Жить стало лучше, жить стало веселее

Станислав Малозёмов

Жить стало лучше, жить стало веселее

Рассказ

Валить памятники Сталину, великому и ужасному, любимому и ненавистному стали по разнарядке ЦК КПСС. В пятьдесят шестом году на двадцатом съезде коммунистов, поскорбев по усопшему вождю три года, главный дядя СССР Никита Сергеевич, которого товарищ Джугашвили держал за «шестёрку», воспрянул и воспарил. В Сталинской колоде разномастных королей, тузов и большой козырной бригады, которая тренировала народ созидать социализм, Хрущёв был явно вместо потешного шута. И когда вдруг вопреки всем и всему надел «царскую корону», то порешил отыграться и окончательно «порешить» отца народов и друга физкультурников. Выпер его из мавзолея, подальше от «святого» Ильича, памятники Сталину повелел более не ставить, а тысячи уже отлитых — убрать с лица земли из десятков тысяч городов и деревень.

Все коммунисты, правящие в обкомах и даже в совхозных партийных ячейках, мгновенно любимого ещё вчера «отца» возненавидели и с показательным энтузиазмом стали рушить его образ, отлитый в бронзе и гипсе, повсеместно. Валили монументы ночами, поскольку население про культ личности в массе своей ничего не понимало и запросто за любимого вождя могло бы горло перегрызть тем, кто бегал с петлями канатов и опутывал тросами статуи, сидел в кабинах подъёмных автокранов и кидал поверженного бронзового Виссарионовича в большие грузовики.

Перескажу своими словами наш долгий разговор с бабушкой Саниёй Минуллиной из города Иссык Алма-Атинской области.

К ней моя телевизионная съёмочная группа приехала в двухтысячном году снять сюжет о памятнике Сталину, который они с матерью спрятали в своём дворе почти пятьдесят лет назад. Но не сняли.

В общем, так… В это время далеко от «великих кузнецов» социализма, в городке Иссык на казахстанской земле жили воспитательница детского сада Хадича Минуллина с двенадцатилетней дочкой Саниёй и сыном Айдаром, который уже был мужчиной и даже членом КПСС. В двадцать своих лет он совсем по-взрослому вкалывал механиком на автобазе. Потому семья жила сносно. Не голодали и даже дом имели свой. Наполовину вросший в землю, старый, дореволюционный. С кривыми окнами и подпертыми брёвнами стенками. Неплохо, в общем, жили.

— А правда, что Сталину памятники ломают по всей стране? — спросила Хадича заведующую детсадом. — Наш-то вон стоит пока. На детсадовской площадке его с улицы не видно, потому и целый он ещё. Если без постамента считать, то полтора метра, не больше, рост у нашего Сталина. Домашний совсем, свой. Хоть и великий Вождь. Я лично его любила живого и сейчас люблю. Кабы не он, то и фашист бы нас одолел. А и не смог бы, то без такого волшебника как Иосиф Виссарионович, не было бы порядка у нас и социализма тоже. Можно, я памятник ночью домой унесу и там в саду на камень поставлю? Будет он нас охранять, а мы — его. А тут его всё одно найдут. Кто-нибудь из родителей наших деток в райком настучит непременно. И свезут на свалку. Или переплавят в бронзовые чушки.

— Давай в воскресенье вдвоём отнесём, — обняла Хадичу заведующая. Хорошая женщина, хоть в бога не верила. — И не увидит никто. Разговоров поменьше. Кое-кто, может, радуется, что его из мавзолея вышвырнули, что памятники разбивают да на свалку выкидывают. Есть такие люди. Репрессированные, злые на Сталина. А сколько народа в лагерях тогда сгинуло! Их родственники ему этого сроду не простят. Вот… Да ты сама знаешь…

— Сегодня четверг. Доживёт до выходного, — согласилась Хадича. — В нашем роду, хвала Аллаху, репрессированных нет. Да, это ужасно. Но не он один издевался над людьми. Сам вождь много хорошего сделал для советских людей. Цены снижал на всё. Строил громадные заводы, электростанции, всех к труду приучил… Я ругаю его за репрессии, а за остальное люблю. Это моя жизнь. Кого хочу — того люблю. Да и не сделал он нам, Минуллиным, ничего плохого. Родители мои померли дома при любви и заботе. От старости. В общем, статуя вождя теперь моя, да? Заберу в выходной.

Но не повезло ей. Почти не повезло. Так точнее. Пришла она в пятницу к восьми, а памятника на месте нет. Подставка кирпичная, полуметровая, осталась, а вождя увезли, видно. Хадича расстроилась и заведующей горестно об умершей своей мечте рассказала.

