Сероглазка.

В конце Литейного проспекта, на углу, у Невского, в обычный будний

день, ближе к обеду, зажатый ожидающими перехода, некто Митя

наблюдал видение. Вероятно, не один наблюдал, но прочих реакций не

последовало, как ни крутил он головой, и потому… "Видал?!" — выкрикнул,

спросил себя Митя. "Видал", как эхо дернулись от него, схватились за

кошельки почтенные "бюргеры". Всклокоченный, бородатый, здоровенный

Митя впечатлял, и не захочешь — побежишь, когда медведем гаркнул. А

он ещё вдогонку, на язык просилось: "Стоять!"

И так: видение случилось в тот момент, когда на перекрестке

замигали светофоры. Перекресток опустел, и в этот миг, под "желтый"

свет возникла, выехала старая открытая карета (Картинка!) с четверкой

пристяжных и кучером на передке. И дама, ехавшая в той карете,

посмотрела, благосклонно Мите улыбнулась. И… легко кивнула, шляпку

тронула — видение исчезло. Что осталось?

Митя видел эти глаза во сне, то и дело вспоминал их. И на

выставке вспоминал, и в подворотне. И в окне проезжающего трамвая

кажется мелькнула… И что-то в этот момент происходило с Митей.

Остановится и смотрит в даль, в себя. Смотрит и смотрит. Что

высматривает?...

Он был крепок головой. Пил не больше других. На здоровье не

жаловался. И вот теперь — видение. Но ведь не черти какие, не муравьи.

Просто казалось, что вот мелькнула, она, и ещё раз, в другой день. И

даже вроде как виделись раньше, но где? Вот и думай, что такое...

Повадился Митя ходить по Литейному. Тут-там зайдёт и обратно

к Невскому. И вроде дела. То картинку занесёт, то кофе выпьет, или

даже пирожков возьмет. А то свернет, взойдет на мост Белинского, и

монетку бросит — на желание. А желание это было простое, но

стеснительный, неловко буркнет Митя в бороду и ждёт. Да кто же так

загадывает, Митя?! И что он ходит? Караулит, вот что. Сероглазку

поджидает, высматривает. А уж на перекрестке-то у Невского сколько

стоял! Даже постовой, возьмет и спросит документы Митины. "А если

каждый будет здесь стоять..." Ну да, пожалуй, "не положено"...

Так что, ходил Митя "по делам". Перейдет по переходу и глазами

так показывает, объяснятся с постовым, что вот к сестрёнке идет, не

нарушает, не задерживает… И, конечно, на перекресток глянет,

невзначай — мало-ли что...

Все эти Митины хождения — пустое. Так и не нашел, не повстречал,

Сероглазку свою. Помнил. Печалился. А жизнь шла своим чередом.Так что

Митя согласился, оставил поиски. Только вот "сестрёнок" забросил.

Зови, не зови — один ответ: "Нет ухи. Неудобно..."

Так прошло пол года. Дела и дела. Разве больше Митя одичал. Так

хоть добрая рука поправит непокорный вихор. Расхристанный, в тельняшке

драной, как шатун идет по проспекту, смолит папиросу, да ещё портвейна

дрянного отхлебнет "для витаминов". Заходит в разные места и не

задерживается. Не пускают. Устали друзья-знакомые видеть, слушать его. И

трубку телефонную кидают — не хотят говорить. "Стоять!" — приговаривал

Митя, а что-то не устоять… Так что, чуть было не началась история о том,

как Митя померал.

Вот ведь! Жил, не тужил. И — опаньки! Коптит...

Стал Митя бродить по барам, рюмочным разным. Какое общение там,

среди оскорблённых?.. Карманы пусты, в голове гудит, печень — с Митин

кулак! "Братишка, подсоби! Помираю!..." Внезапно обретенная родня. Кто

выслушает, кто уснет под разговор, кто в драку. "Тут жизнь рушится, а ты с

глазами этими!" Маленькие люди угасали тихо, великаны, с непонятной

своей печалью — на тех невозможно смотреть. "Выпей что-ли?" Уж пил-пил

Митя, пил пока давали. Только хуже становилось. Раньше веселился, а

теперь — угрюмый и "слепой". Всё о своем, да о своём. "Да ты слушай!" Не

слушает — не подают. "Иди работай!" И правда, так и окочуришься… Или вон,

с набережной в Фонтанку прыгнешь...

Ох, эти глаза! Слонялся Митя у цирка, на лавочке сидел у "Родины".

