Костюм Шехерезады

И наконец, вот ещё маскарадная группа, но без масок, — это индийский караван, снаряжённый и костюмированный со всею роскошью, со всем великолепием Востока: невольники, муллы, баядерки, чего тут нет? Все провожатые и участвующие замечательны по своей молодости, статности, красоте. Это сказка в лицах из Тысячи одной ночи, — это сама синьора Терезина Бальбини, несомая в голубом паланкине, отделанном серебряными бахромами и украшениями; её театральный наряд горит алмазами, блещет золотом и серебром; из-под лёгкого покрывала струятся чудные белокурые волосы новой Нурмагали; на бархатных туфлях шитьё из жемчугов и бирюзы; — она хороша, как ясный день, и весела, как майское солнце. Нельзя её не заметить даже после всех знаменитостей, поразивших гулянье своею красотой. Народ, этот верный ценитель в подобных случаях, народ бежит за ней с восторженными восклицаниями, а она гордо и самодовольно улыбается, наслаждаясь своим торжеством.

Е. Ростопчина, «Палаццо Форли»

В актёрской среде всё чаще появлялись слухи, что Дама, некогда носившая маскарадный костюм Эсмеральды, думает о том, чтобы оставить игру на сцене. Её выход в роли Эсмеральды произошёл далеко не сегодня. Актрисе уже не было столько лет, сколько героине спектакля, она приближалась к женскому возрасту. Правда, красотой Дамы по-прежнему восхищались. Но она сама понимала, что мало обладать только красотой лица, бездонной синевой глаз и чёрными локонами. Дама обладала при этом нежным голосом, завораживающим внимание публики и всех, с кем она говорила. А для того, чтобы дать возможность задуматься, мало иметь только приятное звучание голоса, надо знать, о чём говорить. Мыслей Дамы с избытком хватало на театральные роли и написанные ею сочинения. Теперь Даме казалось, что её возраст, пока не уносящий её красоту, уносит свежесть и точность мыслей, ослабляет её внимание к происходящему. Дама сравнивала себя с заведённой машиной, не способной оценить то, что она делает. Те, кто смотрел игру Дамы, ещё не замечали, что ей стало труднее играть. Но это происходило только потому, что Даму всегда видели безупречной, даже скучно-правильной. Она выглядела не столько царицей салонов, сколько стыдливой барышней, благодаря чему удачно смотрелась в ролях голубых героинь. От неё ждали постоянной благообразности, поэтому молчание Дамы могли принять за робость, в то время как она знала, что её молчание означает равнодушие и отсутствие впечатлений. Дама задумывалась о том, чтобы уйти со сцены, не дожидаясь, когда её источник вдохновения иссякнет полностью. Только иногда у неё возникала совсем противоположная идея — сделать что-то такое, чего она не делала раньше, взять на себя роль, в которой её никто не видел. Дама стала часто бывать в монастыре, надеясь найти там разрешение своих сомнений.

Дама.

Небесный голос льётся свыше,

Парит, летает в облаках.

То громче музыка, то тише,

Как удержать её в руках?

Как облако, воздушна дева,

Лицом похожа на луну.

Она зовёт нас песней с неба

В обетованную страну.

Монастырский хор.

Узнаем мы небесный голос

В других суетных голосах.

От песни небо раскололось,

Как слёзы, падает роса.

Мы небу жизнь свою отдали,

Уйдя от всех забот земных.

Красивы песни синей дали,

Мы будем слушать только их.

Дама.

Созвучно ангельское пенье

С любовью радужной моей.

В ней красота и озаренье,

И жизнелюбие есть в ней.

Мне знание любви поможет

Гармонию в душе найти.

Суть радуги — в любви тревожной.

Храню фантазию в пути.

Монастырский хор.

В любви прекрасной есть семь ликов,

В поющей лютне есть семь струн,

И ты к мелодиям привыкла,

Твой голос радостен и юн.

Пусть будет радуга дорогой

От неба к радости земной

И от земного — к выси строгой,

Семь струн сольются враз в одной.

Дама.

Земля, мудра и плодородна,

Любуется на небосклон.

В ней доброты есть сколь угодно

Для всех, кто ею был рождён.

Уходят в землю наши корни,

Мы не стремимся никуда.

На поле или в высях горных

Нам суждено жить навсегда.

Монастырский хор.

