И было ко мне слово

И было ко мне слово

ПОВЕСТЬ

Огромная черная тень казалась живой. Она росла то в одну сторону, то в другую. Становилась меньше, потом снова росла, пожирая освещенное пространство. На несколько мгновений замирала, потом к ней снова возвращалась жизнь и она шевелила длинными загнутыми пальцами, которые что-то искали на земле. Под высокой березой, крона которой была выше школы, а тень ложилась на крыльцо и фасад, раздавались приглушенные голоса и смех.

— Пиво ништяк!

— А то! Это ты всякую дешевку берешь! Только травишь себя!

— Не у всех папики в начальниках ходят и получают хрен знает сколько!

— Не у всех, — соглашается товарищ. — Родителей мы себе не выбираем. Это факт. Но пиво можем выбрать.

— Фигово, что энергетики запретили. Дешево и сердито!

— Бошку сносит, а запаха нет. Фиг кто докопается.

— Чо? Закругляемся? А то, блин, потеряют на фиг. И так классуха пересчитывает всех каждую минуту. Делать ей нечего.

— Мне по барабану! Пусть пересчитывает!

— Да будет потом трындеть. Достанет! Бла-бла-бла!

— Да и фиг с ней! Пусть трындит! Мне по барабану!

— Пошли уже! Я задубанел.

— Это точно! Холодрыга! Ну, пойдем, хоть погреемся, на фиг! На этих дебилов поглядим.

Два крохотных огонька описали дуги в полумраке и приземлились в мокрой траве. Трава уже пожелтела и скукожилась. Сырость погубила огоньки. Они почти беззвучно шикнули и потухли. Следом полетела пустая жестянка из-под пива. Завтра мелкие будут пинать ее.

От пива и курения туман в голове. Они поднялись на широкое кольцо. Одного повело в сторону, но он удержался на ногах. Резкий грохот и визги. Но это не было хлопаньем, как бывало после каждого класса. Причем хлопали больше для балдежа. Какие-то незнакомые пугающие звуки, которые что-то напоминали. Я это не был визг радости, а животного ужаса, как в ужастиках. Почему-то они сразу напугались, хотя и не знали, что там происходит внутри. Ноги потяжелели.

— Это что такое?

— А я хер его знает! Непонятки!

— Пойдем посмотрим?

— Что-то я очкую.

— Ты что, блин, офигел, в натуре? Идем!

— Пойдем! Чо я? Ни чо я!

Они открыли тяжелую дверь.

Дверь гулко захлопнулась за ними. Войдя в вестибюль, они сразу почувствовали запах пороха. Хотя не осознавали, что это пахнет именно порохом. Запах был очень сильным. Даже резким.

Он стал закрывать двери к себе. Наверно, ему мешали.

— А тебе не кажется, Паша, что ты слишком много времени проводишь за компьютером?

Мама стояла в дверях.

— Пошла ты на…

Нина Васильевна даже не смогла возмутиться, настолько это для нее было неожиданным. Она только резко просела, как будто кто-то сзади ударил ребром ладони под колени. Голова же ее двинулась вперед. Было удивление, смешанное с любопытством: «Как так ее любимый сынок послал ее, как какой-нибудь сапожник на три буквы?»

— А ты что сейчас сказал, Паша?

— Что, ма? Да я не хочу есть. Совершенно.

— Ты только что меня послал.

— Я послал?

— Да, ты меня послал, как сапожник

— Да ты чего, ма? Тебе послышалось.

— Ничего мне не послышалось. У меня нет глюков. И слух хороший.

— Да это не тебя, ма. Это вон того урода.

— А урод женского пола? Ты сказал: пошла ты на… Пошла!

— Женского! Женского! Погоди, ма! Тут такое! Сейчас я пойду обедать. Уже иду!

— Уже ужин.

— Да какая разница? Обед? Ужин? Во! Замочил урода! Так тебе, сволочь, и надо! В клочья разнес. Фу! Ну, что там у тебя, ма? Опять пальчики оближешь? Кушать! А вообще, я тут покушаю.

Мама вышла на кухню готовить поднос для сына. Она уже привыкла, что он ест за компьютером.

В классе идеальная тишина. К четвертому году Елизавета Никаноровна выдрессировала своих малышей, которых она по-своему любила, хотя и не всех и по-разному, кого-то побольше, кого-го еще больше. Что-то ее беспокоило, настораживало, какая-то смутная тревога не могла покинуть ее. Она всегда предчувствовала, когда что-то может произойти и знала, как это, неприятное предотвратить, а если уже и случится, то разрешить. Она снова оглядела класс. На этот раз очень внимательно. Да вот же! Как она сразу не заметила? Сечкин Паша. Вот же! Какой-то он не такой! Низко свесил голову, на нее не смотрит, рукою заслонил тетрадь. Когда она проходила по рядам, он двумя ладонями закрывал тетрадь, не желая, чтобы она увидела написанное им. Но почему? Он никогда так не делал. Что-то здесь не то. Елизавета Никаноровна поднялась и медленно побрела по рядам между партами, заглядывая в тетрадки. На Пашу она не смотрела. Но когда приблизилась к его парте, резко повернулась. Он не успел прикрыть тетрадь. Листок был чистым. Ничего!

