно. На то есть согласие родственников.

— А что является причиной?

— Вы знаете, я точно не знаю. По-моему, она поранила кого-то из учеников принесённым предметом. Что-то в этом роде. — Он снова виновато улыбнулся. — А вы можете зайти к директору и всё узнать. Я сейчас сообщу о вас.

Охранник вынул из кармана телефон внутренней связи и уже собрался набрать номер, но он остановил его.

— Не стоит этого делать. Спасибо. До свидания.

— Так вы не имеете претензий?

— Нет-нет. Всё в порядке. До свидания

— До свидания.

Охранник улыбался, провожая его тревожным взглядом.

Он заехал за ней к указанному времени и вновь припарковался на стоянке перед крыльцом. У входа дежурил уже другой охранник, но внешностью он напоминал первого. На этот раз, стоянка была переполнена. Тойота, пара Мерседесов, Ауди, три БМВ и один Ситроен ожидали пассажиров. А те, покидая лицей, группами собирались на крыльце. Охранник осматривал прилегающую территорию и давал разрешение. И только после этого лицеисты рассыпались по авто. Стелла вышла последней. Охранник обратился к ней, а она кивнула в сторону автомобиля и ответила.

Он открыл ей дверь. Под пристальным взглядом охранника она села рядом и захлопнула дверь за собой.

Голова опущена. Глаза сужены. Скулы играют. Румянец на щеках еле просматривается. Он застегнул не ней ремень безопасности, запустил двигатель и вырулил со стоянки.

— Она назвала меня горбатой коровой.

— Что? — Она снова застала его врасплох.

— Ну, ты ведь разговаривал с охранником?

— Ах, это. Да разговаривал.

— Вот.

— Кто тебя так назвал?

— Эта сучка Диана.

— Не говори так.

— Почему?

— Не знаю, но не говори.

— Ладно.

— Диана? Кто это?

— Её мамаша директриса в лицее и потому она думает, что ей всё можно.

— Что произошло?

— Один мальчик, Савва, он Дианке нравится, сказал, что у меня самые красивые глаза на свете. И тогда она подговорила всех девчонок, и они начали смеяться надо мной при этом мальчике. А Дианка называла меня горбатой коровой.

— И что потом?

— Я взяла у папы, когда он спал, складной ножик. Такой, который сам выскакивает. Я хотела только попугать, а она стала смеяться, мол «духу не хватит». Я резанула её по плечу.

— И что потом?

— Потом? Потом Дианка заорала и к мамочке. Но бабушка всё уладила. А потом, этот мальчик Савва сказал, что Дианка подбивает девчонок избить меня в туалете. Тогда я стала носить в рукаве молоточек. Они попытались. Окружили. Одна дверь в туалет держит. — Стелла подняла голову, посмотрела куда-то вдаль, сквозь лобовое стекло и улыбнулась половиной рта. Лицо побледнело. — А Дианка встала напротив и руки в боки. «Ну, что корова, попалась?» А я её молоточком по голове. Крови было много. Дианка падая, ударилась о раковину. Все завизжали и бежать. Я вслед ещё кому-то врезала по спине. Но бабушка опять заплатила и меня оставили. Но вот теперь обыскивают всегда.

Он молчал. Молчала и Стелла. Потом она включила радио и под «Лолиту» Зинчука они въехали во двор.

Она ушла к себе переодеться к обеду, а он в столовую, разогреть и приготовить этот обед.

Она залпом выпила яблочный сок и принялась за ризотто. Молчание снова нарушила она.

— А тебя били одноклассники?

— Да.

…Перед его глазами выросли белёные стены школьного туалета, покрытые потом лица тех, кто избивал его. Он слышал, как они покряхтывали, пиная его, лежащего на траве….

Сердце заколотило сильнее. Во рту он почувствовал вкус крови.

— Сильно?

— Да. Сотрясение мозга и переломы рёбер. Я почти месяц в больнице был.

— За что?

— За что? — Он тяжело вздохнул. — За то, что был не таким, как они.

— Ясно. — Она отложила вилку. — И что ты сделал?

— Я выслеживал их по одному и бил палкой. Все четверо потом попали в больницу.

Он скрипнул зубами, и этот звук вернул его к действительности.

— Вот и я. Я просто опередила их. Пусть скажут спасибо Савве. Если бы они меня избили, я бы, наверное, убила их всех. Выслеживала бы, как ты, и убивала бы. Твари!!! — Крикнула она вдруг, прижала ладони к лицу и убежала к себе. Обед он заканчивал в одиночестве.

Он чувствовал, что проникся душой к этой девочке. Он ловил себя на мысли, что она ему интересна. Но не это было главным. Он понял, что она привлекает его. Чем? Он пока ещё не знал. Ему нравилось в Стелле многое. Нравилось её стремление быть независимой, но, в то же самое время, он видел, как она искала сочувствия и понимания со стороны, видел, какой беззащитной она бывала порой. Ему нравилось, как она двигается. Нравился её запах. А её, далеко, не детский ум иногда просто приводил его в замешательство.

Он видел в ней нечто большее, чем просто ребёнка. Он увидел в ней родственную душу, друга, он чувствовал её взрослость.

4

— Почему ты так относишься к ней?

— К кому? — Она не поняла вопроса и, вскинув брови, придвинулась ближе.

Сегодня женщина сама пришла в его спальню и развалилась на его кровати, заняв больше половины пространства. Её глаза сверкали в полумраке, дыхание учащено. Шёлк ночной сорочки топорщился над торчащими, как две фасолины, сосками. Обычно любовью они занимались у неё, но сегодня ей не терпелось.

