Нравы нашей улицы

РАССКАЗЫ

НИНУЛЯ, ИЛИ В ПОГОНЕ ЗА УТРАЧЕННЫМ СМЫСЛОМ

Из полутемного склепа, пропахшего микстурами и кошкой Маруськой, на свежие воздухи Нинуля вышла в самом боевом индейском духе. Ну, так и есть! Возле ее ограды бесцеремонно на изумрудном шпарыше с бриллиантиками росы пасся целый взвод гусят.

— Ах, вы такие-рассякие!

Нинуля накренилась вперед, перебросила из одной руки в другую отполированную до блеска палку и ринулась на гусят.

— Хозяева задолбанные! Алкаши! Поганцы! Пшли отсюда, твари! Порублю на фиг! Я вас всех посажу, что воруете дерть в совхозе. Самогонкой торгуете, твари поганые! Кыш! Поубиваю на фиг!

Гусята мчались, как угорелые. Такого страха они не испытывали за всю свою недолгую гусиную жизнь. Нинуля, торпедой несущаяся на них и изрыгающая проклятия, воспринималась ими, как Зевс-громовержец древними греками.

Она пронеслась за ними до конца улицы. И улица проснулась от ее «тварей поганых» к активной дневной жизни. Поднимались коровы, прогибая спины и шумно извергая золотисто-пенистые водопады. Свиньи разрывались от визга. И из сараек вылетали шайки кур-несушек, уток-толстушек и надменных индюков. Просыпались коты, прочищали глотки петухи, перелаивались друг с другом цепные псы. Позвякивая подойниками и продирая еще не раскрывшиеся полностью глаза, брели к коровам их неласковые хозяйки. К утренним гимнастическим упражнениям все привыкли и относились к ним с философическим равнодушием, как к восходу солнца или вечно пьяному с утра деду Морозу.

— Твари! Проститутки! Сикофанты! Всех поубиваю на фиг!

Нинуля уже возвращалась назад. Домашняя живность разбегалась перед нею. Нинуля ни с кем не здоровалась, чтобы не отрывать себя от основного занятия. По утрам она входила в ФАП на уколы, а перед этим взяла себе за правило разминать задубевшие от постоянных инъекций ягодицы. Ну, и выдать всем по первое число, чтобы жизнь медом не казалась. А то: «Ты проснешься на рассвете, мы с тобою вместе встретим…»

Встретите, твари поганые! Срамцы! На фиг!

В пылу Нинуля чуть не проскочила в калитку, не заметив сразу, что возле ее ограды творилось нечто драматическое. И только услышав треск отламываемой ветки, она повернула голову… И онемела. Она так не немела, когда ее впервые парализовало. А парализовало ее тогда, когда она подралась со своей утренней дойкой. Но это было давно, и половина тех доярок уже на заслуженной пенсии… Но даже и то грандиозное событие тускнело перед тем, что творилось сейчас. Козы, штук восемь, взобравшись на кучу столбов, которые ее благоверный привез на дрова, тянулись к яблоньке и обламывали ветки чуть ли не до верхушки. Вы никогда не слышали Ниагарского водопада? А не пробовали подставить незащищенное ухо к концертной колонке? Если слышали или пробовали, тогда нечего сильно растолковывать. А если нет, тогда сколько ни растолковывай, не поймете.

Но коза — это не гусенок и даже не конь, и на арапа, даже благим матом, ее не возьмешь. Вначале их козлиные уши резко подпрыгнули. И козы даже на несколько мгновений перестали терзать яблоньку. Осмотрели с любопытством готовую разлететься на молекулы от собственного воя Нинулю и принялись за прежнее. Нинуля захлебнулась от такой наглости. Она ринулась вперед, но тут же поняла, что обычной палочки тут явно недостаточно. Она ринулась во двор, в сарайку, попутно распетушив своего благоверного, у которого никогда не было нормальной палки ни во дворе, ни в штанах. И вот схватив орясину метра под три длиной, она вновь летит на коз. На этот раз козы решили не испытывать судьбу и прыснули со столбов. Впрочем, не собираясь далеко покидать вкусные яблоневые ветки.

Откуда им было знать про неистовость Нинули, которая с разрывающимся от воя ртом, прет на них, как танк, не разбирая препятствий. Такое легкомыслие коз чуть не обернулось для них трагедией.

Жердина со свистом рассекла воздух. На этот раз судьба уберегла коз от трагедии.

— Убью на фиг вместе с хозяевами-засранцами!

Нинуля неслась вслед за козами, не видя ничего, кроме их подпрыгивающих спин, обрушивая время от времени, правда, безуспешно, свой смертноносный кол.

— Гребанные твари! Такую яблоню на фиг угробить! Убью!

И жердякой! И жердякой! Хрустнула она от очередного удара, но на козью беду Нинуле тут же попалась другая оглобля. Теперь козам стало понятно, что дело серьезное, и они неслись со спринтерской скоростью, жалобно мекая.

