Опыт общепонятного предисловия к собственным сочинениям Иозефа Кнехта, Магистра Игры

Опыт общепонятного предисловия

к сочинениям, оставшимся от Иозефа Кнехта

Он видел все эти формы и лица и их тысячами взаимосвязей… рождающимися вновь. Каждый был бессмертен, являя собой трагический пример всего преходящего… Однако ни один из них не умирал, они только изменялись, постоянно возрождались, постоянно обретали новое лицо: между одним лицом и другим было только время

Герман Гессе «Сиддхартха»

Представляешь ли ты, сколько жизней мы должны были прожить, чтобы только подойти к пониманию того, что жизнь — это нечто большее, чем еда, борьба или власть над Стаей? Тысячи жизней, Джон, десятки тысяч! — А после них ещё сотни жизней, прежде чем мы узнали, что существует то, что называют совершенством; и ещё одну сотню жизней, чтобы понять, что цель нашего существования в том, чтобы понять это совершенство и являть его

Ричард Бах «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

[1]

Сочинения Иозефа Кнехта, являясь приложением к жизнеописанию Ludi magistri Josephi III, написанному неизвестным касталийским историком, замечательны тем, что, вопреки идеалам анонимности и господства иерархии эпохи Игры в бисер, открывают внутренний мир героя в психологически уникальном — в творчестве и самопознании. Разумеется, нам, заложникам фельетонной эпохи, проникнутой культом глубокого индивидуализма, это представляется не только оправданным, но и наиболее ценным источником сведений о духовном опыте магистра Игры. Кроме того, мы видим значительную долю иронии в том, как легко неизвестный автор нарушает касталийские принципы анонимности и рафинированной, очищенной от психологических и личностных примесей духовности, и прямо-таки демоническую иронию Гессе в том, как виртуозно обескураживающий финал жизни Иозефа Кнехта разбивает тщательно возводимое всем повествованием великолепное и совершенное стеклянное здание Касталии.

Тем более необходимыми представляются публикуемые сочинения, позволяющие, подобно дыхательным упражнениям касталийцев, преодолеть ошеломляющее разоблачение идеалов утончённой духовности, сосредоточиться и попытаться разобраться в многослойности пространства «Игры в бисер», чтобы разыграть вызывающе сложную, но интересную партию, предложенную нам автором.

Роман Гессе «Игра в бисер» можно условно разделить на три части. Основную часть — биографическое описание жизни Ludi magistri Josephi III — предваряет исторический очерк («Игра в бисер. Опыт общепонятного введения в её историю»), призванный в популярной форме пояснить «менее подготовленным читателям», что такое игра в бисер. Изящно прояснив читателям её элитарную недоступность и принципиальную необъяснимость, неизвестный касталийский автор приступает непосредственно к жизнеописанию магистра Игры, в форме исторически точного хронологического изложения фактов его биографии. И, наконец, в дополнение к жизнеописанию прилагаются «Сочинения, оставшиеся от Иозефа Кнехта», включающие стихи школьных и студенческих лет и три перенесённые в прошлое вымышленные автобиографии героя. Эту относительно самостоятельную часть-приложение мы и предлагаем вниманию читателей в настоящем издании, подыгрывая Гессе, мастерски передавшему авторство сначала безымянному историку, а затем и самому герою, чьи сочинения представлены так, как они существовали бы в реальности Касталии — самостоятельным наследием выдающегося магистра Игры. Так что, продолжая игру, представим, что Педагогическое ведомство Ордена поручило издать сочинения своего магистра, что мы с удовольствием и выполняем.

Итак, перед нами стихи и проза, написанные Иозефом Кнехтом. Можно обратить внимание на то, что реальное жизнеописание именуется жизнеописанием магистра Игры Иозефа Кнехта, интерес к личности которого оправдан значимостью фигуры магистра в иерархии Провинции, тогда как сочинения принадлежат просто Иозефу Кнехту — человеку, не растворённому в духовной жизни Ордена.

