Рассвет надежды

1

Бывают такие ночи, когда комары и другие насекомые не летают вокруг, в надежде полакомиться человеческой плотью, а в воздухе не стоит пыль, запахом своим напоминающая былую мощь и величие этих построек, ничего не значащих ныне. Когда-то здесь были офисы, возможно, магазины, а может школа — сейчас это не важно, как будет не важно и через год, и через тысячелетие. Важно лишь то, что происходит сейчас, да и это еще под вопросом.

Дождь, майский, свежий. Он смывает с человека все, что произошло за день, за неделю, за месяц, заставляет задуматься о многом. Он наполняет душу своими медленно текущими каплями, которые высохнут, чтобы вновь заполнить сосуд человеческой оболочки. Звук дождя не пугает, как выстрелы артиллерийских орудий или рычание неизвестного зверя, не ласкает слух, как соната известного композитора или речи возлюбленной, нет, звук дождя воздействует на человека странным образом — от стука каждой капли по телу пробегают мурашки, и невольно начинаешь задумываться о вещах, которые не снились ни одному древнему философу.

Я люблю дождь. Именно в такие ночи я вызываюсь дежурить. Анна и Ярослав не понимают меня. В дожде они видят только воду, льющуюся сверху, считают его закономерным явлением природы — влага испаряется в небо, откуда падает той же влагой — осадками. Круговорот воды на планете. Я не осуждаю их за это. У каждого своя философия, свои взгляды и принципы. Кто я, чтобы рушить или менять чужие принципы? Они изменяются сами, не предупреждая и не оповещая человека. Они могут мутировать постепенно, ожидая точки излома, когда человек становится другим; могут измениться резко, подобно ускорению частиц в атомном коллайдере. От показателя изменения принципов зависит то, каким человек станет, или станет ли чем-то вообще.

Раньше мои друзья не были такими, как сейчас. Они изменились после Катастрофы. Глобальная истерика нашей природы на каждого наложила свой отпечаток, хотел этого человек, или нет.

Ярослав менялся постепенно — метаморфозы происходили с каждым днем. Черты «старого» человека отделялись от него как ступени летящей ракеты, а новая оболочка личности впитывала все плохое и хорошее, что происходило после Катастрофы. У Анны же все изменилось быстро, подобно неожиданному повороту событий в прочитанной книге.

***

Ярослава я знал с детства — вместе ходили в детский сад, потом учились. Мы были самыми лучшими друзьями, а все ситуации, происходившие с нами, только укрепляли узы нашей дружбы. Если один попадал в передрягу, другой попадал в нее практически сразу же. Мы вместе делили успехи и неудачи, вместе решали все проблемы и всегда помогали друг другу. Если он давал обещание, я знал, что он его выполнит, я готов был доверить ему свою жизнь, если это потребуется. Но мы не были похожи, и жизни у нас были разные. Жизнь Ярослава напоминала жизнь обычного человека из фильма — все шло по сценарию, не отходя от написанного ни на шаг, а «актеры» никогда не меняли роли, только набирались опыта и получали знания. До Катастрофы мой друг работал менеджером по персоналу в нефтяной компании. Вечером приходил домой, смотрел футбол или проводил время с девушкой, после чего ложился спать, с утра повторяя цикл одного и того же дня на протяжении нескольких месяцев. Летом выбирался на недорогой курорт или ходил в походы в горы. Катастрофа застала его, когда он был в столовой здания компании — услышав по радио обращение правительства, Ярослав не стал паниковать или медлить, а сразу побежал за Юлей, его любимой, которая работала в детском саду. Они спаслись, укрывшись в подвале этого детского сада. Однако, судьба довольно жестоко поступает с хорошими людьми. Юлия заболела, поранившись обломком арматуры, ранее служившей частью каркаса здания. Заражение крови. От этого в подобных условиях не выжил бы даже самый крепкий из людей. Смерть. Смерть любимого человека — самое ужасное испытание, которое может выпасть на долю человека. Это испытание было дано и Ярославу. С тех пор он стал более замкнут, и тот человек, которого я знал до Катастрофы, больше не вернется. Он исчез там, где родился новый — этот будет хвататься за жизнь руками, ногами и даже зубами, этот человек может сделать все, чтобы выжить, если дрезина под названием «жизнь» на полных оборотах полетит в бездну. Единственное качество, которое осталось от прежнего Ярослава — это чувство дружбы. Он, также как и раньше, готов был сам бросаться под пули или грызть чужие глотки ради друзей. Друзья — это единственное, что у него осталось. Не будь меня и Ани, он бы давно нажал на спусковой крючок у виска или вздернулся.