— К девочке.

— Как отношусь? — Она положила руку ему на грудь и чуть приподнялась на локте.

— Ну, как к не родной.

— Охь! — Она выгнула губы. — Эта девочка? Ты её ещё плохо знаешь.

Она скользнула рукой в низ его живота и влажно поцеловала в ухо. Её дыхание стало прерывистым. Её тело подрагивало. Но он решил продолжить разговор и остановил движение её руки, положив свою сверху.

— А ты расскажи.

— Заладил. Да не о чем тут говорить. — Она попыталась высвободиться, но он не отпускал.

— Но почему?

— По-то-му-у…. Обними меня, милый.

Она закинула на него толстую горячую ногу и прижалась ватным животом к бедру. Но он не обращал внимания.

— Мне кажется, ты не справедлива к ней. Она ещё ребёнок и не заслужи ….

— Ребёнок?! — Она оперлась на локоть и нависла над ним, заглядывая в глаза. Её брови взлетели вверх. Рот изогнулся. — А ты знаешь, что этот ребёнок в лицее выкинул?

— Знаю.

— Знаешь? — Гнев сменился удивлением. Она села на кровати. — Откуда?

— Стелла мне всё рассказала.

— Да-а? И что же она тебе рассказала?

— Что девочки издевались над ней. Называли горбатой коровой. Пытались избить. А она ответила.

— Ни хера себе, ответила. Да она одноклассницу ножом. А потом молотком. Ребёнок?

— А что ты хотела? У Стеллы нарушена психика и это естественно, если учитывать всё то, что ей пришлось пережить.

— Что пережи-ить?

— Ну,… Он замялся. — Психика у неё точно пострадала. Это увечье, насмешки и ты вот шпыняешь её всё время.

— Я шпыняю? А это, по-твоему, тоже нарушение психики? — Женщина выдохнула и продолжила. — Есть у них там мальчик Са…, ну не важно. Так вот, их уборщица в кладовке застукала. У Стелки юбка задрана, а у Са…, у мальчика штаны спущены, и руками друг у друга в трусах шарят. — Он промолчал. — И я знаю, что всё это она, Стелка. Она с детства за родителями подглядывала, когда они трахались, хотя те особенно и не скрывались. Истерики закатывала по каждому поводу. В обмороки падала. Что не по её — она сразу в истерику.

— Ей просто не хватало внимания и ласки.

— Внимания?! Да я кучу денег на неё угробила. Даже детского психиатра вызывала. Светило. Один из лучших. А она что вытворила?

— Что?

— Явилась на сеанс в халате на голое тело и трусы в кармане. Психиатр к ней, а она трусы из кармана достала, на пол бросила, халат распахнула и ну орать, что её насилуют. Старикашка чуть сам психом не стал.

— Серьёзно? — Он хохотал до слёз.

— Ага. Смешно ему. А мне этот психиатр в круглую сумму обошёлся. А лицей? Думаешь, её просто так после всего оставили? Ага. Директриса в милицию заявление писать собралась — еле откупилась от неё. Вот теперь её обыскивают каждый день. Позорище!

— Всё равно — она ещё ребёнок и относиться к ней нужно соответственно. Прояви терпение.

— Далась она тебе. Иди ко мне.

Одним движением она стащила с себя ночную сорочку и навалилась на него, пытаясь поймать его губы своими. Её рыхлое тело было горячим и покрылось лёгкой испариной, поцелуи влажными и жаркими. Он пытался отстраниться, но она легла на него и сжала в объятиях. Уворачиваясь от очередного поцелуя, он отвернул голову и его взгляд упал на дверь спальни. Он точно помнил, как женщина захлопнула её за собой, а теперь между створками образовался небольшой проём. «Может двери раскрылись сами?» А ещё ему показалось, что в темноте проёма блеснули две искры. Он приподнял голову и всмотрелся внимательнее. Из темноты бледным пятном проступили очертания лица, на фоне которого сверкали два чёрных глаза. «Стелла?». Он не был уверен, что видит всё это, но его воображение быстро нарисовало образ. Ему вдруг захотелось, что бы образ оказался реальностью.

В тот же момент он почувствовал острое возбуждение.

— Ну вот, можешь же, когда захочешь. — Голос женщины звучал, будто со стороны. Перед собой он видел только лицо девочки. Ему казалось, что оно приближается. Оно растёт, поглощая его глубиной чёрных бездонных глаз.

Женщина оседлала его и задвигалась резко и грубо, вскрикивая при каждом движении. Она скользила по нему вспотевшим липким телом. Её дыхание становилось хриплым. Груди, увенчанные торчащими сосками, колоколами раскачивались в такт её движениям.

Он закрыл глаза и увидел лицо Стеллы над собой. Женщина что-то шептала ему в ухо, но он видел над собой только холодный взгляд чёрных глаз и чувствовал приближение оргазма. Женщина тоже задёргалась и хрипло застонала. По его телу пробежала судорога. Он зарычал и с силой сжал большие и липкие ягодицы женщины. Он давно уже не испытывал такого.

Дернувшись несколько раз, женщина отвалилась от него и легла на спину. Она развалила ноги в стороны и тяжело дышала мокрая и липкая.

— Ну, ты просто лев. Всегда бы так. — Продышала она ему в ухо и мокро облизала щёку.