— Что это значит?

Паша еще ниже склонил голову.

— Почему ты ничего не написал? Я тебя спрашиваю!

Мальчик сопел.

— Паша! Я же говорила, что это итоговый диктант, от которого зависит годовая оценка по русскому языку. Вообще ничего не понимаю. Почему ты не писал?

Паша повернулся к стенке, продолжая молчать. Пусть кто-то другой. Но Паша был хорошистом. И неглупый ребенок к тому же.

— Кого я спрашиваю? Тебя или кого-то другого? Почему ты не писал? Может быть, маму вызвать? Почему ты не писал? Отвечай!

— Не почему! — буркнул он. — Вот почему!

— Давай сделаем так! Останешься после уроков и будешь писать диктант! Я потрачу на тебя час личного времен и. хотя могла бы распорядиться им с гораздо большей пользой.

Елизавета Никаноровна всё больше и больше раздражалась. А чем она сильнее раздражалась, тем меньше могла себя контролировать, сорваться на крик, визги и угрозы. Тогда все испуганно замирали и не смели поднять глаз. Им казалось, что если они посмотрят на учительницу, то это еще больше рассердит ее.

Паша буркнул:

— Нет!

— Что нет? Что нет?

— Не останусь я.

Елизавета Никаноровна окаменела. Это уже наглость, открытый вызов. И это в четвертом классе!

— Да ты… А позволь узнать, почему ты не останешься?

— Ни почему! Вот почему!

И повернулся к ней спиной. Елизавета Никаноровна так завизжала, что даже цветочки в классе съежились, опустили головки. Паша готов был расплакаться и не расплакался только потому, что дома его ждал большой пластмассовый грузовик, который привез с вахты папа. Он всегда привозил какой-нибудь подарок. Паша уже одевался в школу, а тут ввалился папа с рюкзаком за спиной и большой коробкой, которую он держал обеими руками. Коробку не стали распечатывать. Пашу быстро выпроводили в школу. Через час маме нужно было идти на работу. Уроки в этот день для него тянулись мучительно медленно, и он мечтал только об одном, чтобы всё это скорей закончилось, и он помчался бы домой.

Приезд отца — это праздник. Он всегда приезжал утром. Настежь с шумом распахивалась дверь, и отец с сумками, коробками, неизменным рюкзаком за спиной врывался в коридор.

— Вставайте, гады! Нас обворовали! — ревел он так, что те, кто еще в это время спал в доме, непременно просыпались.

Юлька и Пашка бежали с визгом навстречу.

— Папка приехал!

Папка целовал их. Хватал Пашку и подбрасывал его до потолка. Мальчишка радостно визжал. А Юлька уже раскрывала сумки. Что там на этот раз. Нина Васильевна стояла в конце коридора и улыбалась. Сейчас выпроводят детей, и Витька (она всегда так звала его по-мальчишески), раскидывая одежду по полу, набросится на нее.

Потом, сидя в одних трусах на кухне, он быстро и много ел. Нина Васильевна не успевала жарить, парить, варить. Он хватал прямо с плиты горячее и порой недоваренное.

— Наверно, вас там не кормят? — улыбаясь, спрашивала жена.

— Ага! Ролтон, всякая фигня! А хочется домашнего с плиты.

Нина Васильевна была полной, даже толстой женщиной. Но личико у нее было миловидное. Она несколько раз пробовала садиться на диету, но долго не выдерживала, после чего начинала опять стремительно набирать вес до очередной диеты. Работала она фельдшером.

Юлька у них была старшая. Длинная, худая, но широкая в кости. У ней был хищный тонкий нос и большой рот. Чтобы губы казались полнее, она подкрашивала их. В старших классах за это уже не ругали. Еще Юлька никогда не расставалась с мобильником. Он у нее был крутой, сенсорный. Отец привез после очередной вахты. И с той поры она не представляла свою жизнь без мобильника. И на уроках, у кого открыто, у кого прячась, она непрерывно была занята мобильником. У нее была закачана масса музыки, фоток и видео.

Когда приезжал отец, Паша не мог дождаться окончания уроков. Сбегать было нельзя. От мамки могло попасть за это. А вот всякие внеклассные мероприятия он в этот день игнорировал. И домой почти бежал, а не шел, как обычно, в раскачку с другими учениками, которым было по пути.