Посмотрев на моего друга, обычный человек не заподозрил бы, что в жизни Ярослава произошел перелом. Действительно, его внешность мало изменилась после Катастрофы. Он все так же оставался молодым человеком среднего телосложения, имел черные волосы и светло-карие глаза. Единственной новой чертой была его ухмылка — такая же добрая, как раньше, но немного грустная. Не из-за плохого настроения, ссоры с кем-нибудь или неудачи в деле, а из-за всего того, что сделал с ним мир за считанные недели. Всего, что с ним сделала Катастрофа.

В отличие от Ярослава, Анну я знал недолго — познакомились мы с ней через день после начала Катастрофы, когда она пыталась вытащить отца из-под обломков какого-то одноэтажного дома, по-видимому, музея. В тот день я увидел хрупкую и беззащитную девушку, которой нужна была помощь. Она сказала, что отец называет ее Чайкой, потому что она любила море. Любила так же, как младенец любит мать, потому что в море был ее дом — с самого рождения Анны отец брал ее в морские путешествия. Мы не смогли спасти старика. Анна не винила меня или себя, она вообще никого не винила. Такой она была — доброй и наивной. Считала, что в любой войне добро побеждает зло, что мир полон хороших людей. Мир был полон хороших людей. А в этой войне не победил никто. Только стихия. Осознание этого ей пришло после смерти родного старика-отца, когда из стеснительной девушки Анна превратилась в бойца, не отказывающегося ни от какой работы ради выживания группы и не боящегося замарать руки ни грязью, ни сажей, ни чужой кровью. Нет, она не убийца. Просто порой человек забывает обо всем, чему его учили в школе, и возвращается к нашему животному началу, руководствуясь принципом «либо лишиться жизни, либо ее забрать — выбирай».

***

Дождь кончился. Я сидел на бетонном камне, соскребая с армейских ботинок намокшую от дождя почву. Старые отцовские часы показывали четыре часа утра. Время… Такое бесконечное, и между тем ненужное сейчас явление. В одной легенде отец, передавая сыну свои часы, сказал: «Дарую тебе гробницу всех надежд и стремлений, способную дать тебе столь же мало, сколь и нашим отцам. Дарую не с тем, чтобы ты помнил о времени, а чтобы иногда забывал о нем и не тратил пыл, пытаясь его подчинить». После Катастрофы я каждый день завожу часы заново. В этом есть что-то мое, успокаивающее, родное. Они были со мной везде, пережили то же, что пережил я, и теперь являются одними из некоторых вещей, которые связывают меня с прошлым миром, не тронутым стихией.

Анна подошла ко мне сзади и положила руку на плечо.

— Отдохни, я подежурю, — сказала она своим высоким негромким голосом, — Ты не спал всю ночь, а сегодня нам нужно пройти большое расстояние.

Я встал и, посмотрев на Анну, отдал ей винтовку с оптическим прицелом, которая висела на плече каждого, кто нес дежурство. Анна выспалась, а вот мне вздремнуть не помешало бы — глаза слипались, накопившаяся за вчерашний день усталость давала о себе знать. Расстегнув молнию палатки, я зашел туда, лег и укрылся спальным мешком. Глаза закрылись сразу же, и я не успел понять, что уснул.