Он открыл глаза и посмотрел в сторону двери. Створки сомкнуты. Проём исчез. «Показалось?». Его тело ещё содрогалось. Он был влажным от пота и женских выделений. Он закрыл глаза и вновь увидел перед собой лицо Стеллы. «А может, и нет».

Послышался храп женщины. Он вскочил и бросился в душевую. Он с остервенением тёр тело губкой, а потом, брезгливо выгнув губы, смывал с себя пену горячей водой из лейки. Повторно намылив губку, он вымылся ещё раз и долго стоял под прохладными струями, размышляя о случившемся.

5

Вновь наступило утро.

Проглотив завтрак, женщина улетела «по делам» и они опять завтракали вдвоём. Она тщательно пережёвывала ветчину и смотрела перед собой, полуприкрыв глаза веками. Левая половина её рта растянулась в улыбке. Он наблюдал за ней, не спуская глаз, но она, ни разу не взглянула на него и не произнесла ни слова.

По дороге в лицей она, покрутив настройки магнитолы, увеличила громкость до максимума. Оба молчали под переливы виолы Линдси Стирлинг. Она снова уставилась в свои коленки. Он следил за движением, удерживая её в поле зрения.

После того, как за ней захлопнулась дверь автомобиля, она ни разу не оглянувшись, поднялась на крыльцо, позволила охраннику обыскать себя и сумку и вошла в здание лицея. Ему ничего не оставалось, как пожать плечами, развернуться и уехать.

Женщина позвонила ему среди дня и с раздражением в голосе попросила забрать Стеллу из лицея до окончания занятий.

— Простудилась, наверное. Температура. Лекарства в холодильнике. Извини.

— Ничего.

— Температура не высокая. — Сообщила медработник лицея, сожалея всем видом. — Но у нас правило

— Ничего.

Её лоб был тёплый, сильнее чем обычно порозовели щёки. Когда они вместе направились к автомобилю, она взяла его за руку. Ладонь была влажной и горячей. Его пальцы вздрогнули. Стелла спрашивала:

— Мы будем вместе весь день?

— Да. Ты больна.

— А бабушка будет?

— Нет. Бабушка на работе.

— Ясно.

Она опустила голову, снова полуприкрыла глаза веками и улыбнулась левой стороной рта.

Женщина перезвонила ему, когда они уже подъезжали к дому:

— Врач будет к двум дня. Я договорилась. — И тут же отключила телефон.

Дома Стелла приняла лекарство и забралась на его диван. Женщина запрещала ей это, но сейчас женщины не было. Она улеглась рядом с ним и попросила почитать ей.

— Что ты хочешь, что бы я почитал тебе?

— Что ни будь своё.

— Но я пишу ужасы.

— И что?

— Тогда я прочту тебе повесть «Русалка». Я её недавно закончил, и она войдёт в сборник.

— Угу.

Он начал читать, а она обхватила его руку и положила голову ему на плечо. Сладкая истома разлилась по всему его телу. Ему хотелось заговорить с ней, но он не знал с чего начать разговор, потому читал и читал. И тогда она повернула голову и поцеловала его в щёку. Его ухо обдало влажным теплом, и он услыхал её шёпот:

— Я люблю тебя. Ты хороший.

В глазах сгустился туман. Дыхание перехватило. Он почувствовал ещё один поцелуй, который сладким и тёплым молоком разлился по его губам. Он потерял над собой контроль, и тоска по любви и ласке вдруг прорезала горячим клинком его сердце. Он уронил рукопись, и осторожно придерживая её ладонью за затылок, нежно поцеловал в губы. Она не отстранилась. Напротив, Стелла льнула к нему всем телом, как котёнок, которому гладят шейку, и отвечала на поцелуй, распахнув, ставшие влажными и мягкими, губы. Она двигала головой в такт его движениям и тянула его к себе за шею. Его веки опустились.

Но вскоре рассудок взял верх над чувством. Он открыл глаза и в груди сжался холодный комок. Она целовалась, не зарывая глаз. Она смотрела на него холодно и властно, как на собственность и в то же время с любопытством.

Он отстранился. Улыбка. Она вновь улыбалась. Улыбалась половиной рта и смотрела, прикрыв до половины глаза.

Он услыхал её голос, тихий и шуршащий:

— Не бойся. Никто не узнает. Я люблю тебя. Тебе хорошо?

Он смотрел, не понимая вопроса, сдвинув брови и пытаясь осмыслить сказанное ей.

— Что?

— Тебе ведь хорошо со мной? Ты ведь любишь меня, а не эту жирную свинью.

Она не спрашивала, она утверждала. Её лицо вновь стало бледным. Глаза сузились, и заискрились из-под бровей. Улыбка сошла с её лица. Тонкие розовые губы, которые минуту назад были тёплыми и мягкими, сжались в плотную линию.

— Так ты всё видела? Мне не показалось?

— Мне просто захотелось посмотреть.

— Посмотрела?

— Да. Ты не любишь её, а она просто пользуется тобой, как купленной вещью. Она купила и тебя.

Его будто ударили. Он почувствовал, как лицо стало горячим, и наверняка красным. Он всегда краснел, если затронуть за живое. Он закусил губу и не знал, что ответить.

Ситуацию разрядил звонок, сообщающий о приезде доктора. Он встал и спустился вниз.

Доктор очень походил на Владимира Ильича Ленина. Та же лысина, бородка клинышком, тот же чёрный в белый ромб галстук и чёрный костюм тройка под бледно-зелёным халатом. Он улыбнулся и проводил доктора наверх. Настроение немного улучшилось.