С каждым разом у отца был какой-нибудь сюрприз. В этот раз — а приезжал он на неделю — каждый вечер он занимался с ним борьбой. Даже не борьбой, а уличной дракой.

— Мужик всегда должен дать сдачи. Если ты не сделаешь этого, ты не мужик. И тогда только ленивый не будет вытирать о тебя ноги.

Отец стал боком к нему. Левую руку отвел вперед, а правую держал возле подбородка.

— Это боевая стойка, — сказал он. — Встань так же, как и я. Стоять надо боком, тогда противник не сможет ударить тебя в грудь. Правой рукой я закрываю лицо от возможного удара. Я могу отвести ее назад, еще сильней разворачиваюсь и наношу удар. Вот так! Левая рука блокирует удары противника. Вот в меня летит кулак, я отбиваю его согнутой левой рукой. И кулак пошел в пустоту. Резко разворачиваюсь, отвожу правую руку и бью, резко повернувшись и перенеся тело на левую ногу. Эта стойка дает устойчивость.

Паша занял стойку.

— Бей! — скомандовал отец.

Паша вяло махнул.

— Бей в морду!

— Как!

— Молча!

— Не!

— Я тебе говорю: бей.

Паша медленно двинул кулаком.

— Так ты даже муху не прихлопнешь! Бей резко! Со всей силы! С разворота!

Паша ударил. Отец блокировал его удар.

— И хопа!

Отец кулаком задел его по лицу. Совсем не больно, шутя. Но Паше стало обидно. По лицу его еще ни разу не били.

— Ты чего охерел совсем? — заорал он.

Слезы брызнули градом.

— Чо по морде бьешь, козел?

Отец отступил на шаг к стене. Побледнел.

— А знаешь, что за козла бывает?

Он влепил ему пощечину. Вот сейчас было больно, очень больно. Паша отлетел и схватился обеими руками за горевшую щеку.

— За козла, флядь, убивают на хер! Выродок!

Вечером за столом царило молчание. И Нина Васильевна поняла, что что-то не так.

— Что вы там поссорились?

Витька улыбнулся.

— Да ты что, Ниночка? Разве мы когда-нибудь ссоримся?

— А чего тогда Пашка дуется? А, Паш?

— Он мне по морде дал.

Половник выпал из рук Нины Васильевны в кастрюлю.

— Витя! Что это такое?

— Не бери в голову, Нин! Показывал ему приемчики. Ну, и чуть смазал. Это же обычное дело. Пацан должен уметь драться.

Нина Васильевна о чем-то шепталась с Юлькой. Они закрылись в родительской спальне. И Паша понял, что-то произошло. Он на цыпочках вышел из детской и, нагнувшись, приложил ухо к дверям.

— Ну, как же так, дочка? Ты же взрослая и должна понимать, что, если такое произошло, надо предохраняться.

— Ну, до этого ж не было.

— А сколько у тебя было до этого?

— Ну…

— Сколько, ну?

— Ну, три раза.

— С ним же?

— Да не.

— С разными что ли?

— Ну, с разными.

— Да ты уже дочка настоящая…

Нина Васильевна ввернула нехорошее бранное слово. Паша впервые услышал от нее такое.

— Мам! Вот только этого не надо!

— Что не надо? Что не надо? Решила проституткой стать?

Нина Васильевна кричала, но потом быстро снизила громкость, боясь, что он, Паша, может услышать их.

— Тебе еще семнадцати нет, а ты уже подряд всем даешь. Ну, я еще могу понять, если был бы один мальчик. Ну, бывает! Но когда уже начинаешь перебирать…

— Да в нашем классе уже все девчонки трахаются, кроме Альки Абыскиной. Ты же ее видела? Во сне такая приснится и от разрыва сердца умрешь. Катька Попова в седьмом классе, а уже пузо на лоб прет, вот такущее! Вотэто дура так дура! И даже не знает от кого… А тебе папка привозил трипперок, лечились таблетками. Думаешь, я не знаю или ничего не соображаю?

— Юлька! Я тебе пощечину дам! Как ты смеешь такое о родителях говорить?

— Ладно, мам! Мы же взрослые. Вот ты сама во сколько лет первый раз дала?

— Ни во сколько!

— Да ладно! Ты же симпотная девчонка была. Что до папки никому не давала что ли? Так я тебе и поверила!

— Как ты смеешь? Да как у тебя язык поворачивается говорить такое?

— Ой! Прямо целочкой до двадцати трех лет была?

— Юлька! Я тебя сейчас ударю! Честное слово!

— Ладно, мам! Я же люблю тебя! Что ты трагедию устроила? Дело житейское! Я у тебя уже взрослая девочка. Или ты этого не заметила? Мам! Я же вижу, как на меня мужики смотрят! Как козел на капусту! Какой-нибудь так поглядит, мысленно меня уже трахает. Вот здесь у меня так тепло-тепло становится. Знаешь, как приятно!