— Завхоза ко мне! — крикнула Наталья Игнатьевна секретарше. — Чтоб через пять минут возле меня стоял.

— Так это…Как его…— завхоз Марченко вытер рукавом лысину. Бегом ведь бежал. Взмок. Боялся Игнатьевну. Тётка порядок любила и строжилась перед персоналом. Чтобы её считали серьёзным руководителем. — Так это ж…Дворник Потапенко с электриком Амантаем унесли его на задний двор. Там к сарайчику прислонили. Где столики запасные лежат и стульчики. Сгодится ещё Виссарионыч. Вы уж, Игнатьевна, не докладывайте про слова мои в КГБ. Я против строя нашего и ЦК КПСС ничего не имею. Но скажу в порядке положительной критики снизу, что вот двадцатый партейный съезд постановил всех скульптурных Сталиных срубить под корень, а другой съезд, возможно, решит обратно поставить.

— Такие перемены настроения руководства партии имеют место. Даже газета «Правда» их критикует за это периодически. А Сталин — это ж историческая личность. Не секретарь нашего райкома. Да и войну он выиграл. И это потом обязательно вспомнят. Никита-то отомстить хотел. Не любил, говорят, его Иосиф Батькович. «Хитрая ты, говорил, профура, Никитка!» Во как объясняют умные люди! Сам слышал позавчера в районной бане, когда с мужиками пивом приглаживались после жара-пара.

— О! — хлопнула в ладоши заведующая. — Скажи, пусть Потапенко с электриком ночью сегодня отнесут памятник во двор к Хадиче. И завтра же чтоб они до обеда нашли для Сталина подставку солидную, каменную, и на неё скульптуру водрузили. Да проверят пусть после того, чтобы крепко стоял Виссарионович и даже наши ураганы чтоб его не сдули.

— Не вопрос, сделаем. Я сам с ними пойду, — завхоз догадался, что Наталье, начальнице, угодил. — Да он с ровной поверхности не упадет. Маленький, а тяжелый. Я пробовал один его поднять, так уловил, что килограммов сто с лишком врюхали бронзы в фигуру скульпторы наши.

И был в семье Хадичи Минуллиной на следующий день после обеда праздник. Памятник поставили на большой, почти в полметра высотой камень. В углу огорода Хадичи он забор подпирал. Дворник с Амантаем стесали верхушку и напильниками огромными убрали до вечера все неровности. Сания с мамой помыли вождя горячей водой с мылом, а когда высохла бронза, Хадича сбегала на работу и вернулась с баночкой бронзовой краски да двумя кисточками. Завхоз дал. Покрасили они с Саниёй Сталина. Обновили старую бронзу. И стало во дворе уютно, даже торжественно.

Хозяйка обошла друзей, соседей, родственников, позвала на маленький «той», конечно, заведующую с завхозом, дворником и электриком. Вынесли поближе к памятнику низкий круглый столик, расселись все вокруг него и до поздней ночи ели учпучмаки, баурсаки, суп токмач, пили из пиалок чай со сливками и чак-чаком, кумыс, ну, конечно, песни любимые пели. Казахские, русские, татарские. Хорошо было. Сталин тоже одобрял праздник в свою честь. Блестел новой бронзой под полной луной и как будто улыбался в усы. В левой руке он держал скрученную в трубочку газету, а правую заложил за отвороты шинели. Прямо на сердце ладонь поместил.

И на этом спокойная жизнь Минуллиных завершилась. Прервалась. Через низкий забор памятник рассматривало человек по сто в день. Некоторые стучали в ворота, проходили к вождю и стояли возле него, разговаривали с ним ис Хадичой. Двенадцатилетняя Сания всегда была рядом с мамой и всё слушала, запоминала

— Смотри, айналайын, накличешь беду на себя и дом свой, — говорили ей шепотом соседи. — Вон вчера рота солдат в баню шла мимо двора. Кто им сказал, что у тебя Сталин во дворе? Мы сами видели, как они через забор на него смотрят и на ходу честь отдают. Это, конечно, хорошо. Но скоро и милиция придет. У них же сотни осведомителей добровольных. А что у милиционеров на уме? А указание ЦК КПСС и лично Хрущёва — долой Сталина и любой образ его, книги любые. Так ты и срок схлопочешь. Лет десять дадут. Дети-то твои самостоятельно прокормятся? Постирают-погладят, кур твоих покормят? Сталина Никита врагом народа назвал, культ его личности заклеймил. А ты его статую у себя приголубила, ненавистного нынешнему Хрущёву вождю.

Другие, наоборот, Хадичу хвалили.