Трясся на ступенях Михайловского, по Летнему саду бродил. Не рисуется

Мите. И замок — не замок, и Летний не манит. Облетела листва. Сыро,

ветрено. Холодно, хо-лод-но-то как!

Свесился с моста, наклонился к Чижику Митя. "Что делаешь, брат

Чижик? Он, бронзовый, будто поглядывает с приступочка, будто нарочно

помалкивает. Маленький, но памятник. "А я вот, Чижик, я — остолоп!"

Нашарил в кармане монетку и бросил её Чижику. "Ничего-то ты не

можешь..." Ненароком попал в птичку эту. Звякнула, и будто обновилась,

блеснула монетка. Бульк, упала в канал, а Митя вдруг осмотрелся,

выпрямился и пошел домой. Да и какая, к Чижику, водка на Фонтанке?!

Теперь это был не тот Митя, что притягивал, и не тот, что

пугает, отталкивает — теперь устроился он в котельную. Следил за

манометрами, кидал уголек, да гонял разных братков, что норовили чего

стащить. В котельной каморка выгорожена. Обойдет хозяйство,

усядется Митя в каморке, разложит красочки и рисует на картонках

разное. Тут тебе и Фонтанка, и Владимирская, и Гороховая с

Адмиралтейством. И Сероглазка, в рамочке: она, не она — похожа! И даже

лучше, что рисовать не положено. Так рисуется, когда нельзя!

Закачаешься!

Стала жизнь налаживаться. Купил Митя себе пальто, подстриг

бороду. Повеселел вроде — прост, и не лезет со своим. Слово за слово,

облепили его люди, что знать не хотели. И ясно, что Митя им друг. А

дурь его больная — ей отставка была. И Митя понимал, не поминал.

Вот и весна пришла. Снова весна. Под ногами хлюпает и чавкает

бывший снег, жижа грязная. Идет на работу Митя, "на сутки". Мимо

"Борея", галереи хорошей, мимо кондитерской, может лучшей в городе.

Остановился на перекрестке, ждет "зеленого". С места не сойти,

карета выезжает! Кони фыркают. Дама в карете ручкою кучера в спину

легонько так, мол, придержи, обожди, любезный. Ручка у неё в перчатке

белой. И сама она вся такая, такая, одно слово — дама! Ух, потёр глаза

Митя. А она оборачивает головку, будто ищет его. И поклон ему легкий,

кивочек. Да что же, ринулся к ней Митя. А тут уже загудели-поехали. И

кареты как не было. "Видал!" — крикнул Митя. "Стоять, контра заезжая!"

Но, конечно, никто не признался, разбежались пешеходы.

Спать в котельной нельзя, потому спал Митя под котлами на

лавочке, без удобств. На ватнике, бочком, а теперь ещё — тревожно.

Виделись ему кони белые, и что постовой их под узцы ведет, и что у

кареты по бокам манометры, разные. И кони из белых обращаются в

бронзовых, клодтовских… А из кондитерской — Сероглазка ручкой Мите

машет. "Пирожное, оно полезно… Это я согласен..." — отвечает ей Митя,

и неспешно, с достоинством… А ноги не идут. Вот и трамвай трезвонит

непрерывно, и в окна все уставились. Дерг-дерг, проснулся Митя. В

дверь стучатся! То-ли мастер, то-ли Ленгаз. Такая работа — ходить

— будить. "Иду уже, иду!"

Задвинул Митя лавку подальше и открыл двери. Там девушка,

почти девочка, в берете, с папками. Серьёзная. Вошла в светлый тамбур,

высказывает, сердится. А Митя глядит на неё, остолбенел, пальто

принять пытается… Глупый невозможно...

Серьёзная девушка Оля родила Мите четырёх девочек. Таких же

зеленоглазых, как она. Они уже подросли, ходят в Дворец пионеров. По

Аничкову мосту, да, мимо коней бронзовых. И, по-моему, Оля не очень-то

похожа на ту даму в карете. И рост другой, и носик такой курносый у Оли.

А глаза… Но это не в счет. Путает оттенки сызмальства, и нас теперь

путает Митя. У него, у самого, глаза зелёные, как у кота. Никакие не серые,

как ему кажется.

Ну а карета… Конечно не Оля в карете той была. Да и где это Ленгаз

в каретах разъезжал?! Только вот, который раз, на "желтый" карета

появляется пустая.

У коней такие гривы! Густые, белые. И кучер, знай, правит не спеша,

прислушивается — авось окликнет кто? И никому нет дела до забот его. И

верно, до карет-ли теперь? Разве кто приезжий...

"Эй! Кто шляпку уронил?! Девочки, чья шляпка?!"