Для нас нет счастья материнства,

Но шлём поклон, земля, тебе!

Ведь должен каждый покориться

Своей начертанной судьбе.

И твой удел — забота, ласка

Для тех, кто под твоим крылом.

Твоё бескрайнее пространство —

Для всех детей родимый дом.

Дама появилась на сцене в совершенно новой роли — Шехерезады из «Тысячи и одной ночи». Имея развитый вкус, она понимала, что её очаровательно-кукольное лицо с наивно распахнутыми глазами ничуть не похоже на лицо страстной красавицы, бросающей жгучие взоры. Но Дама бросилась в экзотику новой постановки, как в омут. Она надеялась, что роль Шехерезады, при всей её загадочности, надолго займёт воображение актрисы, заставит искать новые замыслы. Самой важной задачей стало передать темперамент восточной гурии, отвлекаясь от природного характера нежной мечтательницы. Неожиданно Дама нашла главное сходство между собой и Шехерезадой, возможно, единственное. Шехерезада, рассказывая сказки, верила в то, о чём говорила, превращалась из одной себя во всех красавиц, действующих в сказках, умея на середине повествования вернуться обратно в своё человеческое существо соблазнительной женщины. Не так же ли и Дама уходит из реального мира в искусство, в литературу и драматургию, создано ли всё это ею самой или кем-то ещё, а потом возвращается в образ женщины, думающей о любви и умеющей вызвать восхищение красотой и элегантностью? Когда Дама увидела в Шехерезаде женщину-творца, ей стало легче работать над ролью. Теперь Дама даже слишком тесно соединила рассказчицу сказок «Тысячи и одной ночи» с самой собой. Играя в спектакле, она просто вела себя так, как всегда в реальной жизни. Возможно, поэтому зрители верили Даме, выглядевшей в этой роли так же, как обычно. Неизвестно, удалось бы ей добиться успеха, если бы Дама изучала витиеватые приёмы актёрской игры и собирала бы из этого конструкции сложного образа. Костюм Шехерезады Дама надевала и на маскарад, разумеется, в нём появлялась не только она, но и многие законодательницы мод. На маскарадах Дама закрывала лицо маской, тогда внешнее различие между ней и Шехерезадой становилось совсем незаметным.

Камар.

Я — Камар, дочь еврея,

Я любви плачу дань.

Тебя лаской согрею,

Только мужем мне стань.

Для тебя я надену

Свой волшебный наряд —

Без любовного плена

Будешь жизни не рад.

Для тебя украшенья

Я надену потом —

Ты замрёшь без движенья

Пред моим колдовством.

Зайнаб.

Я — мошенница злая,

Я — плутовка Зайнаб.

Я развратна, я знаю,

Хуже всех подлых баб.

Но в моих взорах хищных

Есть чарующий дым,

И меня ты разыщешь

По глазам голубым.

Укради мне наряды

У еврейки Камар,

Я у ног твоих сяду,

Моя страсть, словно жар.

Дочь старьёвщика.

Дочь старьёвщика знает,

Как творить чудеса,

И лицо закрывает,

Видя пришлого пса.

Раньше он был мужчиной,

Я надену чадру,

Но любовной пучиной

Затянуло, умру...

Я его расколдую,

Стану третьей из жён.

Моему поцелую

Не противится он.

Невольница старьёвщика.

Я одна из невольниц,

Незаметна, робка.

Меня гложет, не скроюсь,

О любимом тоска.

Раньше в доме еврея

Я рабыней была.

Колдовство чародея

Там я переняла,

С госпожой поделилась

Магией потайной.

Она сделает милость,

Брак разделит со мной.

В литературном ремесле Дамы тоже происходили перемены. Она уже не один год писала и издавала сочинения в литературном журнале. С течением времени менялись темы и художественные средства литературы. Сочинения Дамы, не меняющиеся, точно так же, как и она, теряли привлекательность для издательства. Дама писала о чувствах, о мире мечты, сюжетные коллизии объяснялись любовью тех или иных персонажей к другим. Сейчас больший интерес вызывали книги, посвящённые социальным проблемам, колеблющимся от мирового масштаба до крошечных размеров провинции. Дама привыкла читать и писать сама сюжеты, дающие успокоение взволнованной душе и создающие картину гармонии, если не сказать — идиллии. Писатели нового времени стремились как будто растравить раны, от которых могли страдать многие, но при этом далеко не все авторы давали образец того, как исправить трудное положение. Изменился и язык повествования. Дама и её единомышленники (или единомышленницы) знали канон литературного языка и придерживались его. В произведениях, написанных таим языком, речь автора не отличалась от реи персонажей. Сейчас авторы собирали слова, слышанные на улице, часто совершенно неправильные, и составляли из этих слов текст. Дама считала про себя, что такое творчество просто воспроизводит жизнь, снимает копию, но не создаёт ничего нового в чистом искусстве. Издатели журнала придерживались другого мнения. Буквальное повторение жизни теперь называлось искусством. Сочинения Дамы перестали вызывать интерес, их называли выдуманными, непохожими на жизнь. Дама с тайной тоской думала, что её писательство можно назвать отражением жизни, но только той, которой живёт женщина, когда-то потерявшая любовь и с тех пор занятая только искусством. Она не знала, насколько долгим будет её существование как писателя.

Анис аль-Джалис.

Анис аль-Джалис — небесная песня,

Её движенья легки.

Рабыня мудра, как ангельский вестник,

Слова её — звон реки.

Как белая роза в оранжерее

Других растений нежней,

Так девушка всех прекрасней, мудрее,

Никто не сравнится с ней.

Невольницы.

Как улей, гудит невольничий рынок,

А мы — прекрасный товар.

Кто купит себе в усладу рабыню?

Он будет молод иль стар?

Рабыня полна красоты и неги,

Её не сравнить ни с чем.

И та, кого ты покупал за деньги,

Войдёт хозяйкой в гарем.

В числе друзей Дамы находился Сатирик. Разница между литературными вкусами двух писателей не могла помешать возникновению дружбы. Сатирик восхищался просветлённой нежностью Дамы, Дама отдыхала душой благодаря оптимизму Сатирика. Дама обратилась к Сатирику с просьбой, звучавшей, по её мнению, нелепо, но она уже не видела другого выхода. Она по-прежнему писала тексты, остававшиеся такими, как раньше. Дама попросила Сатирика перевести её сочинения с языка искусства на язык жизни. Всё-таки она жалела о том, что сочинения существуют только как рукописи и хотела донести их до публики хотя бы в изменённой форме. Сатирик согласился помочь Даме. Их совместный труд не остался секретом от знакомых, и кое-кто даже говорил, что у Сатирика есть серьёзные причины для того, чтобы обсуждать с Дамой литературу. Неизвестно, в какой ипостаси Дама больше нравилась Сатирику, в творческой или в женской. Но он не собирался предъявлять на неё больше прав, чем друг и единомышленник. Сатирика слишком трогала история любви Дамы, написавшей когда-то любовное письмо и не получившей ответа.

Сатирик читал вслух Даме то, что было написано ею и переделано им. Получившиеся тексты не вызвали лестного впечатления у каждого из них. Да, теперь надуманно-романтичные сочинения, «слащавые», по выражению издателей, стали упрощёнными, лишёнными расплывчатости, может быть, более лаконичными. Полностью изменился язык произведений Дамы. Из аккуратно-изящных слов, часто содержащих приятное значение, ничего не осталось, их заменили разнохарактерные слова, буквально схваченные в разных пространствах и разных социальных слоях. Фантастическая мечта Дамы, создающая сюжеты книг, спряталась за декорацией реальной действительности. Но, когда Сатирик изменил написанное Дамой, именно такие тексты звучали насквозь фальшиво. Записывая восторженные выдумки, Дама искренне верила во всё, что появлялось на бумаге. А Сатирик искусственно заменял устаревшие художественные средства современными, нов получившемся результате не жила вера в то, о чём говорит книга. Теперь сочинения Дамы соответствовали новому канону, но при этом утратили вдохновение. Дама решила, что лучше не отправлять в печать такие рукописи, даже если у неё не осталось никакой возможности издаваться. Сатирик всё же утешал её, что литература может менять своих кумиров так же легко, как и возводить их на пьедестал. Как знать, кто займёт заметное место в литературе через несколько лет?

Монастырский хор — к Кут аль-Кулуб.

Невольница прекраснее царицы.

Своим дыханьем ласковым обвей!

Звезда на тёмном небе загорится

От танцев, песен и любви твоей.

Нисколько в красоте не виновата,

Получишь ты прощение за грех.

Гаремы сладострастием богаты,

Любви халифа хватит здесь на всех.