— Смелая ты женщина. Молодец. Кто будет лезть из райкома или милиции — гони в шею. Так им всем и говори: «Вот кабы я Гитлеру памятник тут приютила— то да. Судите. Сажайте. Он враг! А Сталину чего вы все сами кланялись и в вечной верности клялись? Он после Ленина — второй человек. Может Никита и Ленина скомандует выкинуть из памяти и истории. Тоже крушить памятники начнете и книги его жечь? Сталин — его ученик и это он социализм привёл в тот вид, при котором мы счастливо живём! Пусть хоть КГБ тебе попробует возразить, что советский народ счастья не знает!» — Хадича прижимала к себе дочку. Гладила её по жесткому черному волосу и смеялась. Сания внимательно слушала и запоминала.

— Да не отдам я никому статую настоящего вождя! Пусть меня расстреляют — не отдам. Это, выходит теперь, Никита-то вождь? Он у Сталина был из тех, кто за водкой бегает. Ну, в каждой компании есть такой. Малоуважаемый. Мальчик на побегушках. Мне его за что любить? Он что, фашистов разгромил? Он социализм нам подарил ценой кровавых битв с «белыми», с контрреволюцией, борьбой с предателями? Он где был вообще тогда, в семнадцатом году и потом, когда кровь лилась на гражданской войне? Выскочка!

— Ну, гляди, — мягко держал её за локоть сосед Зимин Юрий, шофёр с автобазы, где сын работал. — Райком, исполком, милиция скоро начнут тебя гнобить и жизнь твою топтать. Я предупредил.

Хадича кивала головой.

— Да знаю я, Виктор. Много чего пережила. И голод до войны, и войну хоть и не на фронте, но тоже в беде отстрадала. Муж — инвалид на войне не сгодился, но в сорок втором на уборке пшеницы под трактор попал. Маму мою, Халиду, через год после мужа похоронила. От непонятной болезни померла. Так что — я и пуганая, и жизнью битая. Я что, против Советской власти? Докажите! Статуя Сталина в саду моём незаметная стоит, а не на площади перед райкомом друзьям и ненавистникам напоказ. Не хочешь — не ходи ко мне, не смотри. Через забор не пялься. Кто заставляет? За своего вождя костьми лягу, но не отдам памятник никому. Кто придёт забирать — при них горло себе вот этим серпом вспорю. На их совести будет погибель моя.

Много за разные времена разных случаев было, связанных с бронзовым вождём. Как-то воры в сад через забор перелезли. Что хотели украсть, так и осталось неизвестным. Увидели Сталина и от испуга — бегом обратно к забору. В шесть утра это было. Сания всю жизнь рано встаёт и всю эту комедию видела. Посмеялась потом.

Но случались моменты, когда не до смеха. Страшно было. В сентябре пятьдесят шестого пришли два мужика. Лет по сорок обоим. Одеты прилично. Видно, что городские. Поздоровались и спросили, где памятник. Сания с мамой отвела их. Стояли они сначала молча. Потом тот, что постарше, седой и морщинистый, откашлялся и тихо произнес, кивнув на товарища.

— Мы с Геной по амнистии вышили. Пятьдесят восьмую отсиживали под Джезказганом в лагере. И вот решили на врага своего бронзового глянуть и в рожу ему плюнуть. Живого — то нет уж, слава Богу.

— Откуда знаете, что здесь скульптура Сталина? — удивилась Сания, дочь. Рядом с мамой стояла как всегда.

— В пивной алма-атинской дед один вспомнил вслух, — седой ткнул себя пальцем в грудь. — Я Фёдор, а друг мой — Гена. Дед, который про вас и вашего Сталина рассказал, живёт здесь, в вашей Надеждинке, которая с двадцать третьего года Иссыком зовётся. Казачья станица была Надеждинская. Вы ж знаете сами. Дед этот казаком тогда был. Сейчас на пенсии. Склад какой-то сторожит. Он памятник этому году раз сто через забор видел. А нас недавно амнистировали. По пятьдесят восьмой возле Джезказгана сидели, Федя вроде уже говорил… Политические мы. Живые вот вышли. Хотя не должны бы выжить. Вот вам, женщина, не совестно иметь художественное изображение этой сволочи дома? Люди же всё видят. Он столько народа советского, своего народа, загубил почём зря, ни за что замучил в лагерях! А вы ему честь и славу организовали тут…

— Где тут слава? — засмеялась Сания. — Тихонько стоит в саду, никто на него не молится. Орденов на него не цепляет никто. Золотом тоже его облить нет желающих. Стоит себе и всё…