— Чего рассуждать-то? Я надеюсь, ты не собираешься рожать, как эта дура Катька?

— Я что на всю голову больная? Если после каждого раза рожать, то я к двадцати годам матерью героиней стану. Мне вот такую медальку даже дадут.

— На счет аборта я договорюсь! Только и ты языком не трынькай! Никому!

— Что бы я трынькала? Дура что ли?

— Дура, значит, если залетела. Умные не залетают. Справку я тебя сделаю для школы. Недельку дома посидишь! Чтобы носа не высовывала! Всем говори, что у тебя ОРЗ. Поняла?

— Чего непонятного? Хоть в дурацкую эту школу не ходить!

— И никому ни слова!

— Про что?

— Про то! Чего непонятного-то?

— Чего бы я говорила?

— Вот мне интересно, если не секрет, конечно… Хотя чего уж теперь секретничать? И где вы это с ним?

— Что это?

— Да это самое! Трахались? Спрашивает еще!

— Ты у меня, мама, не романтик. Надо говорить «занимались любовью». Хорошо хоть не сказала е…Ой, горюшко с тобой!

— Юлька!

Они засмеялись.

— Ну, у него. Где же еще?

— А родители что?

— Да ему по фиг родители. Я ему говорю: «Потише, Сережка! Диван-то скрипит. А он мне…

— Что он тебе?

— «Они, — говорит, — как разойдутся, еще и стонать начнут, как в порнофильме. Пошли они в баню! Буду я еще на них смотреть!»

— Молодежь пошла!

— Ой, мам! Как будто вы никогда молодыми не были? Сразу взрослыми родились!

— Дочка! Тут делов-то! Только ты это… предохраняйся! И чтобы он предохранялся. Это же так просто!

— Они, мам.

— Что они?

— Да мне он уже надоел. Нервный какой-то!

— Что теперь?

— А то!

— Другого уже завела? Чего молчишь?

— Не завела! Но есть один. Он мне нравится.

— Тебе еще школу надо закончить. В институт поступить. О будущем думай!

— Поступлю я в институт!

— А ты уверена в этом?

— На все сто!

— Юль! Ну, прошу тебя: учись только! Это самое главное! Мужики никуда не денутся. Их, знаешь, еще будет сколько! Как грязи! А вот образование не получишь — и всё! Вся жизнь под откос. Тогда куда? Продавщицей? Или техничкой шваброй махать?

— Мам! Ну, чего ты? Поступлю я вуз и диплом получу! Красный! Гордиться мною будете!

— Ага! Уже горжусь! Дальше некуда! Сейчас лопну от гордости. Замуж еще выскочи! И начните детишек штамповать! Дело-то нехитрое!

— Сяс! Я только за олигарха замуж выйду!

— Все мы об олигархах мечтали, а замуж выходим за таких, как твой папка. Он еще ничего!

— Папка веселый, прикольный!

— Ну, да! Ни одной юбки не пропустит, кобель!

— Мужики, они же полигамные. Они готовые со всеми красивыми самками случаться. Такова природа, мам! А против природы не попрешь! Так что надо смириться.

— Ты умная, как твой отец. Тот тоже такого тумана напустит, что ничего не поймешь.

— За это ты и выскочила за него!

— Ну…

— Мам! Мы же с тобой союзницы, подруги? Так же?

— Вот что, Юль… Чтобы отец ничего не знал. И вообще никому ни слова!

— Конечно!

Паша также на цыпочках ушел в детскую и сел на диван.

Потом лег, положив ладонь под голову. Повернулся на правый бок к спинке дивана, стал разглядывать узор, но вскоре ему это надоело. Он возненавидел эти желтые цветочки. Закрыл глаза. А может, никого разговора мамки с Юлькой не было? И всё это померещилось ему? В спальне был включен телевизор, старый цветной телевизор. Там говорили маминым и Юлькиным голосами. Он сейчас пойдет, откроет дверь в спальню и увидит, что спальня пустая. А телевизор просто забыли выключить. Там по телевизору говорят маминым и Юлькиным голосами. Он знал, что никуда он не пойдет и ни по какому телевизору не говорят маминым и Юлькиным голосами. И вообще телевизор выключен.

— Предатели! — прошипел он.

Они все его предали, обманули. И кто? Самые близкие родные люди. Он верил им, считал их самыми лучшими. А они как последние твари! Как они могли так поступить? Чем они лучше Катьки Поповой, которую в школе называли помойкой, лоханкой или вообще материными словами и с которой за подло было даже стоять рядом? Как они могли так поступить? Он же им верил! И папка! Самый лучший в мире папка, самый веселый, самый крутой, на которого он чуть не молился! Как он теперь сможет жить с ними в одном доме, сидеть с ними за одним столом, разговаривать с ними, смеяться с ними? Зачем они его обманывали? Было бы лучше, если он знал, что они такие! Он бы смирился с этим! Пусть бы ненавидел их, но смирился бы!