2

Мне не снятся сны, только воспоминания, воспоминания о том, что было до Катастрофы. Может, именно она наложила на меня свой отпечаток, ведь сон — это восприятие совокупности образов, которые мы видели недавно, которые нам запомнились или же забылись, но мозг воспроизводит их на воображаемом экране в нашей голове. Сейчас нет ни образов, ни картинок — не из чего делать «кино сновидений», Земля будто остановилась. Сейчас ничего не происходит, лишь протекают естественные процессы, заложенные природой во все живое и неживое. Даже зверей и птиц мы видим редко — они умнее людей и давно ушли, скорее всего, в леса. Пытаются выжить в коллективе таких же особей.

Возможно, я один не вижу снов, возможно, события до Катастрофы виноваты в этом. В них был смысл, эмоции и жизнь, но многие были так же неправильны, как и Катастрофа, потому что в обоих случаях погибли люди. Но те, кто погиб в тех событиях, знали, за что отдавали жизнь или хотя бы верили, что знали.

Тогда я служил в сухопутных войсках России и был старшим сержантом. Все поняли, что началась война, когда объединенные войска противника вторглись в страну наших союзников. Это вторжение было предупреждением о начале третьей мировой, ударом кулака в челюсть хрупкого мира.

Все готовились к этому. И все понимали, что рано или поздно война начнется. Одним солнечным днем вода стала дороже нефти… Мировые лидеры пришли к выводу, что эта текучая материя — самый главный и не восполняемый ресурс Земли, и за нее нужно бороться мечом, а не дипломатией.

Вторжение противников было, конечно, обоснованно тем, что мы, якобы, узурпировали власть во всех странах ближнего зарубежья, создав Объединение Евразийских Государств. Половина земного шара поддержала эту точку зрения, чуть меньше — опровергло и выступило в защиту ОЕГ. Лишь немногие государства призывали к общему сотрудничеству ради сохранения цивилизации, если не человеческого вида вообще.

В первые недели войны нашу дивизию сразу же забросили в район боевых действий. Эти события я помню очень хорошо, и часто вижу их ночью. Эта ночь не стала исключением.

***

26 марта, 14:00. Два часа назад мы успешно пересекли государственную границу для проведения операции «Лебедь». В планы командования входил захват стратегически важных точек города Петрогорска, расположенного приблизительно в трехстах километрах от нашей границы.

Мы ожидали, что со стороны врага будет жесткое сопротивление. В Петрогорске не просто стоял большой контингент вражеских войск. Местные наемники воевали на стороне запада за деньги корпораций, планировавших в случае победы развернуть здесь свой бизнес. Партизаны-фанатики, которые были против образования Объединения, устраивали диверсии в тылу наших союзников или же просто грабили, убивали и насиловали абсолютно безнаказанно, тем самым деморализуя местных жителей, пытающихся создать что-то вроде подпольного ополчения.

Но на удивление, по пути в город нам никто не попался. Это было довольно странно и необычно, ведь фанатики то и дело пытались подбить наши бронемашины и танки, или же отряд партизан начинал обстрел колонны из пулеметов. Но сегодня было тихо и спокойно, будто войны нет. Будто, закрыв на минуту глаза, я очнусь дома, в родном дворе. Мама из окна крикнет своему сыну и будущей невестке, что ужин готов. А сидящая рядом девушка возьмет меня за руку и поведет в мой же подъезд. Сидя на «броне», я слышал только щебетание первых весенних птиц, шум двигателя нашей БМПшки да редкое передергивание затвора «калаша» восемнадцатого года выпуска. Солнце стояло высоко и светило ярко, туч не было, снег таял, превращаясь в ручьи воды, и ничего в природе не ассоциировалось с войной, все было тихо и спокойно. Как дома. Где войны нет.

Выехав на дорогу, ведущую прямо к Петрогорску, мы остановились по приказу комбата. Так как я не был ни командиром роты, ни командиром взвода, я не имел представления о том, что будет дальше, и как мы будем действовать. Такие, как я не становятся командирами или стратегами. Я не говорю, что не мыслю тактически или ничего не понимаю в искусстве управления войсками, я просто выполняю поставленную нам задачу всеми средствами и способами, но я никогда не сижу за картой, рисуя красные и синие стрелки, высчитывая, сколько парней умрет в этот раз. Говорят, что войну выигрывают не маршалы, а сержанты, и в этом есть доля правды.