— Нас с Фёдором в тридцать восьмом посадили как австрийских шпионов и предателей на десять лет без права переписки. Фактически это означало, что расстреляют. Но как-то дожили мы до расстрела Берии, попали под амнистию. Но отсидели-то побольше десятки. Просто расстрелять не спешили, — Гена закурил. Руки дрожали. — Рабсила на рытье котлованов, озёр искусственных нужна. А мы крепкие были. Да… Ну, а какие шпионы из нас? Я, честно, тогда и не знал, что есть какая — то там Австрия. Мы с Федей в колхозе Чапаева работали на тракторах. Это под Кустанаем. На область, видно, разнарядка пришла: посадить двенадцать шпионов. Из обкома стали прозванивать по райкомам, оттуда — по колхозам. Набрали, чтоб похвастаться энтузиазмом, двадцать самых шустрых и шибко самостоятельных, строптивых. Председатель наш выбрал нас двоих и на следующий день за нами приехали мужики из НКВД.

— Сдох ты по настоящему, но след от тебя остался в памятниках, гад. Ты не человек, ты вонючий зверь, хорёк — гадёныш, — Фёдор набрал полный рот слюны и смачно плюнул в лицо бронзового Сталина. Потом вытащил из-за пазухи молоток и размахнулся.

Сания не помнит, как они обе с мамой сорвались с места, подскочили к Фёдору и повисли у него на руке.

— Уйдите! — хрипел Фёдор. — Убью обоих. Мне всё одно помирать скоро. Рак у меня. В кишечнике опухоль, — мужчина затрясся, всхлипнул, выматерился и сел на землю. Товарищ забрал у него молоток, сунул за пояс, поднял Фёдора, закинул с трудом его себе на спину и пошел к калитке.

Не попрощались. Сания плакала. Хадича села на завалинку дома и посмотрела в небо.

— Аллах нас понимает и охраняет, — погладила Сания маму. — Значит, доброе мы дело делаем. Не злое. Бережем память о прошлом. Оно, конечно, для многих тяжкое. Но это наша жизнь. О жизни плохо вспоминать нельзя. Аллах, Бог её дал. Значит так было надо. Сания эти свои слова, которые уже слышала от матери, запомнила на всю жизнь.

Шли годы вроде бы и не быстро. В пятьдесят восьмом целинников прислали с Украины и из России. Немного, правда. Тысяч пять. Остальные десятки тысяч остались на севере республики. Но и пяти тысяч хватило, чтобы изменить жизнь в Иссыке. Пьяниц стало больше в разы, воровали по домам, грабили на улицах. На это, конечно, и райком, и милиция все силы кинули. Не до скульптуры Сталина в маленьком дворе на углу двух центральных улиц райцентра им было. Один раз, правда, брату Сании Айдару устроили на заседании парткома автобазы разнос за то, что у них дома Сталин в бронзе красуется. Выговор влепили по партийной линии. Обещали, если Минуллины его не выкинут, исключить Айдара из партии.

Но парень сказал, что это ценность его родной матери и он пристрелит из своей двустволки всех, кто сунется памятник отнять. Хоть секретаря райкома. После этого все примолкли. Знали Айдара. Сказал — сделает. На том и заглохло всё. Да как-то и забылось потом за годы, что смертельный враг Хрущёва изваянием бронзовым схоронился в казахстанской глубинке. А потом и Никита Сергеевич исчез из жизни. Брежнев появился. И у него, хвала Аллаху, не имелось злобы к «отцу народов». Ему всё равно было.

А Хадича в шестьдесят третьем, когда выросла Сания и сама стала мамой двоих красивых и умных, в Рамиля, отца, пацанят, когда сын и зять Закир на той же старой автобазе получили медали «За трудовое отличие», заболела раком поджелудочной железы и умерла в ужасных страданиях за полгода. Перед тем, как тело её отвезли на кладбище, уже улетевшую в мир иной Хадичу одели в белый саван, завернули в кошму и отнесли к ногам бронзового Сталина. Там мулла прочёл несколько аятов из Корана, многие вещи покойной Сания по обычаю раздала всем, кто пришел к месту скорби. А потом мужчины отвезли тело в фамильный склеп, где покоились родители её и брат. Женщины на кладбище по обычаю не идут.

***

Так Сания стала сиротой. Было ей тридцать три годочка с небольшим довеском. Любовь к памятнику Сталину ей от мамы в наследство досталась. Одна она теперь его мыла, чистила, красила. Зимой мягким веником снег сметала и маленьким кухонным ножом откалывала наледь, когда после оттепели снова прихватывал мороз. Сыновья после школы оба отучились в столичном энерготехникуме, потом поступили в Алма-Атинский политехнический институт, стали энергетиками высоковольтных систем, женились и домой в Иссык приезжали с семьями по праздникам, да и то на день-два.

