ОСЕНЬ

Осень.

Тихо стучат по жестяному наоконному ящику ленивые капли затянувшего еще с ночи дождя.

Умер человек.

Умер, слава богу, дома, в присутствии близких, а не на грязных, изодранных казенных простынях, покрывших шишкастый матрац, уложенный на неровные доски, заменяющие давно провисшие пружины еще николаевской чугунной кровати. Дома, а не в узком техническом коридоре замшелой, забытой Горздравом больницы.

Больница тоже была, и не одна.

И скорая помощь. И отказ в повторном вызове всвязи с бессмысленностью лечения.

И старшая дочь, всю ночь державшая на коленях судорожно хрипящую мать, боясь опустить ее голову, чтобы мама не задохнулась.

Были и младшие, но… далеко.

Годовалый ротвейлер, то забивающийся в угол, то пытающийся излизать лица в раз обеим.

Малолетний внук, взявший дедов ватник и ушедший спать в недостроенную щелястую, холодную баньку.

Трехмесячный котенок, истерично мяукающий на чердаке — лестницу-то в суете опрокинули. Дед, посещая Собес, заложил грамм пятьсот — отмечал прибавку к пенсии. А кому поднять?

Был где-то в городе зять, еще ничего не знавший, но тоже надравшийся почти до отупения — три года без отпуска, тут отгул, и родня на даче!

Всякое было.

Потом была вторая скорая. Вопреки диагнозу предыдущей бригады врач вышел очень удивленный: «Больная говорит и даже пытается встать!»

После — нелегальная, за определенную медколлективом сумму денег гонка из поселка к городу с сиренами и движением по встречной.

На окраине, в сквере, больную переложили на скамейку до приезда другой машины, заранее вызванной, уже городской. Первая вернулась в район своего дежурства.

И следующая, в составе которой были одни женщины да шофер — метр с кепкой. А больная весила немало. Зятя, который все же умудрился после нежданного телефонного звонка добраться на дачу с первой электричкой — хорошо, не за рулем! — здоровяком тоже не назовешь. Плюс синдром, во всю дающий о себе знать. Было.

Было мужество пожилой женщины, первый приговор которой — кома, мужество приподняться и сделать пару шагов, хоть и при поддержке, до неудобных, несоизмеримых с высотой скамейки носилок-каталки. Ведь нужно не перевалиться, а подпрыгнуть: “Ап!”

И была дорога домой. По окончании плодотворного лечения да бездарно ушедшей в бессмысленность последней наличностью.

Дорога домой. Еще более трудная, еще более горестная. Три человека, включая сломленного, едва ходящего деда, без носилок, на одеяле затаскивали неподвижную бабушку через четыре пролета по узкой хрущевской лестнице, а здоровые молодые мужики, ковырявшиеся в новенькой блестящей “Ниве”, не то чтобы дотащить до парадного, отказали даже помочь снять ее с “Уазика”.

Потом со слезами и руганью соображали, как перекантовать, не причиняя боли, добравшуюся, наконец, до желанного дома мученицу, потому как двери расположены строго: метр от стены — проникнуть сквозь них можно исключительно стоя. Было.

И было несколько дней заботы.

И было несколько дней примирения и принятия.

И настал день смирения. Человек, прошедший тяжкий ломовой путь, перенесший все мыслимые болезни от… до последнего третьего инсульта, и… все еще имевший какие-то силы жить, этот человек вдруг подумал: “Мне нечем вам больше помочь. Простите”.

Она ушла утром.

Солнце давно встало. Окна зашторили с вечера, но было понятно: день уже ступил во вторую треть. Ушла она в присутствии других детей, хоть и поздно, но пришедших помочь старшей дочери, уехавшей на дачу убраться после скорого отъезда.

И опять… Дернувший в выходной с утра пивка дочкин муж, судорожно мечущийся по знакомым автомобилистам, еще не обременившим себя традиционными воскресными дозами. И его младший брат, бросивший работу и промчавшийся триста километров единым духом, да еще купивший дорогого коньяку на случай шока. Вопрос: чьего шока? Муженёк, несший на обратном пути полную околесицу, пытаясь разрядить атмосферу, сам выдул всю бутылку, чем умудрился вызвать гадливое недоумение своего младшенького.

Потом были процедуры — похороны, слезы, поминки, недомолвки, обиды. Были даже дележки — кто больше уплатил. Были. Теперь зять, небрежно поплевывая, брезгливо сторонился разбирательств — свою единственную заначку на капиталку движка он достал сразу и без смятения отдал все.

А над этим словно витали часто повторяемые мамой слова: “ Вы только не ссорьтесь, дети, не надо. Не переживайте!”

Затем были девять дней. Поездка на кладбище. Важные мужские разговоры: что, какого размера и как поставить. И женское: слезы, таблетки, капли. Едва передвигающегося деда повезли на стареньких “Жигулях” через весь город погостить к старшей, потому как у младших, живущих через два квартала от отца, важные дела и слабые нервы.

Разъехались быстро и каждый по себе. Иномарки — стремительно, перегруженная “Копейка” — враскоряку и в хвосте.

И снова было… Совершенно несиндромный муж, наливший деду украдкой из сочувствия "сто" (дед-то пил всю жизнь, а сейчас кряхтел и охал — дочь запретила), получил со всего маху початой бутылкой по лбу — хорошо не пустой и не по темени, а то…

Он ничего не сказал. Только прошатался где-то всю ночь, а на утро проснулся в своей любимой “ласточке” от озноба и голода.

Через двадцать минут, не поев, не попив чаю, повез деда к врачу на обследование. Тот всю дорогу канючил и уговаривал пострадавшего прикупить бутылочку… — безрезультатно.

— Ладно! На обратном пути.

Все понимаемо. Только шишка над виском сильно зудела.

Потом дед пропал. Вышел из дома и не вернулся. Удрал. Истоптали весь район, обнюхали закоулки, остановки, магазины. Опять помчались через город, сквозь пробки и заторы к нему в хрущевку, благо ключи были.

Нашли. Спал дома — на прикроватной тумбочке, рядом с портретом покойной, стояла ополовиненная литровка.

— Что ты, дед, не позвонил?!

— Я позвонил.

— Кому?..

— Младшим.

Осень.

Плачет осень на разные лады, каплет слезинками то часто, то изредка.

Пройдет зима. Осядет земелька. Установят скромное надгробие с оградкой и памятником. Место хорошее, рядом с дорогой — детям по пути на дачу. Скоро сорок дней.

— Да упокой, Господи, душу рабы божьей. Может и, действительно, покой.

“Не переживайте, любимые! Жаль не обнять мне вас сегодня, не побаловать. Дед, а ты…”

Осень.

Вот дождик и отстучал. Первая поземка. Темнеет быстро — ночи длинные. Ничего, завтра дочь приедет — сготовит, постирает. Сегодня притерпится. Звонят — зять заскочил; халтурит по ночам; чекушку привез, теперь официально.

Ничего, завтра снова встанет солнце, а там, как Бог…