К Нарджис.

На берегу растёшь ты белым цветом,

Часами смотришься в речную гладь.

Но кто же в твоём сердце несогретом?

Пока что это трудно угадать.

Лишь тот, кого ты любишь, знает только,

Как ты в любви великой горяча,

Ему в любви признаний шепчешь сколько,

Как расцветут нарциссы по ночам.

К Ясмин.

Пленительна твоя обыкновенность,

От нежности твоей нельзя уйти.

Ты — шумного гарема драгоценность,

Цветы жасмина в косы заплети.

Ясмин, ты — воплощённая покорность,

Ты — белая голубка над гнездом.

Ведь не самовлюблённость и не вздорность

От всех невзгод спасают родной дом.

Дама перестала публиковать свои произведения. Теперь ей осталось только читать их вслух в салоне. Сначала она рассматривала это как последнее средство продолжить служение литературе, причём не самое надёжное. В салонах говорили о многих вещах, говорили правду и неправду, многое читали и переписывали в альбомы. Голос Дамы вполне мог затеряться среди других таких же салонных голосов. И всё же она попробовала читать рукописи тем, кто приходил в её салон. Кто-то смотрел на это как на развлечение, но находились и те, для кого чтение Дамы стало светлой частью его жизни. Истории Дамы с интересом слушали и даже записывали в альбомах. Сейчас Дама стала особенно похожа на Шехерезаду, это сходство ей придала сама жизнь. Искусство Дамы теперь существовало в сказанных словах, никогда не прерывающихся, ведущих за собой другие слова. Посетители салона после каждого чтения ждали следующего вечера. Конец каждой истории Дамы давал начало новой, потому что её мечты продолжались постоянно.

Дама могла не жалеть о том, что сейчас её сочинения не появляются на журнальных страницах. Она приобрела не меньше, чем потеряла. Красота и талант Дамы всё так же вызывали восторг. Дама имела достаточно для того, чтобы чувствовать себя состоявшейся. И только внимательный взгляд мог заметить, что в глазах Дамы всё чаще отражается печаль, почти неуловимая в шуме маскарадов и литературных чтений. Это стало понятно Сатирику. Однажды, разговаривая с ним вдвоём, Дама, не сдерживаясь, заплакала и обняла его, чувствуя, что Сатирику не покажется странным её состояние.

— Мой дорогой друг, мой любимый брат! — воскликнула Дама. — Мне уже не становится легче от того, что я создаю искусство! Всё, что я делаю — неправда, и только на короткое время мне кажется, что иллюзии могут заменить настоящее счастье! Но я уже не в силах жить среди грёз, они не могут стать для меня тем, чем стала бы жизнь!

Сатирик с грустью слушал Даму. Он осознавал, что романтические истории, сочинённые ею, уже не могут принести Даме радость и умиротворение. Дама мечтала о том, чтобы случилась история любви, сочинённая самой жизнью, чтобы жизнь ввела Даму в любовный сюжет, где расцветает бесконечное счастье, прекраснее всех грёз и идей. Только такое чудо, сотворённое жизнью, могло сделать Даму счастливой.

Морская Дева.

Я — прозрачная дева морская,

Создана я из тысячи струй.

Царь морской, мои плечи лаская,

Умолял подарить поцелуй.

Я его целовать отказалась,

И разгневался царь на меня.

Не могла я любить его старость

И грустила, молчанье храня.

Он сослал меня в девичий город,

И теперь я метаю о том,

Кто войдёт сюда, весел и молод,

Не боясь, постучится в мой дом.

Не могу я рассеять кручину,

Наблюдая вокруг морских дев.

Я мечтаю увидеть мужчину

И ему посвятить свой напев.

Господин сидел в трактире, как обычно, отвлекаясь от тяжёлых мыслей. Он вернулся в родную страну не так давно, приглядывался с тайным опасением знакомым местам, уже не таким, как раньше. И если бы изменилось только пространство и только несвежее лицо Господина. Самым тяжёлым казалось то, что Господин мог найти ещё что-то не таким, как раньше.