Время — странная штука. Летит в вечность со скоростью света, но для жителей Земли оно медленное, неторопливое, не позволяющее опередить события, которые и случаются не так уж часто, и происходят не мгновенно. Жизнь — одно из таких событий. Движется не спеша, но пролетает так быстро, что и половины желаемого сделать не успеваешь. Незаметно приползли девяностые годы. Непонятные, суетливые, хитрые и злые. Сания в девяносто пятом сама стала бабушкой.

Забот, правда, сильно не прибавилось. Жили внуки в столице. И она посылала им посылки со свитерами, шарфиками и варежками, которые вязала из собачьей шерсти. Работала она, как и мама, в детском саду. Он остался государственным. Потому платили мало. Сания по вечерам ходила в местный дом культуры мыть полы, хотя брат открыл своё СТО и кормил две семьи. Свою с женой и двумя девочками, да и сестре помогал крепко. Муж Сании, правда, сбежал в Алма-Ату, нашел там какую-то красивую парикмахершу. Но она особо и не жалела. Мужик он был грамотный и умный, толковый экономист, но ленивый, пьющий и гулящий. Весь Иссык его знал. И Сание многие рассказывали о его похождениях. Но ей было всё равно. Мужа она давно не любила. Толку от него в семье никакого. Не о чем жалеть.

Сания о самом Сталине, живом, знала мало. Историей тоже не интересовалась. Слышала в детстве от матери о нём только хорошее, знала, что мама любила и его, и памятник. Поэтому продолжала усердно за ним ухаживать. А кроме того часто брала маленький стульчик и подолгу сидела возле бронзового вождя. Но думала не о нём. Вспоминала маму Хадичу и грустила. Даже плакала иногда. И как-то незаметно ей стало семьдесят, а ещё незаметнее — семьдесят три. И век двадцатый кончался, бедняга. Года два оставалось до третьего тысячелетия. Сколько ужасного веку двадцатому довелось пережить — кошмар. Но в конце его не светлые времена просились к людям, а совсем непонятные, сумбурные, лживые и жадные. Разрешили частное производство, открыли свободную торговлю, цены отпустили и всем разрешили делать и говорить что угодно. Лишь бы закон не обманывать.

Вот почему-то в конце двадцатого века, когда о социализме уже почти не вспоминал никто, появилось много странных людей. Не из тех, кто бизнесом увлёкся и метался из последних сил за большими деньгами. Как чёртики из табакерки выскакивали полусумасшедшие, орущие, несущие всякую ахинею люди. Они затесались на радио, телевидение и в газеты. Это были всякие смешные пропагандисты и агитаторы за какую-нибудь смешную идеологию. Ну, это бы ладно. Вынырнули из ниоткуда какие-то демократы, какие-то либералы и патриоты.

И те и другие науськивали народ то бороться за что-нибудь или за кого-то, или категорически против бороться против них же. Вот такие ребята стали ходить к Сание домой. Точнее — к памятнику, который она берегла. Как они узнавали, где живёт бабушка Минуллина, кто им рассказывал про бронзового Сталина — тайна. Первыми пришли председатель комитета защиты жертв репрессий Соболева Зинаида и политрук из милиции Кабиров Аскар. Они сквозь зубы поздоровались и пошли к памятнику. И Сания с ними.

— Ну и как? — спросила ехидно Соболева. Она швеёй работала в быткомбинате. Детский сад у них шил девочкам старшей группы передники для обучения основам кулинарии. — Совесть Вас, бабушка Сания, не треплет ночами? Спите хорошо?

— А чего не так с моей совестью? — посмотрела в её злые глаза Сания.

— Душегуба держите на почётном месте в саду. Моете его, гладите. Может, и молитесь на него?

— Для тебя, Зинка, этот маленький памятник, может, и душегуб. А мне — память о матери. Храни Аллах душу её в милости, — бабушка села на камень у ног вождя. — О репрессиях я знаю. Лекцию читать про них даже не начинай. А ты, Аскар, чего к ней прилепился? Знаешь, наверное, кого наша с покойной мамой бронзовая статуя по лагерям раскидывала и морила там невинных?

— Ну, не статуя, а тот с кого её срисовали. Он, гад, десятки тысяч людей ни за что, по доносам лживым сгноил в Сибири да на Соловках. И у нас в Казахстане тоже полно было лагерей. — Аскар снял фуражку, пригладил волос и снова надел.Чувствовал он себя неловко.