После стремительного осмотра доктор моментально поставил диагноз и написал несколько строчек мелким почерком на небольшом бланке.

— Вот рецептик. Мда-да. Обыкновенная простудка. Я заеду в пятницу в это же время. — За тем он обратился к Стелле. — Ну, что, милая? — Доктор склонилась к ней и погладила по волосам. — Выздоравливай, давай.

— До свидания. — Она отстранилась от его ладони, улыбаясь половиной рта, и посмотрела на доктора, как взрослый смотрит на ребёнка.

Доктор уехал.

— Что? — Из телефона вместе с голосом женщины до него долетали звуки офисной возни.

— Ничего страшного. Простуда.

— Когда следующий приём?

— В пятницу.

— Ну, извини.

— Ничего.

Он опустил телефон на стол и присел на край дивана. Стелла подошла и уткнулась лицом в его спину. Он обернулся, обнял её за плечи и прижал к себе.

— Ты хороший, — заговорила Стелла, — но почему-то мне кажется, что грустный. А ещё, мне кажется, ты не знаешь, что дальше.

— Как не знаю, что дальше?

Он развернулся и положил обе руки на её плечи.

— Ну, вот, когда рисуешь-рисуешь, а потом хоп, и не знаешь, что дальше рисовать. Да?

Он внимательно смотрел в её, чуть затуманенные глаза. Потом он отвёл взгляд и посмотрел мимо неё.

— Не говори, как маленькая.

— Не буду. — Она улыбнулась.

— Да, — признал он. — Что-то похожее.

Он снова посмотрел на неё. Она не отводила взгляда и ждала. И тут ему захотелось говорить. Говорить обо всём, что накопилось, невзирая на то, что перед ним ребёнок. И он вдруг понял, что забыл, когда вот так, по-свойски говорил с кем-нибудь. Ему нужно было выговориться, но он никак не решался начать. И тут она протянула руку и провела ладошкой по его щеке. Вдоль позвоночника к затылку прихлынула тёплая волна. Ему стало легко и свободно. Он откинулся спиной на подушки. Его взгляд упёрся в потолок. Он взял её ладонь в свою, прижался затылком к стене и начал:

— Тут, понимаешь, в чём дело? Я писатель. Я всегда хотел быть писателем. Раньше я не знал об этом, а потом понял. Громко и без страха говорить о том, о чём многие даже думать бояться. И ты знаешь, что я обнаружил. Что бы писать обо всём, об этом, нужно самому быть смельчаком. Ну, понимаешь, я понял одну вещь, нужно быть смелым даже если ты не солдат, даже если тебе не угрожает смертельная опасность. Потому что если ты смелый человек, то ты смельчак даже в мыслях, даже когда ты выдумываешь не существующий мир. Ты понимаешь? — Он придвинулся к ней поближе. — Я понял, что писатель может быть кем угодно, только не трусом. Иначе ничего не получится. Трус в последний момент испугается остроты, испугается порезаться сам, его испугают слишком крутые повороты, испугает вымысел в большинстве случаев больше похожий на правду. Трус всегда будет думать о последствиях, о том, что вся эта острота может отразиться на нём лично. Он будет сглаживать грани, смещать акцент, притуплять и тогда всё пропало. Тогда будет сладкий сироп, а не книга.

В древней Македонии жил царь и звали его Александр. Александр Македонский. Это был очень воинственный царь и почти всю жизнь он провёл в войнах. Так вот, он никогда не заставлял своих солдат делать то, чего не смог бы сделать сам. Вот так и писатель — он никогда не сможет провести своего героя через такие испытания, которые не смог бы преодолеть и выдержать сам, случись с ним такое.

— Я понимаю. — Девочка смотрела на него, не отрываясь, и её глаза сделались чистыми и искрящимися. Туман исчез. Вместе с ним исчезла детская наивность. Лицо сделалось взрослым. Он чувствовал тепло, исходящее от неё, чувствовал, как сам наполняется этим теплом. — Это когда мама запрещает что-то, чтобы не вышло чего ни будь плохого, но только из-за этого. Она и сама бы этого никогда не сделала, потому, что и ей запрещали. Но я делаю. И ничего.

— Вот-вот, и я о том же. Нужно делать. Пусть страшно, пусть до тебя этого никто никогда не делал, пусть даже если ты погибнешь, но нужно сделать так, как хочется, как чувствуешь, а ведь в такие моменты всегда чувствуешь, что нужно. Всегда знаешь, как нужно сделать, и все знают, но многие не делают, потому, что задумываются о последствиях. О последствиях, понимаешь? О том, что потом может случиться с ними, а не о том, что если не сделать сейчас, потом уже никогда не сможешь. Он говорил и смотрел вверх, в белый потолок, но он не видел его. Он видел голубое небо, золотое солнце и белые вершины, покрытые льдом. Он летел над этим миром, свободный как птица, как мысль и ему не хотелось возвращаться.

— Включи мультик.

Она забралась на диван. Он включил мультик, и она легла радом. Но она даже не взглянула на экран. И они снова говорили. Говорили обо всём, и если она чего-то не знала или не до конца понимала, он объяснял ей, терпеливо и доходчиво. Так они и говорили целый день. Потом играли в шахматы, потом он читал ей свои страшные рассказы. Потом женщина вернулась и все ужинали. Женщина безумолку трещала о делах, а они терпеливо дожидались конца ужина, а потом старались быстрее заснуть, что бы ночь пролетела незаметно, и снова наступило утро.