Бывает похлеще. В школе он уже наслышался всякого. Тут не было запретных тем. Особо его ничего не удивляло. Все гады и твари! Каждый старается выдвинуться за счет других. Теперь оказалось, что близкие, самые родные ему люди — тоже твари. Они делают нехорошее, постыдное, обманывают друг друга, обманывают его, Пашку, разводят, как лоха. Как теперь жить с этим? И стоит ли вообще жить?

Он понял одно: что его окружают твари, которые врут, которым нельзя верить.

Звонок. Ревущая, визжащая лавина растекается по классам. Немного погодя, покинув учительскую, учителя с журналами расходятся по классам. Шум начинает затихать.

— Лох идет! — завизжал Никита Стрелков, мелкий круглощекий пацанчик, который всех учителей встречал на пороге. — Бам! Бам! Бам! Топает!

— Лошара шагает! — выкрикнул Егор Кузнецов.

Его мама работала техничкой в школе. И в свою смену подавала звонки.

— Узкоглазый козел! Тварь черножопая! Чурка нерусская! — выкрикивал Паша, прыгая по проходу и строя рожицы.

Амир Инербекович несколько лет назад закончил эту школу, потом педколледж, потом армия, а сейчас работал здесь учителем ОБЖ и заместителем директора по военно-патриотическому воспитанию. Еще он руководил военно-патриотическим объединением «Соколы». Он переступил порог и повернул голову влево, осматривая класс. Леша Босый и Леша Шахов демонстративно сидели, ухмылялись и поглядывали на учителя, ожидая его реакции. Рюкзаки их стояли на парте. Света Маркова искала под партой, выпавшие из рюкзака принадлежности.

Но большинство стояли, как и положено по уставу школы. Не торопясь вошла в класс Катя Болт.

Амир Инербекович оставновился возле учительского стола, положил журнал и посмотрел на учеников. Лицо его было спокойно. Громко спросил:

— А что в классе есть глухие? Не слышали звонка? Может, попросить, чтобы еще раз дали звонок?

Он смотрел на сидящих. Но никакой реакции не последовало. Двое Леш по-прежнему улыбались.

— Встать!

— Зачем? — спросил Леша Босый.

Улыбка его стала еще шире.

— Я что что-то непонятное говорю? Всем встать!

Прозвучала грозная команда.

— Босый! Ты меня слышишь?

— Не глухой.

— Почему сидишь?

— Хочу и сижу. А чо?

— Ничо! Встать!

— Ну, встал! И чо?

— Шахов, тоже встать!

— Встать! Суд идет! — пропищал Шахов.

Теперь все стояли. Маркова вылезла из-под парты.

— Дежурный!

Вышел низенький Максим. Он был острижен почти под ноль и только на середине головы оставалась длинная прядь, которая свешивалась назад почти до самых плеч.

— Класс! Смирно! — рявкнул он.

«Молодец! — мысленно похвалил его Амир. — Настоящий командирский голос!»

— Товарищ преподаватель! Класс к занятию по ОБЖ готов! Рапорт сдан!

— Рапорт принят! Здравствуйте, товарищи ученики!

И тут же прогремело:

— Здравствуйте, товарищ преподаватель!

«Нет! Военная дисциплина — это великая вещь!»

— Вольно! Садитесь!

— А ложиться можно? — пропищал Шахов.

— Разговорчики! Так! Тема нашего сегодняшнего занятия… Откройте тетради! Запишите тему!

Босый тянул руку.

— Да! — кивнул Амир.

— А можно вопрос?

— Можно!

— Вы же служили в армии.

— Да! Я был десантником.

— И с парашютом прыгали?

— Двенадцать прыжков.

— Ого! А страшно было.

— Ну, первый раз все боятся.

Амир первый раз за урок улыбнулся. Ему было приятно, когда его расспрашивали о службе в армии, и он уже надеялся, что сейчас начнет рассказывать о том, как служил, о своих товарищах, командирах…

— А вы стреляли?

— Конечно! А как же! Причем из разных видов оружия. Из «калашникова», из…

— А вы глаз щурили, когда прицеливались?

— Ну да!

Класс замер. Все знали, что Босый не зря затеял этот допрос. В заначке у него какая-то подковырка.

— А зачем вам прищуриваться, если у вас и так глаза прищуренные?

Класс еще какое-то время молчал. А потом грохнуло. Хохотали, держались за животы. Вот это был прикол! Классный! Получил по полной программе!

Но Амир Инербекович не понял сразу прикола, ему даже в голову не могло прийти, что могут быть такого рода приколы.