— Вы ко мне зачем пришли? — бабушка сердито махнула руками. — Идите к нему. Под кремлёвскую стену. Из Госбезопасности полковника возьмите для пущей важности. Раскопайте могилу и кости Сталина топчите ногами, жгите их, катком их давите, который для асфальта. Если вас там кремлёвская охрана не пристрелит, конечно. Я сама против репрессий. И за это Сталина не терплю и ругаю. А это ты, Зинка, или родители твои понастроили заводов тьму, электростанции, жизнь нам приличную, свободную обустроили? Цены копеечные на всё вы установили? Лечение бесплатное, обучение? Юный студентик в институте профессорам нервы портит, не учит ни черта, а ему ещё и стипендию платят. Доброе государство. Тоже ваша заслуга? Сталина это работа. Это он социализм отстоял перед нашими же сволочами и перед фашистами.

— Но невинных по пятьдесят восьмой он сажал, — крикнула Соболева.

— Сама видела его подпись на бумагах, где он распоряжается невинных посадить или расстрелять? Есть у тебя копия? Покажи тогда. Там ещё и Берия был. Микоян. Булганин, Хрущёв и Маленков, Молотов, Ворошилов и Каганович. Я всю эту бригаду наизусть специально выучила, чтобы с такими как ты разговаривать, — Сания взяла милиционера за рукав и повела к калитке.

— Ладно, Зинка дура, — говорила она тихо на ходу. — Её в комитет этот кто-то пристроил, но знает она историю или нет — кто проверял? Да никто. Сказали — всех посадил и расстрелял Сталин. Все указы подписывал он сам. И все верят. Такие как Зинка. Да! Жаль, очень жаль невинно замученных. Но один человек эту мясорубку прокрутить не смог бы. Виноватых там много. Но ты знаешь — кого ещё можно назвать губителем, душегубом? Остальные Сталинские прихлебалы — ангелы с пушистыми крылышками? Не ходите больше ко мне. Зинке скажи. Заберёте статую — я повешусь и оставлю записку, что довели до петли меня вы. Тебе надо отбрёхиваться потом в обкоме? Срок за доведение до самоубийства нужен тебе? А Зинке?

— Ладно. Пусть пока… — политрук махнул Соболевой. — Пошли. Работу с Минуллиной провели. Внушение сделали. А железяка, чёрт с ней, пусть торчит. Как память о матери.

— Но на заметку тебя, бабушка Сания, мы взяли, — прошипела Зинка.

Ушли они, стали ходить другие. Злые Санию материли обещали прислать бульдозер, чтобы двор и памятник сравнять с дорогой. Кто-то пытался сдёрнуть памятник и утащить. Но у Сани дома уже был телефон. Она звонила брату, тот прибегал и за шкирку вытаскивал ходоков за ворота. Он сильный был, большой. Кто-то из-за забора кидал в памятник камни, которые оставляли маленькие вмятины. Сания замазывала их гипсом и закрашивала бронзой. Приезжал даже из республиканской Госбезопасности капитан в девяносто пятом. Походил по двору, долго возле Сталина стоял. Курил. Потом спросил Санию.

— Обижают вас местные и приезжие?

— Да бывает, — ответила Сания. — Но мы никого не боимся. Это наш памятник. Нам его подарил детский сад. Мы его никому не отдадим и поломать не дадим. В других странах не разламывают же исторические памятники. Вон пирамиды в Египте сколько веков стоят. Их же берегут. А фараоны, которые в пирамидах покоятся, звери были похлеще Сталина. Не мёдом свой народ кормили, точно. И в Италии, в Англии, во Франции всё хранят, что к истории стран относится. И памятники тиранам— королям, кстати, сохраняют. Чтоб народ помнил, что жизнь — не конфетка шоколадная. Потому, что любые памятники рассказывают людям — какой путь был у их страны к сегодняшнему спокойному дню. Факты истории. Так мне брат мой рассказывал. Я всё— всё запоминаю. Память отличная. А он умный. Читает много.

.

— В общем так. Будут обижать — не забудьте, кто это был да мне позвоните. — Капитан вырвал из блокнота листок и написал фамилию свою и телефон. — Пусть стоит Иосиф. Из песни слов не выкинешь. История наша — эта самая песня и есть.

Козырнул и уехал на чёрной волге.

Сания поняла тогда, что хороших людей всё же больше. После загса — и не сосчитать за многие годы — сколько пар молодоженов принесли к ногам бывшего вождя тонны цветов. Сания пускала всех и была экскурсоводом. Рассказывала всем как Сталин во дворе появился и сколько сил потрачено, сколько сгорело нервов, чтобы не позволить никому его уничтожить. Военные сотни раз приходили за сорок с лишним лет. Солдатики из местной части ПВО с офицерами. Постоят строем возле скульптуры молча. Потом поклонятся, честь под козырёк отдадут и молча же уходят. А девятого мая и седьмого ноября каждый год отбоя нет от народа. Ходят к Сталину как на могилу.