Так летели день за днём. Он не замечал часов и за всё это время не написал ни строчки. Но он не жалел. Он смотрел в её чёрные искрящиеся глаза, останавливал взгляд на её губах, таких розовых и влажных. Ему нравились изгибы её тела и быстрота и лёгкость движений. Она напоминала ему кошку. И вскоре он начал осознавать, что она привлекает его. Привлекает, как женщина.

Наступила пятница. Снова их посетил врач. После тщательного осмотра он выдал им справку, что девочка здорова и снова может посещать лицей. Он сразу почувствовал перемену в её настроении.

После отъезда врача, она прошла в его кабинет, улеглась на диван и уставилась в потолок.

— Может мультик? — Он присел рядом.

— Давай. — По тону, он понял, что ей всё равно.

— Что с тобой?

Она приподнялась и прижалась щекой к его плечу.

— Не хочу в лицей. Я хочу быть с тобой.

Он взял её за плечи и повернул к себе. Она подняла голову, и он увидел слёзы в её глазах.

— Глупости.

— Нет, это не глупости. Я тебя люблю, а их всех ненавижу.

Стелла потянулась к нему всем телом. Она обхватила его за шею, прижалась грудью к его груди и прильнула губами к его губам.

По телу прошла тёплая волна. Его глаза закрылись сами собой. Всё исчезло. Для него перестали существовать этот город, этот мир. Вселенная разлетелась на тысячи параллельных миров, осветив всё яркими вспышками звёзд. Они растворились во времени. Их души слились и затерялись во мраке космоса среди тысяч и тысяч галактик, и только два сердца, два горячих влюблённых сердца горели ярким огнём, как две звезды, рождённые среди хаоса.

Он очнулся в постели один и без одежды. Её рядом не было. Он бросил взгляд на часы. Прошло не больше сорока минут, а, кажется, вечность промелькнула перед глазами. Он стал другим. Он словно прошёл через чистилище. На сердце светло и спокойно. Ни страха, ни тревоги. Он знал, что теперь всё будет хорошо. Теперь он сможет всё.

Никогда и ничего подобного он не чувствовал. Это была любовь. Та самая, про которую он много слышал. Он почувствовал это впервые в жизни, и понял, что никто никогда не любил его. Погружаясь в плоть женщины, он не испытывал любви. От неё несло только похотью.

Он осмотрелся. Его одежда и одежда Стеллы, составили на полу беспорядочный ворох. До его слуха донёсся шум падающей воды. Он поднялся и, не одеваясь, направился, в ванную. Она стояла и рассматривала себя в зеркало, повернувшись боком. Она смотрела на горбик, и, он чувствовал, ненавидела этот мерзкий нарост. Он делал её похожей на небольшого хищного зверька. Струи воды вонзались в её розовое тело и потоками стекали вниз. Он встал рядом, и они долго стояли так, обнявшись, а вода лилась и лилась, остужая их разгорячённые тела.

— Ты, правда, меня любишь? — Спросила она.

— Правда. — Ответил он.

— И никогда не бросишь?

— Никогда.

Она крепко прижалась лицом к его груди, и он почувствовал на себе её улыбку.

— Меня никто никогда не любил.

— Меня тоже.

— Они смеялись надо мной.

— И надо мной.

— Они делали мне больно.

— И мне.

Она отстранилась от него, нисколько не стесняясь наготы, и взглянула ему в глаза. Она молчала и смотрела, сквозь струи воды и он увидел в её глазах тоже, что не раз замечал в глазах зверей в зоопарке. Всего пара искорок, и он, скорее ощутил, чем увидел, всю силу бьющегося в её глазах пламени, питаемого неоплаченными обидами и унижениями. Жажда мести сжигала её сердце, это маленькое сердце, познавшее, за столь малый срок, всю низость, на которую был способен современный мир. Её глаза просили сочувствия и помощи.

Он снова прижал её к себе. Он смотрел куда-то сквозь стены дома и нежно гладил её мокрые волосы, шею, горбик и плечи.

Он только в самый последний момент услыхал стук каблуков о паркет. Этот стук он узнает из тысячи. Так всегда ходила женщина, когда была взбешена. Её шаги становились широкими и тяжёлыми, она буквально вбивала каблуки в пол.

Дверь в ванную распахнулась.

Женщина стояла на пороге. Лицо пунцовое. Она держала их одежду перед собой, в вытянутой руке, будто спрашивая — «Что это значит?»

Он почувствовал, как Стелла крепче прижалась к нему. Они оба повернули головы в сторону открывшейся двери, и он тут же отвёл взгляд, но Стелла… Он посмотрел на неё. Она стояла с гордо поднятой головой и смотрела женщине в глаза. Это был вызов. Противостояние длилось несколько секунд. Он и девочка оба голые под душем и женщина, задохнувшаяся от гнева, с кипой одежды в руке.

Потом женщина крикнула:

— Тварь!!

Она швырнула всё на пол и ушла, отбивая каблуками.

Девочка опустила глаза. Её ноздри раздувались, щёки покрыл румянец, глаза двигались из стороны в сторону. Потом она подняла голову и взглянула на него. Его брови от удивления поползли вверх. Он никогда не видел, что бы в глазах ребёнка было столько ненависти. Она смотрела из-под сдвинувшихся бровей, ещё больше напоминая зверя. Он отвёл глаза.