Когда-то в этом городе нежная и мечтательная девушка написала ему любовное письмо, видимо, перепутав Господина с героем одного из сентиментальных романов. Он растерялся, получив письмо с признанием в любви. Девушка выглядела созданием из мира грёз. Господин не мог себе представить, как хрупкая грёза станет принадлежать ему. Девушка казалась такой непохожей на земной мир, что Господин просто не знал, какими словами ей ответить, не то что разделить с ней судьбу. Он выехал из страны, как будто в деловую поездку, но на самом деле пытаясь избежать опрометчивого шага. И вот теперь вернулся, мечтая сделать то, что когда-то не сделал. Господин вспоминал о грезящей девушке и мучительно думал о том, что стало с ней теперь. За прошедшие годы она могла измениться. Ища выхода тоске, Господин посещал монастырь, если не посещал трактир. Его растерянность усугубилась, когда Господин увидел театральную афишу.

Афиша оповещала о спектакле «Тысяча и одна ночь». Рядом с названием спектакля размещался портрет актрисы, играющей Шехерезаду. Увидев огромные синие глаза актрисы, Господин сразу же узнал девушку, написавшую письмо. Но, кроме глаз, в остальном актриса ничем не походила на сочинительницу письма. Чрезмерно откровенный костюм Шехерезады не могла бы надеть барышня из уважаемой семьи, известной в городе. Значит, Господин ошибся, и афиша изображала не его возлюбленную. Но, глядя на лицо актрисы, по-детски трогательное, он снова узнавал ту, кого мечтал найти. Господин ещё раз пытался вспомнить её жизнь в юности. Девушка знала только родительский дом и книги, была кроткой и застенчивой. У неё просто не хватило бы решимости вступить в неустроенную и часто безнравственную жизнь актёрской среды (Господин имел представление о театральных нравах, потому что знал тех, у кого хватило решимости оказаться в актёрской среде). После того, как он так трусливо оставил девушку наедине с её любовью, её жизнь могла бы продолжиться как-то иначе, но не на сцене. Скорее девушку выдали бы замуж, но она никак не попала бы в театр...

Господин посмотрел на бутылку, стоящую перед ним. А ведь он сам, страдая от понимания того, что случилось, стал искать успокоения в вине. Вдруг и та девушка стала искать успокоения в искусстве? И, как бы странно ни выглядел портрет Шехерезады на афише, это никак нельзя назвать большим позором, чем беспробудное пьянство Господина. Возможно, если та барышня и стала актрисой, она продолжат грезить о чистой любви даже на сцене, и до сих пор у неё не складывалось романтических отношений, иногда некоторые актрисы живут именно так. Господин мог бы найти актрису из «Тысяча и одной ночи», но он втайне боялся одного. Когда-то ему написала письмо восторженная девочка, которую он помнил долгое время и которую искал. Если Господин придёт к актрисе, он увидит блистательную женщину, окружённую вниманием поклонников. Неизвестно, будет ли нужна женщине любовь Господина точно так же, как она была нужна девушке? И осталась ли влюблённая девушка в успешной актрисе? Впервые за долгое время Господин перестал замечать бутылку, задумавшись о том, что ему делать дальше.

Любящая.

Я запишу страданье в песне,

Я песню запишу на лютне.

Да будет же тебе известно,

Как несчастлива та, что любит.

Любимый, что бы ты ни делал,

Я помогу тебе советом.

Не знаю я любви предела,

Она сияет ярким светом.

Любовь моя — уже не тайна

Ни для кого. Все замечают,

Как на тебя смотрю печально

И как глаза мои сверкают.

Монастырский хор.

Ты ищешь для себя отрады,

Идёшь извилистой дорогой.

Но твоё счастье ходит рядом,

Любовь мечтает о немногом —

Быть для тебя всегда блаженством,

Делить с тобою все невзгоды.

Но ты не видишь страсти женской,

Не хочешь оставлять свободы.

Любимые.

Мы — гурии в небесных кущах.

Как песни наши сладки, дивны!

Любой в земных мирах живущий,

Услышав песен переливы,

Полюбит нас навеки сразу,

Когда мы спустимся на землю,

Становимся грехом, соблазном.

Мы вышьем золотом газелей,

И наша вышивка заманит,

Опутают златые нити.

Когда вас гурия дурманит,

Вы свой покой не сохраните.

Монастырский хор.

Ты любящий или любимый?

Ты сам дорогу выбираешь,

Боишься — вдруг, одно отринув,

Другое выбрав, проиграешь?

А если бы соблазн и нежность

Рука в руке вдвоём ходили?

Одно ты навсегда отрежешь,

Возьмёшь другое. Или — или.