Мужики водки выпьют перед памятником, женщины глаза платочками вытрут. И так — с утра до вечера. Военные в эти праздники возле скульптуры выстроятся и салютуют выстрелами из автоматов вверх. Каждый год девятого мая и в ноябрьские праздники. Солдатики из Иссыкской части ПВО, так те каждый день идут строем с дежурства в казармы. Поравняются с забором, из-за которого памятник целиком виден, головы повернут, перейдут на строевой шаг и ладони к пилоткам. И быть ведь не может, чтобы им раньше не хаяли Сталина как тирана.

— Значит, честь они отдавали истории своей Родины, — уже наверняка знала Сания Минуллина.

Скажу теперь лично от себя.

В 2000 году жизнь хромала куда-то вперед своим чередом, но ещё неясно было — куда, зачем и для кого хромала она очень уверенно, а для кого боязливой и осторожной, как бы на ощупь, поступью. Как-то всё стало отчетливо напоминать палку, у которой два противоположных конца. То есть сама палка общая, но за один конец держатся орлы, заколдованные идеалами Запада и продвинутые аж в суть капитализма. А другой конец, потоньше, дали подержать не ослепленному новым строем населению.

Оно с практической точки зрения и позиции ни фига не поняло, что жизнь пошла в гору, а на горе той тебе и свобода всего от всего, много жратвы, китайские эрзац товары, имитация одежды и еды, а также штатовские деньги, тоннами поджидающие желающих из грязи плюхнуться мгновенно в богатые князи.

И оно гляделось сбоку да сверху вроде как прогрессивно всё, потому как весь двухтысячный год даже крестьяне с трудом, но выговаривали вполне глянцево-слащавое словечко — «миллениум».

А по-другому, снизу, из многоликой тмутаракани глянь на всё — тот же хрен, но с другого огорода. Еще не утихомирили свой энтузиазм газеты и журналы, оккупированные перевозбужденными старыми дядьками интеллигентных кровей, которые ругали всё своё, советское, родимое, то самое, которое их выучило, выкормило и распихало по достойным должностям, облепило званиями и позволило безнаказанно облаивать всех больших и великих, бывший «убогий» общественно-политический строй, а также обзывать свою нацию изощренно гадкими словами.

И население вынуждено было понять капитализм так: товара валом, перечислить — язык отвалится, а купить его не на что. Ну, а как поняли, так и жили. По-старому. Храня в домашних закоулках худосочные заначки, зарабатывая дохлые гроши на случайных работах, потому, что постоянных работ почти не осталось в связи с таинственным исчезновением всяких привычных организаций, предприятий и совхозов. В таких обстоятельствах счастлив ли стал простой человек вроде Сании, любивший и привыкший ходить на службу к восьми-девяти? Нет, не стал.

Вот в это самое время мне, тележурналисту, и моей телевизионной группе повезло. Будто сам Бог погладил нас правильно — вдоль шерсти, и сказал: «Ну, эти пусть пока имеют работу, какую любят». И у нас была работа. Однажды выпал нам счастливый случай — снять обыкновенную деревенскую бабушку, которая у себя в огороде содержала на самодельном постаменте памятник отцу всех народов и другу физкультурников — Иосифу Джугашвили. И это в то время, когда все памятники, напоминающие о несостоявшемся светлом будущем, смели с земли неведомые силы руками энтузиастов новой богатой жизни.

Но я противник сноса и уничтожения памятников хоть кому. Хоть Змею Горынычу или Кощею Бессмертному, хоть великому клоуну Карандашу, хоть смутьяну Ленину. Памятник — не действующее лицо. Он — не человек, нагрешивший выше крыши или просто вылезший на Олимп дурак и болван. Он — артефакт истории. Факт. В нём застыла правда жизни. Правда истории. Связь с нами. Не надо врать себе. Убрав памятник, раздолбав его в крошку — мы, если не хотим себе врать и не жалея себя бьёмся за правду всякую, не можем вычеркнуть из жизни ни самих людей, чьи памятники рушим, ни истории изменить. С историей нельзя хулиганить и просто баловаться. Иначе — она отомстит. Потому, что она и есть — жизнь. Обмануть жизнь без печальных последствий для себя, народа или народов еще никому не удавалось и не удастся.