— Не бойся. — Её голос звучал уверенно и твёрдо. — Она ничего нам не сделает.

Потом отвернувшись, она аккуратно закрутила душ, тщательно вытерлась полотенцем и начала одеваться, поднимая вещи с пола. А он стоял и смотрел, и робел перед этой уверенностью и спокойствием. Она оделась и выпрямилась.

— Ну. Одевайся и идём.

Улыбнувшись одной половиной рта, она вышла. При этом её глаза сузились, и улыбка показалась ему злорадной и зловещей одновременно. Раскрасневшиеся было щёки, побледнели. Волосы чёрными прядями липли ко лбу, щекам и шее, будто щупальца, будто змеиные головы вместо волос, как у Горгоны. Он слушал, как удаляются её шаги и ждал. Он ждал, что будет? Он не знал, что будет теперь?

Он больше не чувствовал страха перед женщиной, но девочка удивляла и пугала его. Он ощущал холодок в груди. Но вместе с этим, там в самой глубине, будто скручивалась и раскалялась прочная маленькая пружинка. Губы сошлись в прямую линию. Глаза блеснули сталью, веки расслабленно приопустились. Тело, каждый его мускул постепенно наливались силой и уверенностью. Дышалось легко. Он знал, что теперь может всё. Абсолютно всё. Всё, что пожелает.

Он улыбнулся половиной рта, снял полотенце и вытерся.

6

— Ты, мразь!!! — Орала она. — Мразь и сволочь!!! Ты что наделал?! — Она орала и ходила перед ним от стены к стене. Каблуки грохотали по полу, её лицо всё ещё оставалось пунцовым. Блейзер расстёгнут на все пуговицы. Живот, обтянутый узким платьем, сотрясается при каждом её шаге. Звякали украшения.

Её трясло. Он же, наоборот, оставался спокоен, и это удивляло его самого.

— А что, собственно произошло?

— Что произошло?! — Она остановилась перед ним и вскинула руки. — Ты спрашиваешь, что произошло?! Что ты сделал с девочкой?

— Ничего особенного. Мы просто мылись вместе.

— Что-о?!

— Да. Просто мылись. Она сама меня об этом попросила.

— Да у тебя хер почти стоял!!

— Ну, это естественно. — Он даже хохотнул. Его умиляло её бессилие. Впервые, за всё время их совместной жизни, он не держался за неё: «Плевать. Надоело». — Сейчас, всё что она пыталась сказать ему, да и сама она, всё было ему безразлично. Впервые в жизни он позволил себе то, что хотел, невзирая на запреты, табу и мнения и это подняло его на несколько ступеней вверх. Он выше неё. Он выше всей их картонной морали. Выше черни с её мелкими законами. Он теперь знает, что есть мораль. Мораль — это право сильного. Мораль — это право обладать всем, чем захочешь. Вот этого они больше всего и боятся.

— Ты ещё смеёшься. Над кем? Надо мной? — Она сорвала с плеч блейзер, швырнула его на пол, отошла на пару шагов и вся подобралась, как боксёр перед боем. — И это после того, что я для тебя сделала?

— Ну, ты ведь сама этого хотела.

— Хотела?! Да-а…. Я хотела этого. А ты…. — Она закашлялась и сплюнула на пол.

— Ну, вот. Ты хотела подарить миру великого писателя и сделала это. Что же теперь?

— Великого?! Великого?! — Она подбоченилась, выставила вперёд левую ногу и захохотала, как ржёт лошадь, откидывая голову назад — Ве-ли-ко-го. Да ты бездарь несусветная.

Он снова усмехнулся и стиснул зубы.

— Да-да. Бездарь! Да будет тебе известно, я платила редактору, что бы он издавал твои вонючие книжки. Пла-ти-ла, понял?! Великий он, бля.

Кожа на его лице побледнела. В глазах вспыхнул огонь. Сжатые губы растянулись в улыбку. Её же улыбка потухла. Рот приоткрылся. Она отступила на шаг, широко открыв глаза. Он сделал шаг за ней, потом второй, потом с проворством кошки схватил её за волосы и притянул к себе:

— А ты думаешь, я не знаю? — Он размахнулся и с удовольствием ударил её по лицу. Она взвизгнула и заскулила тоненько, как щенок. — Я зна-аю. Но это было вначале. Теперь другое дело. Всё изменилось. Просто ты этого не видишь из своего свинарника. — Он ещё раз, наслаждаясь, ударил её в лицо. Она снова взвизгнула, теперь как свинья. Кровь из разбитого носа вперемежку со слезами, потекла по пухлому подбородку, по складкам шеи. Кровь падала на пол круглыми бурыми пятнами. Он смотрел на эти пятна и рука, которой он удерживал её за волосы, сжималась всё сильнее. Он смотрел и смотрел на кровь и не мог оторваться. Он чувствовал, как женщина бьётся в его руках, словно птица в силке, вся в его власти и сейчас он мог сделать с ней всё, что захочет.

— Пусти, больно-о!

Она закричала, и этот крик вернул его в сознание. Он с отвращением подтянул её голову к своему лицу и свободной рукой сжал её горло. Крик женщины превратился в хрип.

— Пхустьхи-и…

Она ухватилась за его руку. Он готов был свернуть эту жирную свиную шею, но что-то удержало его.

Он поднял голову. Стелла стояла в дверном проёме и смотрела ему прямо в глаза. Сосредоточенное не детское лицо. Глаза, словно подёрнулись корочкой льда, холодные и пугающие, а за этой корочкой пламя, яростное пламя. Руки за спиной. Голова опущена. Она улыбалась половиной рта, а лицо стало белее снега.