Но их преследовательница не отставала. Она уже забыла про укол, который ей в это время должна была вкатить фельдшерица Люся. Это был вселенский гнев, планетарная ярость, катарсис, который поднимал ее над всем обыденным и серым и наполнял ее существование чуть ли не космическим смыслом. Забыты были годы, болезни, муж-бабник и сын-алкаш. Она была фурией, амазонкой. Всё прошлое отринуто! Ды-дынь, ды-дынь — неслась свора коз, осуществление мирового зла, хаоса, неосуществленных надежд и утраченных иллюзий. Ту-тух, ту-тух, ту-тух — легкой поступью жемчужной, сама Гнев и Справедливость. Трах-тарарах! Мимо! Но ничего! Впереди еще вечность! Вечность погони, сладкой мести, осуществления идеалов…

Так и не укололась в этот день Нинуля. И на следующее утро ее не было у Люськи. И на третий… И на двадцать пятый… И дома она не появлялась. И больше не было на улице будильника. И Нинуля исчезла с концами. И коз не отыскали хозяева. Искали коз и на мотоцикле «Урал» и на велосипедах. Не нашли ни коз, ни Нинули. Где-то она сейчас? В каких там высших эмпириях витает, прекрасная, краснощекая, с распущенными волосами гоняет своих коз? И не нужно ей больше никаких уколов! Гармония востожествовала!

ПАСТУХ

Тык-дынь! Тык-дынь! Тык-дынь! Несется он на своем низкорослом заморенным мустанге, как Дон-Кихот. Только вместо копья у него звонко щелкающий бич. И враг его — придурочная телка, которая по несколько раз за день отбивается от стада и бежит в ближний лесок, где каждый раз ее приходится долго разыскивать.

— Да стой ты, шалава!

Это, пожалуй, единственные цензурные слова, которые вылетают из его уст, если этот незакрывающийся матюгальник можно назвать столь поэтическим словом. Телка, почуяв погоню, резко разворачивается и бежит в другую сторону, но совсем не в ту, где стадо.

— Да что ты тут будешь делать, мать-перемать! Туда тебя и растуда!

Мустанг задыхался. Он же не скаковая лошадь, чтобы целый день, не покладая ног, носиться туда-сюда. Ему бы потихоньку-полегоньку, понурив голову и пощипывая травку, уныло плестись за стадом. А то еще лучше стоять где-нибудь в теньке. Не даром говорится, от работы кони дохнут. На него-то смотреть страшно, вот-вот околеет, а тут его понукают целый день, не давая роздыха.

Наконец ковбою удается догнать придурочную телку и огреть ее от души вдоль хребтины бичом.

— На! Такая-рассякая! Сдохнуть ты не можешь!

Телка снова круто разворачивается и несется в сторону железнодорожной линии.

— Да что ты тут будешь делать! — в отчаянии вопит пастух.

Если бы он в этот момент смог догнать ее, то разорвал бы зубами. Телка же, не сбавляя скорости, выскакивает на рельсы. Конечно, тут же из-за поворота показывается состав. Как только небо не упадет и не придавит эту зловредную тварь! Мустанг, не выдержав бешенной гонки, возле насыпи падает на колени. Неизвестно, зарежет поезд телку или нет, но то, что мустанг сей момент может сдохнуть, это уж точно. Пастух слезает с него, пинает под зад и теперь уже пешком несется по рельсам. Наконец телка останавливается, улавливает приближающийся грохот состава и, сбежав с насыпи, несется, на этот раз, к стаду.

— Ну, что, Васька!

Пастух хлопает мустанга по морде и называет его обидным даже для такого коня прозвищем. У Васьки слезятся глаза. На боку у него кровоточащая язва, которая не успевает зажить, потому что ее целыми днями терзают пауты. Сбить их хвостом Васька не может, поэтому приходится каждый раз тянуться до раны мордой. Но лучше уж пауты, чем молодым козлом скакать по необъятным просторам российских прерий. Васька благодарен пастуху, что на этот раз тот оставил его в покое.

Пастух высок и худ, как жердь. Ходит он, как принято говорить, на полусогнутых. Так ходили десятки тысяч лет назад в этих местах наши далекие предки неандертальцы. Лица у них тоже были покрыты густой шерстью. Только в руках они держали не бич, а увесистую дубину или худо-бедно обработанную каменюку.

Приблизившись к стаду, пастух опускается под раскидистым деревом. Увидев строптивую телку, он грозит ей кулаком. Сворачивает и выкуривает козью ножку. После козьей ножки неплохо было бы вздремнуть. Да и перекусить бы не помешало. Но скудный припас он сожрал раньше. Нехудо было бы испить водички, но полторашка с водой осталась в сумке, притороченной к седлу. А идти до Васьки, продолжашего лежать возле насыпи, не хотелось. Он закрывает глаза. Комары и мошки уже не могут прокусить его задубевшие кожу, а потому лезут в нос, глаза и другие тонкокожие места. Он время от времени матерится и смахивает их, пока не засыпает.

Через поле бежит к нему маленький мальчик в белой рубашке и черных шортах. Он долго вглядывается и не может понять, что это за пацаненок. Но когда мальчишка оказывается совсем рядом, он восхищенно восклицает: «Ё… Да это же я! Гришуня! Чего тебе?» Гришуней его звали в детстве.

— Вот! — говорит Гришуня и кладет к его ногам большую матерчатую сумку. — Мамка тебе поесть собрала.

— Как это мамка может меня послать к самому себе? — удивляется пастух. — К тому же она давно умерла!

— Дурак! — говорит Гришуня. — Это ты, может быть, умер. А мамка никогда не умрет. Дурак! я тебя ненавижу!

— Как ты можешь меня ненавидеть, — говорит пастух, — если ты это я?