Командир нашей роты был офицером, недавно поступившим в расположение. Казалось, что ему только вчера было восемнадцать, что буквально неделю назад он закончил школу. Он не был похож на нас, рядовых солдат, а выделялся некой правильностью и безупречностью характера и ума, возможно, потому что не был задет войной. Этот мальчик не был трусом, да и ребята его уважали и считали командиром, но все же… зачем он пошел на войну? Доказать, что храбрый? Или его просто пихнули сюда, потому что приберегли более опытный ум для «кульминации» этих событий? Впрочем, сейчас это было не важно…

Командир роты подошел к комбату, тот дал ему указания, согласно которым наш отряд должен входить в город со стороны деревни Вареные сосны (какой идиот придумывал название?) — было необходимо пройти пару километров по лесу. Получив приказ, мы спрыгнули с «брони» и двинулись в нужном направлении. Между деревьев была просека, поэтому нас сопровождали несколько танков.

Солдаты не нервничали, скорее скучали. По дому, по родным людям, по всему, чего у нас в данный момент не было, чего не хватало. Страха тоже не было, нас научили не бояться смерти, и мы ее не боялись. По крайней мере, своей. Каждый был готов отдать жизнь за Родину, но терять друзей никому не хотелось. Таковы уж правила солдата, которым учил еще сам Суворов: «сам погибай, товарища выручай». Его старались держаться наши деды, держимся мы, будут держаться наши дети. Если у нас дети будут… если вместо них на этой земле не появятся дети тех, кто по ту сторону баррикады.

Мы двигались быстро, поэтому пересечь лес нам не составило труда. Но, как только первый танк выехал на широкую поляну перед городом, начался обстрел из вражеского миномета. Я быстро забежал за ближайший широкий пень, который полностью меня закрывал от огня со стороны Петрогорска. Повсюду слышались взрывы и выстрелы, а наши бойцы пытались спрятаться от свинцового дождя за различными укрытиями: камнями, пнями или бронетехникой. Я быстро прикинул: если стреляет миномет, то рядом должны быть и танки. Мысль пришла в голову сразу, действовать нужно было быстро. Я резко встал на ноги и, пригнувшись, побежал к ближайшей бронемашине, потому что за ней укрывался наш снайпер. Дашь указание снайперу — вычислишь место нахождения расчета миномета, найдешь миномет — найдешь бронетехнику.

— Надо найти минометчиков! — крикнул я бойцу, — миномет шмаляет по нам со стороны южного тракта, значит, они укрылись где-то в кустах. Возьми чуть правее от березы.

Снайпер прицелился по моим указаниям и сделал четыре выстрела из СВУ-17. Я бегло глянул в оптику своего автомата и увидел четыре трупа, рядом с которыми стоял миномет. Обстрел прекратился, но кусты начали медленно ломаться под напором гусениц танка — оттуда навстречу нашей роте выезжали два «Абрамса». Пушки наводились в нашу сторону, а пулеметы уже стреляли по нам, не жалея пуль. Я понял, что дело плохо. По рации был слышен голос юного командира роты — он отдавал приказ гранатометчикам открыть огонь из РПГ по танкам.

Я потянулся за кнопкой динамика, чтобы помочь нашим ребятам в наведении, но из нагрудного кармана выпала ее фотография. Испугавшись потерять столь дорогой снимок, подхваченный ветром, я бросился за ним. Дорогу преградил наш снайпер, которого бросило навстречу мне от прямого попадания в голову. Рывок за фотоснимком не удался — из-за веса убитого я потерял равновесие и упал.

Рядом громыхнуло.

Затем наступила тишина, глаза перестали видеть, будто в комнате погасили свет, и я отключился.