Следует отметить, что стихи школьных и студенческих лет Кнехта были своеобразным проявлением юношеского бунта, поскольку по касталийским обычаям любому творчеству отводилось весьма скромное место, как занятию бессмысленному и ненужному. Кстати, отказ от создания нового в пользу застывших достижений культуры, наук и классического искусства, использовался противниками Касталии в качестве доказательства бесплодности и бессмысленности замкнутой самой на себе духовности. Отчасти это признавал и Кнехт, интуитивно ощущая важность индивидуального творчества, высмеиваемого упорядоченной анонимной учёностью Провинции.

Три жизнеописания, созданные Кнехтом, напротив, были написаны как обязательное для касталийских студентов упражнение — сочинение собственной предполагаемой биографии, перенесённой в конкретную историческую эпоху. Если проводить аналогию с известным, вероятно, читателям стилистическим упражнением под названием «Как я провёл лето», то можно назвать это сочинение «Как я провёл бы прошлую жизнь», причём эпоха и характер героя выбираются студентом самостоятельно, что позволяет преподавателям оценить нравственное и психологическое состояние студентов. Это упражнение, включающее в себя исследование исторического контекста, опыт самопознания и стилистическое оформление, несомненно, свидетельствует о богатстве и разнообразии педагогических достижений Провинции.

В связи с этим следует отметить, что проблема воспитания и образования вообще, как в социальном аспекте организации и содержания обучения, так и в личностном аспекте развития и совершенствования человека, составляет видимую основу всего повествования «Игры в бисер» — воспитание и образование духовной элиты на примере становления личности Иозефа Кнехта. Тщательно продуманная система обучения в Касталии, организационно оформленная школами различных ступеней, с её принципами уважения личности учеников, академической свободы и внимания к нравственному воспитанию, частично воссоздаёт идеалы первых европейских университетов. Эта система целенаправленно формирует особый тип человека — касталийца, игрока в бисер, apriori способного занять высокое положение в духовной иерархии общества. Опасность искажения универсальных принципов и условий развития личности наглядно демонстрирует образование в фельетонную эпоху, не проникающее глубже поверхностно-интеллектуального уровня и предлагающее человеку стандартный набор знаний и умений, необходимый для определённой практической деятельности. Отсутствие глубины и нравственного содержания обучения можно объяснить нашим трепетным отношением к индивидуальной свободе, однако очевидно, что такая свобода рано или поздно превратится в свободу человека, идущего с завязанными глазами по мосту над пропастью.

Итак, ранее мы выяснили, что жизнеописания Кнехта были созданы в годы его обучения и представляют собой перенесённые в прошлое вымышленные автобиографии студента. Полностью сохранились три жизнеописания будущего магистра, героями которых были: кудесник-заклинатель погоды Кнехт, раннехристианский аскет-исповедник Иозефус Фамулюс и индийский князь Даса. В романе упоминается также четвёртое жизнеописание, посвящённое немецкому богослову и музыканту XVIII века, но работу над этим сочинением Кнехт так и не завершил, потому что при изучении исторического контекста «слишком увлёкся частными вопросами».

Не останавливаясь на описании сюжета этих изящно-лаконичных произведений, отметим, что каждый из героев жизнеописаний Кнехта — представитель духовного авангарда своего времени. Как мы уже поясняли, по правилам этих сочинений автор должен был представить в герое себя, своё отражение в зеркале прошлого, и в этом смысле вызывает восхищение чёткое понимание юным будущим магистром Игры своего предназначения, своего особого положения в обществе. Кнехт не мыслит себя иначе, как представителем духовной элиты, которую довольно легко выявить в любом обществе в любую эпоху.