Лицо его побледнело. Он растерялся. Какое-то время молчал. Потом тихо, но грозно сказал:

— Встань, Босый!

Лёха напугался. До него стало доходить, что он с приколом перегнул.

— Надо думать, прежде чем что-то говорить. Ты не меня оскорбил. Ты показал свою глупость.

— Амир Инербекович! А вы ему по морде дайте!

— А ты рот закрой!

— А что вы нам рты затыкаете! — выкрикнула Катя Болт, сидевшая на первой парте. — Не имеете права!

— Вы что решили сорвать урок?

И опять Катя:

— А потому что вы не умеете вести уроки. Вы плохо учитель!

Амир растерялся. Сел за стол, открыл журнал на своей странице и спросил:

— Кто хочет отвечать домашнее задание?

— Никто не хочет! — прокричала Катя. — Вам надо, вы и отвечайте!

— Открываем учебники и читаем домашний параграф. Через пять минут я буду спрашивать.

Кое-кто открыл учебники.

— Я непонятно сказал? Всем открыть учебники и читать!

И опять Катя:

— А что вы кричите на нас? Не имеете права! Будете кричать, мы в суд подадим! То же учитель называется!

Амир поднялся и пошел вдоль рядов. Молча открывал учебники на нужной странице у тех, у кого они были закрыты. Некоторые, как только он отходил, закрывали книги.

Когда Амир возвращался к учительскому столу, класс грохнул. Уже не смеялись, а ржали. Босый спустился со стула и, сидя на полу, заливался: «Ой! Не могу». Амир не мог понять. Вроде бы ничего не произошло. Что же вызвало этот взрыв гомерического хохота?

Паша шептал соседу Пете Рудому:

— Прикинь! В коридор сейчас выйдет, вся школа заржет! Ну, лошара!

Это Паша успел прилепить на пиджак учителя оранжевый квадратик с надписью «ЛОХ».

Амир сел за стол. Смотрел на ржущих шестиклассников. «Что я им сделал? Почему они так со мной? Почему они всё время издеваются надо мной? Ни малейшего уважения! Но я же для них взрослый человек. Я пытался с ними по-хорошему. Сначала даже троек не ставил. Голоса не повышал. Не жаловался классной руководительнице, не вызывал родителей, как делают другие учителя. На каждом уроке старался рассказать что-нибудь интересное из прочитанного или из своей жизни. Им ничего не надо. Им только ржать и ржать! Ничем не интересуются».

— А я ему в карман бычков накидал, — шептал Пашка своему соседу.

— А я даже не заметил! — удивился Петька. — Когда ты успел? Круто!

— На перемене насобирал на остановке. Прикинь! Полезет лошара в карман, а там бычки.

Они захохотали. Амир начал объяснять новую тему. Никто его не слушал. Шептались, смеялись, бросали записки, прямо у него под носом Катя Болт с Алей Богатовой устроили морской бой. Рудый закричал:

— А Пашка пёрнул! Фу! Навонял!

Кто-то зажимал нос, кто-то закрывал нижнюю часть лица рубашкой или кофтой. И все смеялись. Лица были довольными.

— А выйти можно? — выкрикнула Катя Болт.

Амир кивнул. Следом поднялся Лешка Шахов. Его тёзка в это время рисовал себе авторучкой кельтскую татуировку на руке.

— А мне выйти можно?

— Нет!

— А почему Катьке можно, а мне нет? Она что лучше меня?

— Она придет, тогда выйдешь.

— А можно я у вас в угол поссу, а то терпеть уже не могу.

— Пошел вон!

Лешка, проходя, то одного, то другого махнет по затылку и тут же отскочит, чтобы ему не досталось сдачи. Возле двери он остановился:

— Я крутой! А вы лошары! Понятно?

Амир взвизгнул:

— Быстро пошел!

— То нельзя, то быстро пошел! Вы уж определитесь! Что-нибудь одно выберите! А то вас не поймешь!

— Быстро пошел!

— А чо вы меня гоните? Вы не имеете права выгонять с урока. Я директору пожалуюсь. Вам попадет тогда.

— Разве я тебя выгоняю? Ты сам попросился выйти. Ты же в туалет хочешь? Так?

— Уже расхотел… Фу! Пашка! Хватит пердеть! Амир Инербекович! Выгоните Пашку! Он воздух портит! Дышать нельзя!

Амир повернул голову к окну. Все ждали, когда он встанет к ним спиной. Но он этого не делал. Становилось скучно.

— Записываем! Я сказал «записываем»! Значит, взяли ручки, открыли тетради, записываем тему урока!

— Я забыла тетрадь!

Подскочила Света Гребнева.

— Значит, возьми листок и записывай на листочке!

— Можно на листочке?

— Можно! Потом перепишешь в тетрадь. Я проверю на следующем уроке.