***

Я сидел на остановке и ждал автобуса. Даша стояла у киоска фотоаппаратуры, чтобы купить бумагу для фотоаппарата — она до сих пор пользуется «Полароидом». Моей любимой нравится сразу же распечатывать фотографии, а не оставлять где-то далеко в памяти телефона. Я любовался прекрасными чертами ее фигуры. Она, конечно, не была идеалом, но кому нужны идеалы? Накрашенные куклы, щеголяющие в дорогих шмотках, для меня лишь курицы с обложек дорогих изданий. Красота в искренности. А большего мне не нужно. Даша повернулась ко мне, и, поймав мой взгляд, улыбнулась. Мне нравилась ее улыбка. Нежная и настоящая.

Даша подошла ко мне и попыталась меня сфотографировать, но у нее не получилось сделать это — я не был любителем позировать на камеру. Она отвернулась. Чувствуя, что обидел ее, я повернул ее лицо к себе и посмотрел в глаза. Даша плакала. Я тоже не был счастлив, ведь неделю назад мне пришла повестка, а сегодня был последний день, который мы можем провести вместе. Сказав Даше пару слов, я нежно поцеловал ее, после чего крепко обнял. Подошел мой автобус. Моя любимая еще раз прижалась своими губами к моим — лицо намокло от ее слез. Недовольный водитель просигналил два раза, и я сел в автобус. В руке была Дашина фотография, на обороте которой было написано «с любовью».

***

Тени быстро мерцали, будто выплясывая танго, рисуя во мраке непонятные фигуры. Темные, еле различимые образы, окруженные той же тьмой, из которой были сотворены, но видные на фоне мрака. Вместо музыки у них был непонятный свист. Этот свист, не меняя тональности, лился ровным потоком, но через некоторое время стал медленно утихать, а на смену ему пришли еле слышные голоса. Это были голоса наших ребят — я узнал танкиста и медика. Они кричали мое имя, пытаясь привести меня в чувство, и наконец, им удалось это — я открыл глаза и, опираясь на руки, медленно сел. Нога была перевязана в районе бедра, но боли я не чувствовал. Медик сообщил, что ногу задело взрывом, после чего он перевязал рану и вколол обезболивающее; что ушам тоже «нехило досталось» и что меня нужно будет госпитализировать, однако, жить буду.

Поблагодарив медика и придя в себя, я осмотрелся. Пейзаж вокруг заметно изменился: повсюду были воронки от взрывов, в десятке метров от меня лежали обломки подбитого танка, рядом с которым наши бойцы сложили трупы погибших товарищей, убитых пулями и осколками взрывов. У некоторых были оторваны конечности — картинка не из приятных, но со временем большинство солдат привыкает к такому «шоу». В голове была мысль: «где фото Даши?» Я начал беспорядочно искать снимок глазами, и, наконец, нашел. Фото почернело, и на нем ничего уже не было видно. Видимо, обуглилось от огня и взрывов.

Встав, опираясь на плечо одного из бойцов, я подошел к выложенным в линию, теперь уже вечно молодым ребятам, чтобы проститься с товарищами, плеча которых уже не увижу рядом в строю. Среди рядовых и сержантов лежал наш командир роты — молодой парень, не по годам одетый в офицерскую форму. На кителе было шесть окровавленных дыр — столько попаданий из пулемета потребовалось, чтоб прекратить жизнь мальчишке. Его глаза были открыты. Светло-зеленая радужка с узкими кружками зрачков идеально подходила под цвет деревьев и травы, явно не вписывавшихся в сценарий войны. Неправильные события, нелепая смерть. Парень никогда уже не посадит дерево, не прижмет к груди новорожденного сына и не построит свой храм домашнего уюта. Память о нем будет жить, но сама жизнь, квинтэссенция человечества, оборвалась, точно нить, обрезанная ножом войны.

В глазах снова начало темнеть. Ноги подкосились, я начал падать, и два солдата подхватили меня.

Когда я оказался в машине, следовавшей в госпиталь, я видел только ветку дерева, на которой чинно сидел ворон. Каркнув два раза, он взмахнул крыльями и улетел прочь.

Глаза и уши подвели, и я опять окунулся в темноту и тишину. Лишь ворон продолжать каркать.