Шлюха

Прошлое цепляется за настоящее, как назойливая нищенка за богатого господина, в надежде урвать для себя хотя бы ещё парочку мгновений.

Лето Маша провела на даче — в одиночестве. Днём либо возилась в огороде, искренне сожалея, что из всего дачного пространства ему досталось так мало места, либо наводила порядок в доме. Ночью было сложнее.

Спала на чердаке бани, потому что никак не могла заставить себя лечь в постель, где когда-то подружка занималась сексом с Машиным парнем. Родители об этом не знали — заезжали, время от времени, привозили продукты, но надолго не оставались. Первое время пытались с ней поговорить, но она упорно не отвечала на вопросы о том, что произошло той ночью. Боль сминала нутро так же легко, как здоровенный мужик сминает ставшую ненужной жестяную банку из-под пива — не было сил ни дышать, ни говорить, ни тем более отвечать на вопросы, да и вопросы эти были не о том.

Что она должна была ответить на вопрос: как же так могло получиться, что она переспала с двумя мальчиками, если никакого секса не было? Иногда ей хотелось спросить: почему родители так уверены, что «это» всё-таки было, несмотря на то, что кроме них в доме находилось три десятка человек. Ну и что, что она была почти голая, мальчишки-то спали в одежде. Но понимала — бесполезно. Бесполезно спрашивать, а объяснять и доказывать — унизительно, поэтому и молчала. Молчала ещё и потому что, так было проще сдерживать себя. Как будто невидимая печать замкнула ей губы, не позволяя сказать хотя бы слово, но при этом, не давая и плакать.

Слёзы прорывались ночью.

Старый шезлонг стал ей кроватью, а парочка старых одеял постелью. Каждый вечер она забиралась по приставной лестнице на банный чердак и сворачивалась улиткой, наблюдая, как в черноте небес появляются серебряные капли звёзд, словно слёзы вселенной, невидимые под лучами солнца.

— Почему? — спрашивала тысячу раз у небес, но ответа не было. Были только слёзы — по утрам постель приходилось просушивать — боль, которая снова и снова запускала внутрь стальные когти, перемалывая то, что осталось, и одиночество.

Каждую ночь не засыпала, а наревевшись до полного бессилия, проваливалась в беспамятство. Приходило утро — она спускалась вниз и начинала наводить порядок.

А потом пришли дожди, и в ещё тёплом воздухе появилась пряная горечь. Пришла пора, идти в школу. Просьбу перевести её в другую родители отклонили, возможно, в отместку за её молчание.

И впервые не пошли с ней на линейку. Она понимала почему, понимала, что им будет неудобно смотреть в глаза людям, которые знают, что произошло на выпускном. Понимала, но всё равно среди холодных дождинок по лицу проскользнуло несколько обжигающе-горячих капель.

В тесном ряду одноклассниц — в десятом классе их стало значительно меньше — постаралась встать, так чтобы оказаться подальше от бывшей подруги, и неожиданно для себя оказалась притиснутой к бывшему парню. Он стоял за её спиной так близко, что аромат его одеколона заглушил все другие запахи, а его дыхание обжигало ей шею.

Полностью поглощённая его присутствием она не видела и не слышала ничего из происходящего во время линейки. Чтобы прийти в себя, пришлось выбраться на улицу, и, прячась за подсобкой, заставлять себя дышать глубоко-глубоко, до тех пор, пока не убедилась, что спокойствие точно не подведёт.

В коридоре пахло цветами — большей частью гладиолусами и георгинами, но с небольшой примесью ароматов роз и ромашек — пылью и мелом. Классы гудели, гудели и ступеньки под её ногами, слышался смех.

Но стоило войти в класс, сделалось удушающе тихо — так что собственное дыхание показалось до неприличия шумным.

Стол, за которым она раньше сидела, пустовал, но на него она даже не посмотрела, не желая иметь хоть что-то общее с бывшей подругой. Села за первую парту среднего ряда — за неё, лицом к лицу с учителем, усаживали провинившихся — приготовила тетрадь и ручку, делая вид, что не замечает два десятка обжигающих взглядов.

Откуда столько внимания поняла только, когда подняла глаза и на доске увидела надпись, процарапанную так глубоко, что сквозь слои краски проступило дерево: «Шлюха».