— У меня нет листочка. Дайте мне листочек!

— Возьми в шкафу! Ты знаешь, где лежат листочки.

Света неторопливо побрела к шкафу, где лежали тетради, учебники, пособия, разные канцелярские принадлежности. Вошла Катя Болт.

— Добрый день, Амир Инербекович! Вы прекрасно выгллядите!!! Прошу прощения, если я вам помешала вести урок. Могу ли я пройти на свое место? Я ничего интересного не пропустила?

Амир чуть кивнул.

— Вы очень добры, Амир Инербекович! Большое вам спасибо!

Она прошла на место и тут же заревела:

— Э! кто спер мою тетрадь? Амир Инербекович! У меня сперли тетрадь. Где моя тетрадь?

— А я причем?

— Ну, у вас же на уроке сперли мою тетрадь!

— Но не я же брал твою тетрадь! Почему ко мне претензии?

— На чем я буду писать? На лбу у вас? Ну, давайте я у вас на лбу буду писать! Можно?

— Пишем!

— А можно не писать? А то на русском пишем, на истории пишем… Мы что вам писальные машины? — застонал Серпов.

— Не пиши!

Амир открыл журнал.

— Так! Серпову ставлю двойку. Дневник подай!

— Ништяк! А за что?

— За поведение, — прокомментировала Катя Болт, повернувшись к Серпову.

Тетрадка уже каким-то чудесным образом оказалась у ней на парте.

— Так за поведение же нельзя двойки ставить.

— А не заниматься на уроке можно? — спросил Амир, играя желваками.

Он вывел в журнале двойку.

— Кто не занимается? Вы видели, что я не занимаюсь?

В это время Пашка залез под парту и потянул к себе рюкзак Толи Герберта, который рисовал в тетради спортивный автомобиль. Рюкзак Пашка отправил к задней парте, те дальше, пока рюкзак не оказался в углу кабинета.

И в это время прозвенел спасательный звонок. Фуууу!

Летом решили отправить Пашку в Кузьминку к бабе Жене. Никто его согласия не спрашивал.

— Это, — наставлял его отец, — помогай там бабуле! Пацан ты уже взрослый. А она старенькая, здоровье пошаливает. Как-никак за восемьдесят уже.

Отец раз в год навещал мать. А Пашка был уже в Кузьминке, еще до школы. И уже тогда возненавидел эту деревню. От нее у него остались только неприятные воспоминания. Он не хотел ехать и отговаривал родителей.

— Что ты будешь делать всё лето в городе? — зудела мать. — А там свежий воздух, речка, сосновый бор. Красота! Парное молоко, а не забеленная вода, что мы покупаем в магазине. Грибочки, ягодки…

Родители давили. И он понимал, что ему не отвертеться. Сначала возражал, а потом махнул рукой. И сдался.

— Только на неделю, не больше! — поставил он условие.

— Тебе понравится! — обрадовался отец. — На всё лето останешься! Помяни мое слово!

Он ударился в воспоминания о деревенском детстве. Лицо его стало благостным.

Он рассказывал, как они рыбачили. Вот таких щук таскали! А мелочь швыряли назад в речку. Как ездили на лошадях. Как он однажды заблудился в лесу и вышел только к ночи.

Это отец уже рассказывал ни один раз, и Паше было скучно слушать одно и то же.

Мать повезла его в Кузьминку. Отец уехал на вахту. В квартире осталась одна Юлька.

В Туменке — это райцентр — Паше не понравился автовокзал, старый и маленький. Внутри тускло горели лампочки, а к билетной кассе стояла очередь до самых дверей. Мать встала в очередь, а он вышел на улицу. Все скамейки были заняты ожидающими своих автобусов. Большинство пожилые женщины и в основном толстые. Только несколько худых старух.

Возле скамеек или у ног стояли пухлые пакеты и объемистые сумки, почему-то в основном в клетку. Или у китайцев это самая ходовая ткань? Пашка усмехнулся: барахольщицы. Сам он ничего тяжелее школьного рюкзака не поднимал.

Разговоры были о коровах, мужьях, детях или внуках, которые вели себя не так. Как положено. Пашка скривился: «ДерЁвня! Дикари!» Он прошел по улице до длинного магазина. Магазин был кирпичный двухэтажный. Там было целых четыре магазина: «Пятерочка», «Холди», «Мария-Ра» и «Элегант». Зашел в «Пятерочку», купил литровую бутылку пепси и шоколадный батон.

Мать стояла в очереди на том же самом месте. Вот если бы ей не удалось купить билеты! «Какая-то дикость! — подумал Пашка. — Наверно, уже в Африке так не живут! Дикари! Туземцы! И я обречен среди них проводить лето! Спасибо вам, мама с папой! Веселые у меня получатся каникулы! Обхохочешься! И не могла эта Кузьминка сгореть со всеми своими дебилами! Может, самому поджечь ее?»