Именно осознание своего высокого положения и связанной с ним ответственности приводит Кнехта и его героев на путь самоотверженного служения людям, близкий к самопожертвованию. Этот идеал рыцарского служения и самопожертвования характерен для консервативных традиционалистских обществ, тогда как в индивидуалистическом потребительском обществе преобладают отношения взаимовыгодного равноценного обмена. Идеал служения, таким образом, связан с неравенством и существованием элит, и герои жизнеописаний (а значит, и сам Кнехт), ни на секунду не сомневаются в своей исключительности, их смиренные и скромные образы только подчёркивают очевидное духовное превосходство.

Миссионерское понимание собственного пути претерпевает изменения в «индийском» жизнеописании, демонстрирующем иллюзорность мира и тщетность деятельной жизни. Не случайно именно «индийское» жизнеописание вызвало некоторое беспокойство Педагогического ведомства, опасающегося, вероятно, уклонения талантливого студента от деятельности на благо Провинции.

Вообще говоря, сама традиция помещённых в прошлое автобиографий воспроизводит в рационализированной форме свойственную большинству восточных культур идею реинкарнации, переселения душ и существования прошлых жизней.

Так, по индуистским представлениям душа находится в постоянном цикле рождения и смерти. До тех пор, пока душа стремится к наслаждениям иллюзорного мира и не понимает истинной природы вещей, она обитает в круге сансары, рождается, испытывает страдания и умирает, снова и снова. Мир подобен сну, наваждению, иллюзии. Только осознав это в духовном опыте, постигнув истинную природу вещей и отказавшись от материальных желаний, душа способна вырваться из круговорота сансары…

Идея реинкарнации — одна из многочисленных отсылок романа к духовному опыту Востока, которому, по традиции западных интеллектуалов, Гессе почтительно отдаёт должное. Так, касталийцы с западной практичностью и рациональностью заимствовали действительно непревзойдённый восточный опыт саморазвития и контроля сознания в медитативных практиках и дыхательных упражнениях; восточные языки, философия и практика часто использовались в партиях игры в бисер. Мотив поиска учителя также имеет в романе скорее восточное звучание: Кнехт интуитивно выбирает себе наставников, которые передают не только знания, но и личный духовный опыт, становятся нравственными и мировоззренческими ориентирами в жизни ученика, который отвечает им почтительным благоговением и благодарностью. Кроме того, восточные религиозные представления, очевидно, являлись частью мировоззрения Иозефа Кнехта, о чём свидетельствует пронзительное «индийское» жизнеописание.

Примечательно, что все жизнеописания основаны на историческом религиозном опыте: языческом, христианском и индуистском, — как наиболее духовно наполненном виде деятельности. В «реальном» жизнеописании магистра Игры место религиозного опыта занимает жизнь в Касталии, соединившей наиболее ценный духовный опыт востока и запада с моральными принципами и почти церковной иерархией.

Автор, тем не менее, не оставляет нас в созерцательном уюте Бамбуковой Рощи или интеллектуальной теплице Касталии, а заставляет вместе с Кнехтом уйти, не зная, куда и зачем, и броситься в ледяную воду. Так, вероятно, чувствуют себя паломники, однажды забывшие, где находится их святыня, и вынужденные бесцельно блуждать по свету с тяжёлым сердцем.

И мы восхищаемся талантом Гессе, создавшего удивительно реалистичную иллюзию духовной Провинции в лучших традициях фельетонной эпохи.

Мы можем сколько угодно иронизировать, на правах фельетонистов, но чувствуем себя причастными трагедии касталийцев, увлекаясь интеллектуальными и духовными играми и, как это ни смешно, пытаясь достичь просветления.

[2]

[1] И-цзин (Книга Перемен), гексаграмма Цянь: «изначальное свершение: благоприятна стойкость. Летящий дракон находится в небе. — Благоприятно свидание с великим человеком».

[2] И-цзин (Книга Перемен), гексаграмма Вэй Цзи: «Еще не конец. Благоприятен брод через великую реку».