Он снова посмотрел на женщину. Платье в крови. Косметика размазалась по лицу. Глаза зажмурены в ожидании удара. Рот криво открыт и из него, вместе со слюной вырывается хрип. И вдруг он почувствовал омерзение. «И эта тварь, это животное считает себя хозяйкой его жизни, своей собственностью?». Его обуяла злоба. Ярость нахлынула лавой. Он чувствовал, что теряет контроль, но уже ничего не мог с собой поделать.

Он начал медленно сжимать пальцы на её горле и с силой рвану волосы. Она завыла, ухватилась за его запястье и обвисла всем телом. Он разжал пальцы и толкнул женщину на пол. Она закашлялась, отползла к стене и попыталась подняться на ноги, но не смогла. По полу за ней протянулась кровавая полоса. Женщина оглянулась, оценивая расстояние отделявшее её от него. Потом она повернула голову к двери, заметила Стеллу и протянула к ней, перепачканную кровью руку.

— Стеллочка, дорогая, помоги бабушке подняться. — Всхлипывала она.

Стелла подошла. Она смотрела женщине прямо в глаза. Рот приоткрыт и, как всегда растянут вправо. Но это уже была не улыбка, это больше напоминало оскал. В глазах полыхал огонь. Она протянула женщине правую руку. Левую руку Стелла держала за спиной.

— Вот молодец. Умница. — Женщина поднялась на ноги. Колени дрожали. — Сейчас бабушка вызовет милицию, а потом ты всё им расскажешь. Не бойся, Стеллочка, скоро всё кончится. Скоро эта мразь исчезнет из нашей жизни. — Женщина хлюпала носом и стирала кровь рукавом платья.

— Я и не боюсь. — Голос Стеллы был спокоен, но он почувствовал за этим спокойствием лёд.

Он шагнул, но опоздал на миг. Улыбнувшись, Стелла потянула женщину к себе. Её левая рука показалась из-за спины. Сверкнула сталь. Стелла сжимала в левой руке нож. Обыкновенный кухонный нож. Он замер на полушаге. Брови женщины поползли вверх. Рот открылся. И в этот миг Стелла воткнула широкое лезвие в живот женщине.

— Убит! — Выдохнула она.

Удар был направлен снизу вверх. Кровь потекла по рукоятке, потом по руке Стеллы, промочив рукав платья до локтя. Женщина упала на колени, и нож выскользнул из раны. Подняв глаза, она посмотрела сначала на него, потом на Стеллу, потом на нож, будто спрашивая: «Что происходит?». Потом она посмотрела вниз, на быстро пропитывающееся кровью платье и только после этого разразилась криком. Кричала она мерзко. Видимо, так кричат свиньи, когда их забивают на мясо.

Она толкнула Стеллу в грудь. Та отлетела к стене. Женщина рванулась к двери. Её колени скользили по полу, залитому кровью. Правой рукой она зажимала рану на животе, левой опиралась в пол и ползла, медленно, но ползла, как израненное истекающее кровью животное, пытающееся любой ценой спасти свою жизнь. Не выпуская нож из рук, Стелла поднялась на ноги и посмотрела ему в глаза. И тогда он бросился к женщине.

Он перехватил её в дверном проёме и снова ухватил за волосы. Он рванул с такой силой, что та опрокинулась назад и упала на спину. Потом он поволок её по полу. Женщина, истекая кровью, продолжала вскрикивать и цеплялась пальцами за скользкий от крови пол. Её шикарные ногти отламывались, оставляя после себя искрящиеся перламутровые крошки. Платье блестело от крови, которая толчками истекала через разрез в районе пупка при каждом движении. Лицо залито слезами и тоже перепачкано кровью. В широко открытых глазах ужас. Кровавая полоса протянулась за ней через всю комнату.

Он подволок её к ногам девочки и прижал голову женщины к полу. Она пыталась высвободиться, но он давил и женщина всё время поскальзывалась, заливая пол новыми потоками крови, и кричала, кричала, нестерпимо и мерзко. Тогда Стелла встала на колени рядом с ней, перехватила нож лезвием вниз и ударила женщину в шею.

— Заткнись! — Простонала она, не разжимая зубов.

Удар оказался слабым. Разрезав кожу и слегка поранив сонную артерию, нож соскользнул и врезался остриём в паркет.

Женщина задёргалась сильнее. Чувствуя приближение неизбежного, она рвалась из последний сил. Тогда он взял нож из рук Стеллы и, размахнувшись, вогнал его в эту жирную ненавистную шею. На этот раз силы удара хватило с избытком. Он почувствовал, как остриё ножа ударило в пол, пройдя шею насквозь. Крик женщины превратился в хрип.

Кровь из артерии хлынула фонтаном в их лица, на их одежду, но они не отворачивались. Они стояли на коленях возле ещё дёргающегося тела. Кровь стекала по их щекам. Глаза горели. Девочка улыбалась. Его рот был приоткрыт. Оба дышали, как после тяжёлой работы. Они сблизили лица и поцеловались окровавленными губами.

Нож, оставленный в шее затихающей жертвы, ещё дёргался в ритме пульса, а он отпустил волосы женщины и сорвал со Стеллы пропитанное кровью платье. Снова туман окутал его. Последнее, что он услыхал, это треск его разрывающейся рубашки. Её руки скользнули по его груди.