Под раскидистым кленом сидели два мужика, один тщедушный, другой пузатый. Живот у него лежал на коленях. На траве был расстелен пакет, а на нем яйца, зеленый лук и два свежих огурца.

Пузатый доставал из другого пакета бутылку, оглядывался по сторонам и плескал в одноразовые стаканчики, произнося непременное:

— Будь здрав, боярин!

Тщедушный кивал, и одним глотком они опорожняли стаканчики, не морщась. После чего начинали чистить яйца. Два холмика скорлупы становились еще выше.

— Я ему говорю: Что ты, б…, делаешь? Кто же так клапана регулирует, сволочь?

Тщедушный кивнул. Яичные крошки сыпались у него изо рта.

— Не научи дурака, да по миру пошли.

— Ни хрена не умеют, сволочи!

— Так, кум! Так!

Паша тоскливо смотрел на подъезжавшие автобусы, как в них забирался народ. На Кузминку автобус отправлялся в три часа. Матери уже не достались билеты с местами. Оказывается, что такие билеты расходились утром. Им пришлось стоять целый час. И в проходе, и под сиденьями были сумки и пакеты, поэтому невозможно было переставить ногу, когда она уставала.

Молодежь, сидевшие на местах, пожилым их не уступали. Почти все слушали музыку с мобильников. Никого это не возмущало. Уже все привыкли к этому. Местом мог пожертвовать ради старухи или беременной разве что взрослый человек.

Выехали из райцентра. Через несколько километров автобус свернул на грунтовую дорогу, покрытую крупным щебнем. На обочине можно было увидеть даже увесистые булыжники.

Автобус затрясся, как в лихорадке. Паша с тоской смотрел на унылый пейзаж: пшеничные поля, лесопосадки, далекую зубчатую стенку леса. За что ему такое наказание? Так, вероятно, чувствовали себя декабристы, когда их везли по бескрайним сибирским просторам на нерчинские рудники. Это вам не Европа! Сознание его дремало, и он уже не слышал этих бестолковых деревенских разговоров. В автобусе все друг друга знали. От остановки они долго шли по Кузьминке. Асфальт был только на центральной улице.

Не скрывая интереса, деревенские разглядывали их. Пашку это раздражала. Олухи! Мать здоровалась со встречными и улыбалась им, как хорошим знакомым.

— Мам! Ты что ли их знаешь всех? Но откуда?

— В деревне принято со всеми здороваться. И ты бы здоровался, сынок!

— Привычка дебилов, — проворчал Паша. — Еще чего не хватало!

— Дебилов-то почему? Ведь здороваясь, ты желаешь человеку здоровья. Что же в этом плохого, Паша?

— Что мне с их здоровья? Лучше что ли будет? Мне хоть все они пусть передохнут! Меньше народа, больше кислорода.

Паша демонстративно плюнул в сторону проходивших двух женщин.

— Паша! Что ты такое говоришь? Разве можно такое говорить?

— Да! Можно! Говорить всё можно! Не надо скрывать своих чувств! Язык без костей! Мы только и делаем, что всю жизнь говорим. Только одни говорят правду, а другие врут. Возьми начальников! Вся их работа — только языком лязгать. У политиков, у журналистов этих долбанных. У кого лучше язык подвешен, тот и выше всех.

— Откуда в тебе столько злости, не понимаю.

— Откуда? От верблюда! Нельзя, мам, добренькой быть такой! Тебя схавают вместе с потрохами и даже спасибо не скажут. Надо показывать клыки!

— Вот и пришли!

Паше показалось, что бабушкина избушка стала меньше. Может быть, она оседает? Ее перекосило на один бок, а бревна стали совсем черными. И на крыше доски тоже почернели. Калитка была привязана веревочкой к ограде, которая держалась на честном слове. Непонятно, как она еще не упала. Средь высокого шпарыша и ромашек важно разгуливал петух и греблись три курицы. На чурке сидела кошка. На гостей никто не обратил внимания. Только кошка приоткрыла глаза и тут же закрыла их.

На узком крылечке одна доска совсем сгнила и провалилась. И на этом месте росла трава. Дверь, покрашенная еще в прошлом век, была приперта палочкой. Открывать ее было страшно. Она могла упасть в любое время.

— Вот, — сказала мать, — бабы Жени и дома-то нет. Ах, да! Сейчас же клубника пошла. Она у нас заядлая ягодница. Пока ведро не наберет, не вернется.

— А дом почему не закрывает? — удивился Паша.

— А чего его закрывать. Там у нее и брать нечего. Да и привыкла она. Наверно, и замком не умеет пользоваться.

Мама отставила палочку в сторонку.

— Раньше в деревне никогда двери не запирали.

— Дикари! — усмехнулся Паша.