Бабушка Сания из бывшей деревни Надеждинка, которая теперь Иссык (или Есик) не знает истории вообще. Она проста жизнью и чиста помыслами. И не испорчена враньём. У неё никто не репрессирован и не погиб на войне. Других наук и мудрых правителей она не знает тоже. Просто они с мамой Бог знает с каких пор держали в огороде памятник Отца народов, как они искренне думали. Чистили его, красили, мыли. Он был для них символом той жизни, большая и лучшая, молодая часть которой была так давно! А теперь уже намертво канула в историю, в лету.

Но памятник мы не сняли. Его уже не было во дворе. Просто записал и интервью с простодушной, наивной и доброй бабушкой. О том как её, семидесятипятилетнюю Санию Минуллину, в двухтысячном году грубо и нагло «кинул» какой-то якобы «деятель культуры», а на самом деле, похоже, профессиональный мошенник.

Он приехал на серебристой машине и вошел в калитку без стука.

— Я — заместитель председателя областного отделения конгресса дизайнеров, художников и скульпторов— монументалистов, — сказал он Сание много незнакомых слов. — Зовут меня Нурлан Максутович Каримбаев. Я доктор искусствоведения и основатель первой и единственной пока на территории бывшего СССР культурно-исторической аллеи в большом парке, который мы сами и вырастили. Землю под доброе дело с радостью дало нам государство.

Так вот молва донесла мне, что вы, Сания Габбасовна, сберегли и бережно сохранили скульптуру Сталина. Вот Сталина на нашей аллее пока два. А мы хотим поставить минимально десяток. Это же важнейший образец эпохи прошлой и символ Власти всех эпох, равный Ивану Грозному и Петру Первому. Где он у Вас?

— Так вон же, — засуетилась бабушка Сания. — На камне стоит. Я за ним ухаживаю.

— Ну, это же чудо просто! — раскинул руки Нурлан Максутович Каримбаев и поднял их к небу. — Вот вам моя визитная карточка. Звоните мне в любое время. Хоть ночью. Мы сейчас возьмём вашего Сталина, снимем с него бронзовую копию и на этой же машине я вам привезу его и поставлю на место. Так что, нашей культуре и истории вы сделаете неоценимый подарок. Заранее благодарны вам всей нашей организацией.

— Визитная карточка — это очень важный документ. Выше паспорта, — искренне улыбнулась Сания. — Паспорта дают каждому, а визитные карточки только значительным людям. Берите, конечно, памятник. Когда вернёте?

( Мне она перед записью интервью сказала на ухо, чтобы группа не слышала: «Вот тебе, сынок, он бы карточку-то не дал. Больно уж важная он птица. Потому как ты просто корреспондент, а я хранительница истории. У меня сам Сталин в бронзовом образе. Значит, я даже у таких больших людей в особом уважении!)

— Через неделю будет снова тут стоять! — обнял бабушку Нурлан Максутович. — Мы его подреставрируем и копию отольём. Копию заберём, а ваш экземпляр обновлённый привезём и поставим где стоял.

Трое парней как свёрнутое в трубку пуховое одеяло играючи утащили статую в машину, после чего Нурлан Максутович откланялся, ручку Сание поцеловал и с тех пор ни культурного деятеля искусств, ни памятника вождю бабушка больше не видела. Звонила от соседей по номеру на визитке, но ей ответили, что это хлебозавод номер два и Нурланов Максутовичей Каримбаевых нет у них и не было.

— Я найду его в Алма-Ате. И он мне памятник в Иссык на горбу принесет, — свирепо пообещал брат Айдар. Взял охотничий нож и уехал. Неделю его не было. Вернулся грустный.

— Не нашел. Ни в союзе дизайнеров, ни в гильдии скульпторов такого мужика сроду не значилось. Аллеи такой никто строить и нее собирался. Так в городской администрации сказали.

Поплакала бабушка Сания вечер, да другой. Успокоилась не сразу. И когда приехала наша группа на съёмки — всё вот это на камеру рассказала. Правда, не без оптимизма.

— А, может, он его сразу в Москву повёз. На ВДНХ. В Москве, наверное, тогда не смогли ни одного памятника спрятать, как я. Может, и привезёт ещё. Человек-то порядочный. Визитная карта дорогая. Тиснёная. Вор себе зачем такую будет делать? Привезёт… Я хорошим людям всегда верю. А он — доктор наук. Кто плохому такую честь даст — доктор наук?!

***

Сейчас нет ни бабушки Сании, ни памятника Вождю. В доме и во дворе, где она жила и где мы хотели снять памятник Сталину — торгуют венками, гранитными плитами, цветами из жухлой гофрированной бумаги и мебелью. В забор встроили киоск. Жарят чебуреки. С другой стороны дома забор убрали и построили не маленький магазин «Вина с Иссыкских виноградников».

Торгуют. Все торгуют. Всем торгуют.