Снова звёзды окружали его. Холодный ветер бил в лицо. Вселенная вновь распахнулась перед ними, переливаясь мириадами миров. Они летели в пространстве нагие и свободные. Он видел перед собой только её огромные глаза, и тьма, сочащаяся из них, поглощала его и уносила в вечность.

Любовь! Любовь! Любовь!

Это она. Он узнал её. Он так много читал и слышал о ней, что не мог не узнать. Это больше чем мир. Это больше чем жизнь. Это вечность.

Он почувствовал, что её нет рядом, и открыл глаза.

Два чёрных отверстия горизонтально расположенных ружейных стволов смотрели ему в лицо. За ними он видел расплывающийся силуэт девочки. Голая, перепачканная кровью, Стелла стояла, широко расставив ноги, и улыбалась половиной рта. Лицо было бледным в бурых пятнах. В глазах полыхала звериная ярость.

Выстрел из обоих стволов, снёс ему больше половины черепа.

— Убит!

Всё окрасилось кровью. В самом центре этого багрового экрана он увидел белую точку. Точка постепенно увеличивалась, пока не приняла очертания извилистого тоннеля, по которому он нёсся навстречу ослепительному свету.

7

Стены цеха выкрашены в бледно-зелёный цвет. С потолка льётся матово-белое сияние диодных светильников.

Свет отражался от множества стальных и покрытых хромом или никелем деталей швейного оборудования. Шум работающих швейных машинок заглушал голоса, снующих между ними работников и работниц.

Машинки располагались в четыре ряда, по бокам широкого прохода и над каждой была видна согнутая спина и часть покрытой белой косынкой головы швеи. Эти головы беспрестанно, то поднимались, то опускались. Работницы бросали взгляды в сторону прохода, и в этот момент можно было разглядеть их лица. Их глаза были переполнены любопытством и следили за передвигающейся по проходу процессией.

Около двадцати человек. Все в накинутых на плечи форменных белых халатах с эмблемой предприятия на правом плече, спине и груди. Все одеты элегантно. Улыбающиеся лица. Сверкающие возбуждением глаза. Издалека процессия напоминала белое облако, клубящееся и постоянно меняющее форму.

Меняясь в размерах, облако плыло по проходу, останавливаясь, то у одного станка, то у другого, будто бы зацепившись краем за выступающую его деталь. Работница, у станка которой облако задерживалось, бросала работу и вскакивала на ноги. Приняв подобострастную позу, она улыбалась открытым ртом, вскинув брови и прижимая к груди, сцепленные и вздрагивающие от волнения руки. Её взгляд и улыбка были устремлены в середину облака, в самый его центр, вокруг которого всё вертелось, сжималось и пульсировало.

Центром, к которому устремлялись взгляды всех находившихся сейчас в этом огромном цехе, была девочка лет девяти-десяти с виду, с пронзительными чёрными, полными тайной глубины, глазами и бледным лицом. Её тонкие губы чуть растягивались вправо, формируя однобокую улыбку. Чёрные, цвета варёной смолы волосы, стриженные в идеальное каре, сверкали чистотой и были уложены волосок к волоску. Что-то было не так в её фигуре, какая-то излишняя сутулость. Казалось, что под халатом на плечи девочки надет небольшой рюкзачок, какие сейчас носят почти все в её возрасте. Из-за этого шея изгибалась вперёд, делая её похожей на маленького хищного зверька.

У парового пресса, в дальнем от прохода углу цеха две работницы склонились друг к другу. Обе женщины уже в годах, с уродливыми руками и телами, сформированными многолетним тяжким трудом. Улыбаясь, как и все, они шептались, стараясь не шевелить губами.

— Ой, господи, совсем ребёнок ещё.

— Ага. Бабы в раздевалке говорили лет двенадцать.

— Всё бабкино богатство теперь еёйное стало.

— Ага. Нахер мне такое богатство. Слыхала, чего бабы говорят?

— Не, а чё?

— Говорят, натерпелась бедная.

— Ну-ну, не слыхала.

— Говорят, мало что сирота круглая, так еёйный дет, ну писатель этот, регулярно её … того.

— Чего того.

— Ну, сильничал её, говорят. А когда бабка его застукала за етим делом, он бабку-то прирезал, и опять давай, ну ето вот, сильничать. Он, говорят, маньяком оказался етим, педефильтом, что ли.

— И чё?

— Ну вот, когда он с ей это в бабкиной крови сотворил, сам сознание и потерял от кайфу. Больно хорошо ему стало. А она, значит до ружжа добралась, из последних сил, ну и его из того ружжа и порешила.

— Да ты чё-о? Ой, бедная-а.

— Ага. Натерпелася.

— А на спине у её горбик, говорят. Так, то от матери наркоманки достался. Уронила та её ещё малую, так вот теперь и ходит, мается.

— Ну, ничё. Люди говорят, коли человек через горе прошёл — добрее становится. Може и нам лучше при ей будет-то?

— Ой, хорошо бы. А то её бабка, чистая мегера была, ей богу мегера.

— Да, упокой бог её душу грешную.

— А имя-то какоя у её, знаешь?

— Не. Какое?

— Стелла, о.

— А по батюшке как?

— По батюшке не знаю. Надо в перерыве у баб спросить.

— Ага, спроси. А то, как без отчества-то.

Тем временем облако белых халатов вновь сомкнулось вокруг новой владелицы швейного концерна, на мгновение вздулось и втянулось в двери, ведущие в соседний цех.