А запятых больше нет

Все, уже поставлена жирная точка. Привыкаю, что запятых в наших с ним отношениях нет.

А ведь были раньше, были. И запятые, и многоточия, и восклицательные знаки. Вся эта пунктуация менялась по десять раз на дню с головокружительной скоростью. Жили в диапазоне от «ухожу навсегда» до «ну, куда я без тебя».

Помню, как впервые пошутила: «Ты не переживай, любимый. Выйду замуж за миллионера, возьму тебя садовником». Он обиделся тогда. А лет через двадцать спросил: «Ну и где твой миллионер? Я согласен на садовника!» Впору было обижаться мне, но мы весело хохотали. Это было на двадцатипятилетний юбилей нашей свадьбы. Мы хором скандировали его извечный ответ на любой мой вопрос, который ему не по душе. Во время ссор я имела привычку кричать: «А дальше что?» И он всегда отвечал: «А дальше запятая».

А теперь запятых нет. Есть только жирная точка.

Ну, почему именно сейчас? Почему именно в пятьдесят я должна остаться без позвоночника? Из меня вынули стержень, основу, мой дух. Удивительно, как я не разваливаюсь при ходьбе?

Вы когда-нибудь пробовали жить без опоры? Я ведь теперь не защищенная. Вдобавок ко всему обварилась в собственном горе и осталась без кожи.

Хорошо, что есть работа. Если бы нужда не заставила выходить из дома, я, наверное, докалечила бы себя вконец. Да, хорошо, что хоть что-то кажется в моей жизни хорошим.

И все-таки, почему так рано? Почему другие, которые конченые пьяницы, живут себе припеваючи, а он…

Ох, сколько я знаю семей, где ждут не дождутся, чтобы закопать ненавистных отцов-мужей, а эти самые «ненавистники» радуются жизни и даже не кашляют. Он же был всеми обожаем и всеми любим. Он был нужен каждому члену нашей семьи!

А его взяли и забрали. Или он сам ушел?

Взял да ушел.

Был обыкновенный день, умеренно счастливый, без особых хлопот и волнений. Он близился к ночи, не предвещая ничего плохого. Уровень тревожности равен нулю. На душе спокойно. Ни трепета в сердце, ни колких болей под лопаткой.

Ужин стоял на столе и тихонько томился в ожидании хозяина.

Он чмокнул меня в щеку как обычно. Никаких лишних слов, никаких намеков во взгляде. Просто обнял и сказал:

— Сейчас вернусь. Детей до коттеджей довезу и приеду.

А там ехать-то пять секунд, два километра, не больше.

Я позвонила через пятнадцать минут:

— А что, папа остался у вас чай пить, а телефон, как всегда в машине валяется?

— Нет, он даже к нам не зашел, повез наших друзей на Депо. Они попросили.

И не доехал…

Потом был дикий ор дочери в телефонную трубку.

Четвертое марта — это натуральная зима. В нашем регионе март еще два века назад переписали в самый снежный и вечно зимний.

Лютый холод, ночь, разбитая вхлам машина и тело, укрытое тряпкой.

Мое сознание укуталось в уютный транс, доселе мне неведомый: вот это воспринимаю, а вот это нет. Не хочу и не буду. Удобно, чего уж.

Я оглядываюсь по сторонам.

На ледяном асфальте лежит тело. Да, это его ботинки, но это же не значит, что там, под этой грязной тряпицей лежит мой муж? Ведь нет же?

Гаишник деликатно отводит глаза в сторону и монотонно повторят одну и ту же фразу:

— Я вас понимаю, я вас понимаю.

Зато я ничего не понимаю. Почему так много людей в жуткий холод стоят и смотрят на лежащее тело?

— Не обращайте на них внимание. Зеваки всегда слетаются на горе.

Горе? Какое горе? У кого?

Нет, ну какое же мое сознание противно эгоистичное!

Я в ту ночь не проронила ни слезинки. Не могла ни есть, ни пить, ни спать. Как болванчик качалась на стуле и жгла свечи до утра. Молилась.

Нет, не за него. За тех двоих, что были в машине. Которых я не знаю и ни разу не видела. Друзья дочери, они снимали этот чертов коттедж на две семьи.

Только бы он их не забрал с собой. Только бы он их не забрал с собой.

Их увезла Скорая. Свидетели говорили, что в реанимацию. Слава богу, никакой реанимации не было. Да, им досталось, и переломы и сотрясение, куда ж без них, но зато живы. Живы!

А его больше нет.

Он не вернулся. А тот ужин стоял на столе. Целых девять дней еще стоял на столе.

Уже прошел год. Но совсем не легчает. Зачем же врут книжные умники, что время лечит? Не лечит, даже боль не притупляет.

А я учусь жить по-новому. По-новому, это значит, без любви, без кожи, без позвоночника. По-новому, это значит, без опоры.

Самое страшное, что получается. Получается жить без него. Каждый день просыпаюсь и удивляюсь: еще живу?

Запятых больше нет, но есть чертово чувство — недолюбила. Этому чувству уже 397 дней.

Впору поразмышлять о любви. Какая она была? Скажу честно, не идеальная. По-всякому было. Драматизм входил в наше повседневное бытие как что-то само собой разумеющееся. В конце концов, много ли вам встречалось женщин, которые были три раза замужем за… одним и тем же человеком? Без драматизма жизнь казалась пресной. Увы, мне.

Но любовь не была, она есть!

Да, я сейчас начинаю это понимать: любовь вечна. Она не умеет умирать. У нее нет изначально такой функции.

Любовь — это не память или какой-то кусок пространства в сознании. Это что-то явно осязаемое. Я несколько раз пыталась описать «это осязаемое», но пока не находятся нужные слова. Видать, это «что-то» за пределами словесного описания. Или мой уровень владения словом не особо высок.

Я уже столько наплела словесных кружев, а смысл так и не поймала. Обидно.

Остановимся на том, что любовь вечна.

Но! От этой истины не становится легче. Потому что много упущено.

И все же, хочу прокричать в пространство, может, кто-то услышит.

Говорите друг другу нежные слова, шепчите на ухо всякие глупости, хвалите чаще, слушайте внимательнее, да и вообще…

«И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг».