А.Посохов "Расхворалась душа моя бедная"

Александр Посохов

РАСХВОРАЛАСЬ ДУША МОЯ БЕДНАЯ

(повесть)

М о с к в а

2021

Действие повести происходит во второй половине двадцатого века в СССР и в наши дни. Главный герой, сын расстрелянного «вора в законе», по личным качествам и по превратности судьбы действительно является незаурядным человеком. Столкнувшись с бездушием и лицемерием власти, он твёрдо решает посвятить свою жизнь борьбе против тоталитарного режима, за торжество разума и свободы. Однако, борясь за свободу для всех, он теряет свободу для себя.

Глава 1.

Середина шестидесятых

  Поздняя осень, пасмурно, дождь. Строительство нового жилого района на окраине Свердловска. Рядом с возводимыми домами передвижные вагончики строителей. На одном из них трафаретные надписи: «Уралэлектромонтаж», «Бригадир Сергей Загвозкин» и номер телефона.

В вагончике человек десять рабочих. Четверо из них сидят на длинных скамейках за столом и доигрывают в домино. Чуть в стороне от них, разглядывая какую-то разложенную перед собой схему, сидит бригадир — сутулый, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. В углу на куче проводов, подложив телогрейку под голову, лежит Дух — светловолосый, мелкого телосложения парень, на вид очень худой и хилый. У входа в вагончик ещё один парень — Александр Панкратов, который с отрешённым видом, покручивая в руках кепку, сидит на перевёрнутом ведре.

— Ладно, обед кончился, пошли работать, — командует Загвозкин.

— Ну, дай ещё немного подрыхнуть, Серый, — зевая и потягиваясь, говорит Дух.

— Вставай, Дух, вставай, — требует бригадир. — Ты и так всю смену ничего не делаешь.

— Ну, не все же такие мордовороты, как ты, — оправдывается Дух.

— Только и знаешь стонать да нукать, — выговаривает Духу Загвозкин. — Как водку пить, так ты здоров, а как работать или в армию идти, так у тебя сил нет.

— Ну, чё ты мне всё про эту армию талдычишь, — нехотя вставая, говорит Дух. — Не сил у меня нету, а веса, понял. Пока отсрочка, но всё равно, сказали, заберут.

— Совести у тебя нет, — говорит Загвозкин. — Ты, наверно, сам себе и кликуху такую придумал, чтобы не работать. Дух он и есть дух, чего с него спросишь.

— Да причём здесь это, — продолжает оправдываться Дух. — Говорю тебе, здоровья у меня нету, устаю быстро.

— А практикант вон не устаёт, — кивает в сторону Панкратова бригадир. — Пацан ещё совсем, а пашет, как надо. Хотя мог бы и сачкануть втихаря, он же тут временно, до весны только. А ты вроде как форменный рабочий и ничего не можешь. Кабель протащить не можешь, дюбель забить не можешь, кувалду поднять не можешь. Правда, пацана этого с кувалдой я тоже ещё не видел. Тоже, поди, силёнок маловато.

— Ты это серьёзно? — уже на выходе из вагончика спрашивает Панкратов.

— Да ладно, не заводись, — обращается к Панкратову Загвозкин. — Пошутил я, чтобы Духа пристыдить. Только пользы от этого никакой.

— А то попробуем, — надевая кепку, предлагает Панкратов. — Ты же и меня задел зачем-то.

— Чего попробуем?

— Насчет силёнок.

— Например? — спрашивает Загвозкин.

— Ты же сказал, что с кувалдой меня не видел. Давай тогда посмотрим, кто больше дыр сделает.

— Во, даёт! — восклицает Дух. — Совсем оборзел салага.

— За салагу ответишь, — обещает Духу Панкратов.

— Да не тронь ты его, — вмешивается Загвозкин. — И вообще никого не трогай. А то, я слышал, тебя тут побаиваются уже все.

— А чего меня бояться, — недоумевает Панкратов. — Людей я не трогаю.

— А ты сам-то человек? — спрашивает Дух.

— Человек, а ты гнида, — отвечает Панкратов. — Таких, как ты, давить надо. И чем больше, тем лучше.

— Опять сцепились, — выражает неудовольствие Загвозкин. — Пойдём лучше дыры бить.

— Так мы будем соревноваться или нет? — спрашивает Панкратов.

— Будем, конечно, если ты такой настырный. А с какого ты года, между прочим? — интересуется бригадир.

— С пятидесятого, — отвечает Панкратов.

— У-у, так тебя же на тяжёлую работу ставить ещё нельзя, — качает головой Загвозкин. — Но, извини, ты сам напросился. Давай так. Ты ведь до четырёх работаешь. И в субботу не работаешь. Вот до четырёх, кто больше дыр сделает, тот и победил. Если победишь, в понедельник можешь не выходить, отдыхай. Чуть чего, мастеру своему из училища скажешь, я разрешил.

— Всё, договорились, — соглашается Панкратов. — Кого на крюк дашь?

— А вот с Духом и иди, — решает Загвозкин. — Больше меня всё равно не сделаешь. Зато его погоняешь, если получится.

— Да куда он денется, — говорит Панкратов.

Квартира в строящемся доме. Две стремянки. Стоя на одной из них, Дух держит длинный металлический крюк острым концом зубила к поверхности потолка. Напротив, на другой стремянке, как бы оседлав её, стоит Панкратов. В руках у него увесистая кувалда. Видно, что он изготовился к удару. Отверстия в межэтажных перекрытиях необходимы, чтобы смонтировать скрытую электропроводку. Для того, кто с кувалдой, работа очень тяжелая, требующая большой физической силы и выносливости. Замах кувалдой делается из-под ног, снизу вверх, при резком разгибании спины. С одного удара бетонная панель пробивается редко — для этого надо правильно выставить крюк, точно под внутренней полостью в панели, очень сильно ударить и попасть прямо в зубило. Промахи, как правило, приводят к повреждению деревянной рукоятки кувалды, потому что часто при этом именно рукоятка попадает в зубило, а не сам боёк. На потолке почти в каждом отдельном помещении пробивается как минимум два отверстия, у стены для ввода провода и где-то посередине — для вывода его к лампочке.

Панкратов бьёт кувалдой по крюку, ещё бьёт… Закончив в этой квартире, Панкратов и Дух перетаскивают стремянки, крюк, кувалду в другую квартиру. И снова замахи, удары… Затем на другой этаж. Видно, что Дух устал, передвигается и залазит на стремянку медленно, крюк в руках у него вихляется, зубило перед ударом в одном положении он не фиксирует.

— Держи ровнее! — требует Панкратов.

— Руки устали, — жалуется Дух. — Давай перекурим.

— А я сказал, держи!

Панкратов бьёт и промахивается — перед самым ударом Дух чуть качнул крюк в сторону. Панкратов попадает по зубилу не металлической частью кувалды, а рукояткой.

— Ещё пару раз так смажешь, — говорит Дух. — И молоточек накроется.

Панкратов продолжает наносить удары… Следующий этаж, другая квартира… В очередной раз крюк в руках у Духа перед ударом сдвинулся в сторону, и рукоятка кувалды после удара расщепилась так, что тяжёлый боёк просто отвалился.

— Хана! — с облегчением выдыхает Дух.

— Беги за другой, — приказывает Панкратов.

Но Дух не реагирует.

— Глухой, что ли?

— Ну, чё упираться-то, — возражает Дух. — Посмотри на часы, пятнадцать минут осталось.

— Беги, говорю, за кувалдой, — зло повторяет Панкратов.

— А я говорю, пора сматываться, — успевает вымолвить Дух.

После этих слов Панкратов резко пинает стремянку, на которой стоит Дух. Дух валится на пол. Панкратов спрыгивает со своей стремянки и заносит ногу над головой лежащего на полу Духа.

— А я раздавлю тебя!

В этот момент с нижнего этажа раздаётся голос Загвозкина.

— Ну, где вы там, орлы?

— Мы здесь, здесь, — громко вопит Дух.

Панкратов оставляет Духа в покое и выходит навстречу Загвозкину, который поднимается на этаж, откуда послышался голос Духа.

— Почему раньше? — спрашивает Панкратов.

— Ладно, хватит, — говорит бригадир. — Я и так сорок штук надолбал, руки отваливаются. Сегодня раньше смену заканчиваем.

— А я сорок две.

— Не свисти, не верю.

— Тогда сам считай, — предлагает Панкратов.

Загвозкин проходит в квартиру и спрашивает:

— А Дух-то куда делся?

— В другой комнате отдыхает.

Загвозкин заглядывает за стенку и подходит к лежащему на полу Духу.

— Сдох, что ли? — спрашивает Загвозкин.

— Живой пока, — вставая, отвечает Дух. — Но если б не ты, не знаю.

— Что, попало?

— Да он же в натуре бешеный какой-то, на глазах звереет, — с опаской поглядывая на Панкратова, жалуется Дух.

— А с тобою по-другому нельзя, — говорит Загвозкин. — Ты же лодырь, каких свет не видел. И слова на тебя не действуют. Правда, что ли, сорок две дырки пробили?

— А хрен его знает, я не считал, — равнодушно отвечает Дух. — Мне это надо?

— Ладно, сам посмотрю, — говорит Загвозкин. — Пошли отсюда.

Тот же строительный вагончик. Входят Загвозкин, за ним Панкратов и Дух.

— Да, пацан, — говорит Загвозкин Панкратову. — Хребет у тебя крепкий. В понедельник можешь отдыхать, как договорились.

— Он что, один пахал? — возмущается Дух.

— С тобой, Дух, с тобой, — уточняет бригадир. — Ты тоже молодец. Поэтому сгоняй-ка за горючим. Такой случай обмыть надо. Пэтэушник, малолетка, самого Загвозкина уделал. Да и пятница сегодня, всё равно ведь напьётесь. Вот тебе червонец, возьми пару пузырей.

Вся бригада в вагончике. Все сидят за столом. У кого в руках алюминиевая кружка, у кого стеклянная банка. На столе хлеб, колбаса, лук, консервы.

Загвозкин держит бутылку водки и обращается к Панкратову:

— Будешь?

— Немного можно, — отвечает Панкратов.

Загвозкин подставляет Панкратову гранёный стакан и заполняет его наполовину.

— Единственный стакан у нас, так сказать, для торжественных случаев. Сегодня для победителя, — объясняет Загвозкин и спрашивает. — У всех налито? Тогда давайте за Панкратова Александра, не знаю как тебя по батюшке?

— Сергеевича, — заканчивает предложение бригадира Панкратов. — Отца, как тебя звали.

— А почему звали?

— Умер давно.

— Болел, что ли?

— Да, вроде того, — уклончиво отвечает Панкратов.

— Ну, ладно. Не хочешь говорить, не надо. Короче, за Панкрата! — снова предлагает Загвозкин и снова спрашивает. — Так ведь тебя называют, я слышал?

— Так, — отвечает Панкратов. — Но дело не в этом. Бригадир наверняка не старался или наврал, что у него всего столько дырок. Выпейте лучше просто за меня.

— А как я мог соврать? — возражает Загвозкин. — Я ведь раньше тебя свой результат объявил.

— Говорю, борзый нашёлся, — криво усмехаясь, перебивает бригадира Дух. — Просто так за него пить предлагает.

— А у меня сегодня день рождения, — признаётся Панкратов.

— Ну, ты даёшь! — удивляется Загвозкин. — Подарок, значит, себе сделал. Ладно, тогда вначале пьём за твои шестнадцать лет, если я правильно подсчитал, а потом уже за твою победу. Работяга из тебя классный получится.

Глава 2.

Начало шестидесятых

Панкратову лет двенадцать. Живёт он с матерью в двухэтажном доме довоенной постройки, вблизи какого-то завода с постоянно дымящими трубами. Квартира Панкратовых — две небольшие комнаты и тесная кухонька на первом этаже. В одной из комнат на стене висит семиструнная гитара.

Панкратов держит голубей. У него своя небольшая голубятня на крыше сарая, которую он соорудил сам, как смог, поддавшись очень распространённому тогда увлечению. Сараев много, они стоят сразу за домом, во дворе, огороженном старыми тополями.

Разгар лета. Панкратов на крыше сарая, возле голубятни, загоревший, в одной майке и потёртых тренировочных штанах, на ногах сандалии-плетёнки, на голове простенькая тюбетейка без узоров, берёт в руки одного чёрного птенца из гнезда в голубятне и, называя его Цыганком, садит себе на плечо. Нажевав зерна, подкармливает голубёнка прямо изо рта. Птенец жадно и смело толкает клюв в рот Панкратову за очередной порцией.

Тёплый осенний день. Панкратов в школьной форме залазит по лестнице на крышу сарая, шугает стаю голубей и наблюдает за их полётом. Через какое-то время вся стая дружно опускаются на захват голубятни. Но один большой чёрный голубь, благодаря широким крыльям и хвосту кажущийся в полёте явно крупнее других птиц, отделяется от стаи, подлетает к Панкратову и, как бы здороваясь с ним, садится ему на плечо — это Цыганок. Многие соседи по дому знали об этом голубе и часто с умилением наблюдали за таким поведением юного хозяина голубятни и его пернатого друга. Знали они также, что голубку, мать Цыганка, поймал ястреб, и что мальчишка сам терпеливо вырастил птенца, узнав от кого-то, как надо кормить голубят, оставшихся без внимания взрослых птиц.

Демонстрация в центре города в честь праздника Великого Октября. Колонны школьных коллективов направляются к высокой монументальной трибуне с памятником Ленину напротив здания Горсовета. В одной из колонн идут Панкратов и Таня. Таня — красивая стройная девочка с вьющимися русыми волосами, выпадающими из-под плотной вязаной шапочки. На улице холодно, одеты все уже в основном по-зимнему. Перед самой трибуной Панкратов, расстегнув тёплую куртку, достаёт Цыганка и бережно передаёт его Тане, правильно вкладывая лапки голубя в Танины руки, между пальцев.

— Держи пока, а когда крикнут «ура», бросай его вверх, — говорит он Тане.

С трибуны громко раздаётся «Да здравствуют пионеры и школьники! Ура, товарищи!». И Таня под общее ликование одноклассников выпускает Цыганка из рук. Голубь, хлопая крыльями, устремляется в небо над людским потоком.

— А он точно домой вернётся? — спрашивает Таня.

— Конечно, — уверенно отвечает Панкратов. — Я его уже и дальше бросал.

— А когда он прилетит?

— Через полчаса, может, раньше. А был бы почтовый, минут за десять долетел.

Зимний вечер. Морозно. Панкратов стоит перед музыкальной школой, постукивая носками ботинок о крыльцо. Открывается дверь и на пороге появляется Таня. В руках у неё большая папка с нотными тетрадями и скрипка в коричневом футляре.

— Пошли скорее, чтобы скрипка не замёрзла, — говорит Таня.

— Подожди, дай завяжу, а то ты вперёд замёрзнешь, — останавливает Таню Панкратов и заботливо завязывает у неё под подбородком верёвочки от белой меховой шапки. Затем он берёт у Тани скрипку, и они вместе, веселясь, то идут, то бегут по одной из улиц города под ярко-желтыми фонарями.

Панкратов один дома.

Стук в дверь. И сразу без приглашения входит пожилая соседка по подъезду, заглядывает на кухню и спрашивает:

— А где мать?

— Папку встречать уехала.

— Из тюрьмы, что ли? — Панкратов в ответ утвердительно кивает головой. — Ну, теперь начнётся у вас. Как бы он сразу чего худого не наделал. Такие на свободе жить не умеют. Ты, Санька, только пример с него не бери, — предостерегает соседка и уходит.

В квартиру с мороза заходят мать и отец Панкратова. Мать Панкратова — женщина по возрасту ближе годам к сорока, густые тёмные волосы, умный, доброжелательный взгляд, на щеках ямочки, когда улыбается. Панкратов удивлённо смотрит на то, во что одет отец, во всё серое: серая телогрейка, серая шапка, серые штаны и серые кирзовые сапоги. Отец, крепкого телосложения мужчина, молча поднимает Панкратова на руки и прижимает к себе. В момент, когда отец обнял его, Панкратов с незнакомым до этого неприятным ощущением почувствовал щетину на небритом морщинистом отцовском лице и разглядел ещё у отца наколку на безымянном пальце левой руки — перстень с трефовым крестом.

Возле сарая в компании каких-то мужиков, пошатываясь, стоит пьяный отец Панкратова.

— Сейчас я вам его достану, — говорит он мужикам, подставляет лестницу к крыше сарая и кое-как пролазит в голубятню сына. Спускается он уже с Цыганком и, крепко сжимая голубя в руке, на показ расправляет ему хвост, крылья. — Ну, где вы ещё такого найдёте, чистокровная бабочка. Ящик «Столичной» и он ваш. Берите, пока по-человечески предлагаю.

— А почему голубятня без замка, так и стоит всегда, что ли? — удивляется один из мужиков.

— А зачем её закрывать, — с ухмылкой отвечает отец Панкратова. — Мне сами несут, а не тырят у меня. И ты, если потребую, сам принесёшь сюда всех своих птичек. И водки поставишь, сколько скажу.

Мужики в нерешительности о чём-то шушукаются между собой. По выражению их лиц видно, что они уже окончательно утвердились в том, с кем связались, и что за тип предлагает им купить хорошего породистого голубя.

В это время, вернувшись из школы, с полевой сумкой через плечо вместо портфеля, к сараю подбегает Панкратов.

— Отдай, это же мой голубь, — испуганно просит он отца.

— Да ты кто такой, — возмущается отец, и взгляд его и без того почти всегда угрожающе-колючий, становится откровенно свирепым. — Здесь всё моё.

— Ну, пожалуйста, папа, отпусти его, ему же больно.

Панкратов виснет на руках у отца и пытается освободить Цыганка.

— Пойдём мы, — говорит кто-то из мужиков в явном смятении от происходящего.

— Да на, забирай своё сокровище! — кричит пьяный отец и в ярости на глазах у сына, широко размахнувшись, с силой бросает Цыганка на снег. Голова птицы при этом остаётся у отца в сжатой ладони.

Панкратов замирает на мгновение, не понимая, что случилось, и затем бросается к ещё трепещущему в агонии тельцу голубя…

Мужики быстро и молча уходят.

Утром на кухне протрезвевший отец, нервно погасив папиросу о край батареи, подходит к Панкратову, обнимает сына и просит прощения:

— Пьяный я был, ничего не помню. Сам же ещё сказал, что необязательно голубятню закрывать. Может, замок и остановил бы меня, хотя вряд ли. Чужих пацанов никогда не трогал, а тут своему погань сделал. Всё водка эта проклятая. Ну, прости ты меня. Если хочешь, у тебя лучшие голуби будут, даром. Самые лучшие во всём городе. А хочешь, я научу тебя драться, как надо, — после некоторой паузы продолжает отец. — Пока я жив, ни один фраер тебя пальцем не тронет. А потом сам себя защищай. Но бойся, в драке близко к себе никого не подпускай и бей первым, ногами, ноги сильнее. А, сграбастуют, зубами рви. Никого не жалей и не проси ничего. Вокруг гниды одни, которых давить надо. Людей мало. Могу ещё научить на гитаре играть, и в карты. В жизни всё пригодиться может.

Панкратов по-детски плаксиво, вытирая глаза кулаком, всхлипывает и говорит:

— Такого, как Цыганок, больше не будет. Я его за сараем похоронил, кое-как ямку выкопал, земля мёрзлая. Несколько дней всего прошло, как тебя мамка привезла, а ты вон уже чего натворил. Никогда тебе этого не прощу.

Видно, что отец очень переживает, искренне раскаивается, но не знает, как ещё утешить сына.

— Ну, всё, кончай скулить, успокойся, — снова закурив, говорит отец. Чтобы я твоих слёз больше не видел. — После этих слов в голосе отца послышались уже нотки повелительного осуждения. — Ты мой сын. А, значит, умный и сильный. Не забывай, чью фамилию носишь, и что она означает. Знаешь, как переводится по-русски имя Панкрат? Не знаешь. Вот посмотри в словаре и соответствуй. Иначе, кто тебя уважать будет. Распустил нюни, как баба. Терпи, давай. Не простит он, видите ли, вот напугал. Не позорься и меня не позорь. Простишь, куда ты денешься. За всё простишь, и отца и мать. Особенно мать. Попробуй только обидеть её когда-нибудь. Всё, забыли. Марш в туалет, вытри слёзы и высморкайся, как следует.

Глава 3.

Конец шестидесятых

  Панкратов работает на заводе. Корпус громадного цеха, внутри на рельсах идёт монтаж каких-то конструкций, напоминающих железнодорожные цистерны. Шум станков, механизмов, отбойных молотков, подвесных кранов. Много рабочих, все заняты своими операциями. Панкратов на руках заносит в мастерскую большой тяжелый электродвигатель и ставит его на верстак, где уже стоят такие же моторы, частично разобранные для ремонта. Мастер, пожилой мужчина в тёмно-синем халате, в очках, выговаривает Панкратову:

— Чего ты их на себе таскаешь, ты грузчик или электрик второго разряда. Тележка зачем вон стоит?

— Не ворчи, Петрович, — говорит Панкратов. — Так для тренировки надо.

— Тоже ещё, спортсмен, — продолжает ворчать мастер. — И чем ты занимаешься, если не секрет?

— А мне некогда настоящим спортом заниматься, учиться надо.

— Вот это другое дело, — охотно соглашается Петрович. — Выучишься, может, энергетиком или начальником цеха у нас станешь.

— А повыше нельзя? — шутит Панкратов.

— Куда ещё выше? — искренне удивляется Петрович. — Ты хотя бы мастером стань.

Та же мастерская электриков в цехе. Никто из присутствующих не работает. Один рабочий газету читает, другой булочку доедает, запивая кефиром, а мастер и ещё один рабочий за столом в шашки играют. Вдруг кто-то спрашивает:

— А где Панкрат, что-то его давно не видно?

— Наверняка в подвале, — говорит Петрович. — Мало ему смены, так он ещё в обед железо ворочает.

Тот же цех. В одном из пролётов открытая дверь и лестница в подвальное помещение, где расположена общая раздевалка — душевые, умывальники, ряды шкафчиков для одежды. В дальнем отсеке на свободном пространстве Панкратов, стискивая зубы от напряжения, качает бицепсы, используя для этого какие-то тяжелые металлические заготовки, принесённые им в подвал давно и заранее специально для силовых упражнений.

Тихая городская улочка. В свете фонарей лениво, поблёскивая, кружат редкие снежинки. Панкратов заходит в старое, построенное когда-то пленными немцами, трёхэтажное здание вечерней школы. Урок математики. Панкратов сидит в классной комнате за последним столом и делает вид, будто внимательно слушает учителя. Но сам при этом время от времени засыпает. И, чтобы голова не падала, подставляет под подбородок авторучку. Это видит сосед по столу, средних лет мужчина, который слегка толкает локтем Панкратова, чтобы тот не спал.

— Фу ты, чёрт, — зевая, жалуется Панкратов. — Ну не воспринимаю я эти синусы с косинусами. На литературе же не сплю вот или на истории.

— Да я и сам кое-как терплю, ничего не соображаю.

Весна. Панкратов дома, в той же квартирке на первом этаже, ужинает за небольшим круглым столом в комнате.

— Опять ты так поздно вернулся, посмотри, уже одиннадцать, а в шесть вставать и на завод, — сокрушается мать Панкратова, волосы у которой уже с весьма заметной проседью. — Вымотала тебя эта школа, будь она не ладна, третий год уже. Хотя и без неё нельзя, я всё понимаю. Но жалко тебя, сынок.

— Ничего, мама, потом отдохну, когда-нибудь, — успокаивает Панкратов мать. — Через месяц закончу школу и сразу в юридический поступать буду. После занятий в институте подрабатывать буду, проживём как-нибудь. Высшее образование обязательно получить надо. Иначе, кто я без него.

— А почему именно в юридический? — спрашивает мать.

— Потому что там дают самые универсальные знания, какие необходимы политику и государственному деятелю, — объясняет Панкратов.

— Неужели мой сын государственным деятелем решил стать? — удивляется мать.

— А почему нет. Вперёд и вверх, как говорится. Кто-то же, умный и сильный, должен управлять государством.

— Да уж, ты со своим характером так науправляешь, что все разбегутся, — ласково шутит мать. — А, если серьёзно, то для этого действительно грамотным человеком надо быть, разбираться во всём.

— Правильно, — соглашается Панкратов, неспроста же я это повесил. — И он кивает на прикреплённый над дверью в другую комнату лист бумаги со словами «Два человеческих стремления — к знанию и могуществу поистине совпадают в одном и том же. Ф.Бэкон».

Поужинав, Панкратов расправляет постель и ложится спать.

— А когда ты последний раз Таню видел? — спрашивает мать через открытую дверь. — И где она учится?

— Перед Новым годом, — отвечает Панкратов. — А учится она на первом курсе университета.

— И о чём вы договорились?

— Ни о чём. Я специально подстроил встречу с ней, хотел пригласить куда-нибудь, а она и разговаривать со мной не стала, побрезговала. Конечно, кто я по сравнению с ней, — помолчав немного, говорит Панкратов. — Бывший ремесленник, пэтэушник. Она, наверняка вообразила себе, что я так и останусь простым работягой.

— Странно, — пожимая плечами, произносит мать. — А что, хорошим рабочим быть это позорно, что ли?

— Для неё позорно, — объясняет Панкратов. — А как же иначе. Отец у неё директор чего-то там, «Волга» служебная, дача. Мать вообще, похоже, никогда и нигде не работала.

— Всё равно, непонятно. Вы ведь так дружили в школе. Ты её всегда домой провожал, от хулиганов защищал.

— То школа, а это жизнь, — говорит Панкратов. — Теперь у неё другие защитники, очкарики какие-нибудь прыщавые, которых я одним плевком зашибу.

Слышно, как мать вздыхает и снова спрашивает:

— А она всё такая же красивая?

— Даже слишком, — засыпая, тихо бормочет Панкратов. — Но всё равно она никуда не денется, от меня не уйдёшь, всему своё время.

— И не держи ты руки за спиной, когда идёшь по улице, — вдруг, помолчав минуту, сердито произносит мать. — Ты же не под конвоем. Сколько раз тебе говорить надо.

Солнечный майский день. Тот же сарай за домом Панкратова, та же пустая голубятня, от захвата с сеткой на ней осталось несколько сломанных реек. Панкратов возле сарая отрабатывает приёмы рукопашного боя. Бьёт, чаще ногами, по висящему на стене старому матрасу, на котором начерчена фигура человека. Боевая стойка, удары и имитация ударов у Панкратова совсем не похожи на элементы спортивных единоборств. То, что и как он делает, больше похоже на драку, в которой с его стороны — расчётливая демонстрация агрессии и жестокости. Видно, как Панкратов сосредоточенно настраивается на схватку и с какой-то буйной остервенелостью нападает на воображаемого противника. С очень низкой стойки он бьёт нарисованного человека по туловищу, в горло — кулаком, ладонью, сжатыми и растопыренными пальцами, пинает его по ногам, в пах, в живот, хватает противника как бы за плечи и резко в прыжке бьёт головой. В разной последовательности и в ошеломляющем темпе всё это действо повторяется несколько раз и заканчивается тем, что Панкратов срывает матрас со стены, перебрасывает через себя, высоко подпрыгивает и втаптывает его в землю.

Панкратов за своим письменным столом, закрывает и откладывает в сторону учебник истории СССР. Тут же ещё другие учебники, тетради. Панкратов встаёт из-за стола, выходит из комнаты, надевает кеды.

— На тренировку? — спрашивает мать.

— Как всегда, — говорит Панкратов. — Сегодня же суббота.

— А когда выпускные экзамены начинаются?

— На следующей неделе, — отвечает Панкратов и уходит.

Тёплый, светлый вечер. Старый, заросший, неухоженный сквер. На скамейке человек пять разновозрастных мужиков, не обращая внимания на прохожих с детьми, распивают спиртное, громко сквернословят, швыряют мусор в кусты.

— Привет, бичи позорные! — подойдя к пьяной компании, задиристо восклицает Панкратов. — Быстренько всё убрали за собой и сами убрались отсюда.

Самый здоровый из мужиков первым поддаётся на провокацию.

— Не понял, — в крайнем удивлении произносит он. — Чего тебе надо, щенок?

— Чтобы вы ушли и чтобы рож ваших я здесь больше не видел, — спокойно отвечает Панкратов, но с явным желанием раздразнить противника.

— А если не уйдём? — спрашивает мужик.

— Да куда вы денетесь, козлы вонючие! — говорит Панкратов.

Такой дерзости и таких обидных слов этот самый здоровый мужик уже не выдерживает и без опаски, бесшабашно нападает на Панкратова. Панкратов сбивает его с ног одним ударом. Другие мужики тоже, гурьбой, с хмельным азартом, нападают на Панкратова. Один из них при этом успевает даже разбить пустую бутылку о край скамейки и вооружиться «розочкой». Но в результате стычка с Панкратовым заканчивается для них очень плохо. Издавая протяжные стоны и корчась от боли, все они валяются на земле, в том числе и тот, что с разбитой бутылкой в руке.

Панкратов возвращается с работы домой.

— Как же всё-таки хорошо, что не надо больше в школу ходить, — говорит он с порога матери. — Хоть поесть и поспать спокойно можно.

Панкратов допивает чай, мать подсаживается к нему и передаёт заказное письмо из института и повестку из военкомата.

— Извини, сама расписалась в получении, — говорит мать. — Вдруг что-то важное в этом письме. И военкомат всё равно не отвяжется.

На повестку Панкратов не смотрит, а сразу распечатывает толстый почтовый конверт. В конверте его документы, какие подают при поступлении в ВУЗ, и сопроводительное письмо на официальном бланке Свердловского юридического института. Панкратов читает вслух сопроводительное письмо из института: «Приёмная комиссия возвращает Вам документы и сообщает, что согласно действующему законодательству Вы не вправе обучаться на очном отделении высшего учебного заведения, так как обязаны после окончания ПТУ отработать четыре года на соответствующем предприятии».

Такое неожиданное известие приводит Панкратова в крайнее возбуждение.

Он встаёт из-за стола и начинает нервно с ошарашенным видом ходить по квартире.

— Вот зачем ты заставила меня идти в эту ремеслуху, если такое правило есть! — сразу сорвавшись на крик, выговаривает он матери.

— Да откуда я знала об этом, — тоже в расстройстве и замешательстве говорит мать.

— Так узнала бы вначале! — кричит Панкратов. — Нельзя было разве

устроить меня куда-нибудь на самую примитивную работу, без каких-то там обязательств и отработок.

— Нельзя, потому что лет тебе тогда было мало и никуда не брали, даже разнорабочим.

— Тогда надо было в школе оставить, я же хорошо учился.

— Тоже нельзя было, — объясняет мать. — Забыл, что ли, как я заболела тогда, ноги отнялись. Хорошо, вылечили. А если бы нет, кто бы тебя кормил, в училище хоть стипендию платили. Потом, если честно, я боялась, что ты без профессии останешься. У нас тут шпана одна кругом, заманили бы тебя в свои дела, чего я ещё больше боялась, и не доучился бы ты ни в какой школе, целых три года надо было тянуть. И мало ли что со мной могло случиться. Если бы отец ещё жив был.

— А что толку-то от такого отца, даже если бы он и был, — возражает Панкратов. — Вот драться меня научил, словечкам уголовным всяким, в картишки мухлевать да на гитаре брякать, счастье какое. А зачем мне всё это надо. Был бы нормальным человеком, так сам жил бы ещё, и мы бы с тобой не прозябали бы среди этих сараев. И мне не пришлось бы после восьмого класса кувалдой махать. Закончил бы дальше как все дневную школу и не врал бы никому, что отец у меня когда-то чем-то заболел и умер.

— Погоди, сынок, — не соглашается мать. — Не можешь ты отца судить, не зная, как и почему он за решёткой оказался.

— А я и знать не хочу, я же вот не за решёткой.

— И, слава Богу! Но не зарекайся, жизнь она всякие выкрутасы выделывает, — в голосе матери слышатся уже суровые нотки, и видно, что она недовольна безапелляционной категоричностью сына. — А теперь помолчи и послушай, что я тебе скажу про отца, раз уж ты так винишь его. Он сам всю жизнь страдал, что у него судьба такая. Родился он в Москве. Мать родила его вне брака против воли каких-то там богатых родителей и вскоре после революции вместе с ними уехала за границу. Они якобы условие поставили, что возьмут её с собой только без ребёнка. Отец тоже отказался от него, так как женат был на другой женщине, там были свои дети, и жена его ни о каком ребёнке со стороны даже слушать не захотела. Испугавшись нищеты, может, ещё чего, мать оставила его чужим людям. Обещала вернуться за ним и не вернулась. А ему всего годик был. И рос он никому не нужный, у какой-то тётки, а фактически на улице, без ухода и воспитания. Никто им не занимался. Потом он лет в семь убежал от этой тётки, стал беспризорником. Рассказывал, что часто тогда из Москвы в Ленинград ездил, в Харьков, в Ростов, да где только он не был. Подворовывал в поездах, наверно. Ты вот в шестнадцать лет всего лишь на стройку попал, а он на Колыму.

— Ну и что, — хмуро реагирует на рассказ матери Панкратов. — Ты-то зачем за него замуж пошла, пожалела, что ли?

— Любила я его. И, поверь, было за что. И жалела. А как он хотел в Москву вернуться, ты представить себе не можешь. Проснётся, бывало, и рассказывает, что опять ему какой-то московский дворик приснился. Художников он знал, писателей, музыкантов знал, книг прочитал много. А как мы с ним под гитару пели. В компаниях он самым интересным был. Это ты его помнишь в основном, когда он пьяным был. А поженились мы не сразу, тебе уже лет шесть было. И фамилия у нас с тобой другая была, ты же знаешь это.

— Знаю, конечно, — подтверждает Панкратов. — А раньше почему не женились?

— Раньше он говорил, что ему нельзя семьёй обзаводиться.

— А потом что изменилось?

— Потом он как-то убедил своих или его убедили, что ему надо для виду другую жизнь начать. Думали, признает официально, как положено на свободе, жену с сыном, тогда семейное положение, если снова арестуют, спасёт его от высшей меры. Да поздно и напрасно всё это было. Его давно уже на особом режиме держали, под постоянным надзором. Жить ему разрешили только здесь с нами. В другие города въезд ему был запрещён. Всё новую жизнь хотел начать. Но всё равно бывшие подельники приезжали к нему зачем-то со всей страны, Головой его называли, прозвище у него такое было. Короче, не получилась у отца твоего новая жизнь, ни для виду, ни на самом деле. Он это понял окончательно, но исправить ничего уже не мог. В последний раз на свободе особенно часто пил, проклиная и детство своё и тюрьмы, неделями пил, до умопомрачения. Ты же помнишь, творил, что попало.

— Ещё бы не помнить. Получается, рос я себе спокойно без отца, а потом ты мне его подарила. А ты у меня спросила, зачем он мне такой, если из-за него меня даже в суворовское училище не взяли!

— И что бы ты ответил?

— Откуда я знаю.

— Вот и я не знала тогда, как правильно поступить. Отец сказал, надо, значит, надо. Попробовал бы ты ему возразить.

— Ладно, мама, что было, то было, — примирительным тоном говорит Панкратов. — Надо успокаиваться. Ничего уже исправить нельзя. Отцов не выбирают и обратно не рождаются. А за что хоть его расстреляли?

— Подробности я не знаю, — отвечает мать. — Приехал какой-то мужик из Одессы, переночевал у нас тут, отец сразу уходить стал куда-то надолго, молчал, а дней через десять его забрали. Якобы за организацию каких-то криминальных разборок. Судили его одного закрытым областным судом в особом составе. Никакие адвокаты ничего сделать не смогли, всё решено было заранее. Свидание мне с мужем не дали. Поэтому не знаю, сынок, правда, не знаю.

— Не хочешь рассказывать, и не надо, — садясь за стол напротив матери, говорит Панкратов. — Если ты считаешь, что мне лучше не знать этого, то пусть так и будет. Тем более, что это не имеет уже никакого значения и никого это не интересует. Нет его больше и точка. Но всё равно не могу понять, что за любовь такая и где ты его нашла-то?

— Там и нашла, где он сам был, — тяжело вздохнув, отвечает мать. — Об этом я тоже могу тебе рассказать. Ты взрослый уже, понять должен. Война началась, я в детский дом работать устроилась, надо было бабушке и младшим сёстрам помогать, дед ведь на фронт ушёл. Вот и взяла я там как-то для сестрёнок старые рваные чулочки. Сама ещё можно сказать ребёнком была, не сообразила. А завхозиха выслужилась, донесла, куда следует. Меня арестовали и в тот же день, ни в чём не разобравшись, девчонку совсем ещё неразумную, сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. А там, кого только не было. Зоны были разные, мужская и женская, жили отдельно, а работали вместе. Приставать ко мне с первого дня стали. Короче, пропала бы я, сынок, если бы отец твой не увидел меня случайно. Я ему очень понравилась. Вот он и распорядился по зонам, чтобы меня никто не трогал. Даже сами охранники следили, чтобы никто ко мне не прикасался. И в работе мне помогали, поднести там что-нибудь тяжелое. Я у конвейера работала, но не доставала до ручек там всяких. Так мне даже специальную подставку изготовили, чтобы удобно было. Конфеты мне передавали и даже сгущёнку откуда-то брали. Один раз ему отказали в свидании со мной, так в отместку по его приказу ни один барак на работу не вышел. Кстати потом уже, после войны, на таких вот свиданиях ты и был зачат. А в сорок четвёртом случилась вдруг проверка по моему делу, тоже, наверно, не без вмешательства Сергея, и через полгода меня освободили. После этого он уже не выпускал меня из виду и всё всегда знал про меня.

Его очень все боялись. Правда, пока он жив был. Помнишь, как у тебя голубей всех разворовали, когда его не стало. И, кстати, ещё одно. Чтобы ты знал, каким на самом деле был твой отец и как он страдал. Он ведь нашёл свою родную мать. Она стала известной артисткой там, за границей, и после войны приезжала к нам в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить ей за свою загубленную жизнь. Помню, рассказывал мне, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину, финку в руке сжимал. А ударить не смог. Так и не узнала она, что её на родине чуть собственный сын не зарезал.

— Всё, мамочка, извини, — говорит Панкратов. — Зря я так разошёлся, наорал на тебя, как дурак. Но ты меня тоже пойми. Все планы ведь рушатся. Так студентом хотелось стать, учиться, лекции слушать. А сейчас что, в армию пойду, отсрочка закончилась. Они там, в военкомате, дело своё знают.

— Понимаю, Саша, — сочувственно говорит мать. — Ну, что тут поделаешь, терпи.

— Только и остаётся, что терпеть и ждать, — говорит Панкратов, встаёт, одевается и уходит.

Сумерки. Панкратов в том же заброшенном сквере. Опустив голову, сидит на той же скамейке, возле которой месяц назад он расправился с пьяной компанией. Вдруг за высокими кустарниками акации раздаётся хриплый мужской голос.

— Ну что, Кайзер, морда фашистская, вот и встретились, — говорит кто-то кому-то. — А ты думал, мы забудем и не поблагодарим тебя за нюх твой поганый.

Панкратов встаёт, пробирается между кустарниками и видит, как двое молодых парней, один из них с ножом, приготовились напасть на стоящего напротив них прилично одетого мужчину лет тридцати или чуть старше.

— Эй, как вас там, ку-ку! — бодрым голосом окликает всех Панкратов и намеренно делает несколько шагов так, что оказывается между противниками.

— Вали отсюда! — гонит Панкратова один из парней. — У нас тут свои дела, шутим мы.

— Интересные дела, — говорит Панкратов. — Двое на одного, да ещё с ножичком. А меня примете, я тоже люблю пошутить?

— Ты чё буровишь, баклан! — возмущается тот, что с ножом, и начинает двигаться на Панкратова.

— Ох, и не повезло же вам сегодня, — намеренно изображая звериный оскал, произносит Панкратов, слегка приседает, выставляет перед собой руки и сам с устрашающим прищуром медленно идёт навстречу вооруженному бандиту. Тот, которого назвали Кайзером, при этом начинает заходить сбоку с явным желанием предпринять какие-то действия совместно с Панкратовым.

— Не лезь! — не отрывая сосредоточенного и напряженного взгляда от противника, приказывает Панкратов. — Беги или встань за дерево и не дёргаться. Я сам справлюсь.

Произнеся последнее слово, Панкратов внезапно подбирает с земли горсть трухи из старой травы и листьев, кидает её в лицо тому, что с ножом, а сам резко бросается на него, толкает его головой в живот и, приподняв его ноги, сильно пинает ему в копчик. После этого Панкратов стремительно отскакивает в сторону, точно за спину второму бандиту, хватает его за волосы, с ударом коленом по затылку валит на землю и сильно бьёт каблуком ботинка в грудь. Затем Панкратов снова поворачивается к первому и предпринимает попытку ещё раз прицельно ударить по нему. Но тот, кого Панкратов так дерзко и смело принялся защищать, останавливает его.

— Хватит с них, а то забьёшь ещё до смерти ненароком, — говорит он, берёт Панкратова за рукав и со словами «А ну-ка, пройдём со мной, герой» отводит его к расположенному рядом неработающему полуразрушенному фонтану, где вынимает из своего кармана красное удостоверение и представляется. — Виктор Краузе, старший инспектор уголовного розыска. Дальше не пойдём, потому что мне ещё этих двоих определить надо, когда они вставать начнут, если смогут. — Краузе садится на гранитный бордюр фонтана и приглашает присесть Панкратова. — Ну, как хоть зовут моего спасителя? Только предупреждаю, отвечай, как есть, не выдумывай, всё равно ведь узнаю, если соврёшь или промолчишь.

— Александр.

— Фамилию назови.

— Панкратов, — отвечает Панкратов и сам спрашивает. — А почему Кайзер?

— Да ерунда, так называют меня вот такие ублюдки, каких ты уложил. Очень эффектно, между прочим. А не слишком жестоко, как сам думаешь?

— А чего их жалеть, — говорит Панкратов. — Не ты их, так они тебя.

— Тоже верно, — соглашается Краузе. — Я их знаю, так себе шушера уголовная. Они, видимо, решили отомстить мне за первую реальную отсидку, которую я им устроил. Вот и выследили меня здесь, Хотя в курсе, конечно, что настоящие урки сотрудников милиции зря не трогают. Но что с них взять, беспредельщики мокроносые. А я ведь забрёл сюда специально, чтобы тоже выследить, кто же тут систематически людей избивает. И теперь я догадываюсь, кто.

— Не систематически, а иногда, — возражает Панкратов. — По субботам только. И не избиваю, а тренируюсь.

— А сегодня почему здесь? — спрашивает Краузе.

— Сегодня у меня настроение плохое, — объясняет Панкратов. — Я не знал, куда себя деть. Вот и пришёл сюда, чтобы посидеть и подумать, как дальше жить.

— Что-то не нравятся мне эти тренировки на живых людях, — говорит Краузе.

— Какие это люди, — опять возражает Панкратов. — Гниды паршивые. Бить и давить их надо, другого обращения они не понимают. И вообще, не знаю, как ты, а я пьяниц и эту, как ты их назвал, шушеру уголовную с детства очень не люблю, презираю даже.

— Я тоже не в восторге от них, но как человек закона категорически не согласен с такими действиями, — строго говорит Краузе. — И предупреждаю, что ещё раз придёшь сюда так вот потренироваться, я вынужден буду привлечь тебя к ответственности и как пить дать арестую. Лучше бы ты моего сына Витьку потренировал.

— Ещё одного раза уже точно не будет, — заверяет Панкратов. — У меня повестка дома лежит, на днях в армию забирают.

— Тогда всё, вопросов больше нет. — И Краузе подаёт Панкратову на прощание руку. — Желаю отслужить достойно. И советую самбо заняться, с такими-то данными.

— У меня ещё вопрос, — говорит Панкратов, пожимая руку Краузе. — А почему морда фашистская?

— Да всё просто, — отвечает Краузе. — Я немец по национальности.

Танковая дивизия Вооруженных сил Советского Союза на территории Германской Демократической Республики. Казарма отдельного батальона связи. Перед главным входом в здание большой стенд «Боевой путь части», на котором красной стрелой от Урала через Берлин обозначен конечный пункт — Прага. То, что это воинское подразделение связи, видно по наглядной агитации, по одежде военнослужащих, по оформлению общего штабного помещения. В одном из кабинетов штаба за столом сидит пожилой тучный майор Чебушенко, на столе у майора скоросшиватель с документами на Панкратова. К кабинету подходит Панкратов, на двери табличка «Заместитель командира по политической части». Панкратов в новенькой солдатской форме, подстриженный наголо, заглядывает в кабинет и спрашивает:

— Можно?

— Не можно, а разрешите войти, — грозно поправляет его Чебушенко. — Входи, костолом, входи.

Панкратов входит и останавливается перед столом, за которым сидит Чебушенко.

Майор с недовольным выражением лица как бы оценивающе посматривает на Панкратова и начинает знакомиться с ним по документам.

— Панкратов Александр Сергеевич? — вопросительно читает он вслух. — Так?

— Так, — отвечает Панкратов.

— Не так, а так точно, — опять поправляет его замполит. — Рабочий, образование среднее, закончил одиннадцать классов, комсомолец, так?

— Так точно.

— Отец умер. Мать, Анна Васильевна, работает в библиотеке, так?

— Так точно.

— Призван из Свердловска, в батальоне у нас со вчерашнего дня, так?

— Так точно.

Майор закрывает скоросшиватель, откидывается на спинку стула и спрашивает:

— Зачем «стариков» покалечил, один вон даже в санчасть попал?

— Ремень и часы отобрать хотели, — спокойно отвечает Панкратов.

— К дембелю готовятся, — понимающе кивает Чебушенко. — А нельзя было этим баранам просто слегка по рогам надавать?

— Просто и слегка я не умею, — говорит Панкратов. — В связи с этим хочу сразу заявить, товарищ майор, служить буду, как надо, но, если меня тут кто-нибудь ещё раз хоть пальцем тронет, я за себя не ручаюсь.

— Ишь ты, петух какой, — сердито замечает Чебушенко. — А я хочу тебе заявить, что от трибунала тебя спасает только то, что ты в карантине и не принял ещё присягу, понял. А, чтобы ты попусту руки не распускал, я при случае найду тебе применение.

Случай такой представился вскоре после принятия Панкратовым присяги.

Поздний вечер, лес, грунтовая дорога, вдоль дороги армейские палатки. В одной из них, что немного в стороне от солдатских, замполит и начальник штаба батальона. В палатку входит солдат с повязкой на рукаве «Посыльный». Начальник штаба, худой моложавый капитан, приказывает ему:

— Позови рядового Панкратова из второй роты.

Появляется Панкратов и докладывает, обращаясь к Чебушенко:

— Товарищ майор, рядовой Панкратов по вашему приказанию прибыл.

— Это я тебя вызывал, — говорит начальник штаба. — Вот что надо сделать, боец. Идёт учебная игра с таким же батальоном связи, но из другой дивизии. Часть эта для нас сейчас как бы условный противник, в расположении которого находится новая передвижная радиостанция. Она охраняется, возле неё часовой. Его надо тихонько снять и доставить сюда. Понял?

— Так, точно, товарищ капитан, — отвечает Панкратов. — Только где это?

— Замполит покажет, — говорит начальник штаба. — Можешь выполнять.

Чебушенко и Панкратов выходят из палатки. Чебушенко показывает Панкратову, как добраться до места.

— Это близко, прямо по этой вот колее, метров пятьсот, — говорит он. — У часового патронов нет, охранять по сути нечего и не от кого, все учения проводятся на нашем закрытом полигоне. Не понимаю, на кой чёрт сдался начальнику штаба этот часовой. Я уж тебя прошу, не повреди там его, возьми аккуратно. И смотри, чтобы не убежал со страху, а то наделает шуму.

— В штаны может наделать, а так никуда он не денется, — обещает Панкратов. — От меня не убежит.

— Ох, доиграются когда-нибудь эти молодые командиры, — высказывает вдруг Панкратову, как равному, свои соображения Чебушенко. — В том батальоне тоже такой же штабист, молодой да ранний.

Хоть и темно уже по времени суток, но под светом полной луны и непотушенных фар боевых машин условно чужой участок леса хорошо просматривается. Панкратов подкрадывается к часовому, который не ходит по полянке вдоль и вокруг охраняемого объекта, как положено, а безмятежно дремлет, сидя на подножке автомобиля. Панкратов, крепко обхватив шею обмякшего от испуга и никак не сопротивляющегося часового, зажимает ему рот и уволакивает его в лес. Там забирает у него автомат, приказывает молчать и пинками под зад заставляет идти в нужном направлении. И только войдя с ним в нормально освещённую офицерскую палатку, Панкратов узнаёт в пленённом часовом Духа.

— Ты, что ли? — всматриваясь в Духа, удивляется Панкратов.

— Я, конечно, а кто ещё, — признаётся Дух и, не соображая, что происходит, растерянно обращается к старшему по званию. — Это Панкрат, товарищ майор, я его знаю.

— И мы его знаем, — говорит Чебушенко и спрашивает у Панкратова. — Вы что, знакомы?

— Так точно, — отвечает Панкратов. — В Свердловске когда-то вместе на стройке работали.

— Тогда всё понятно, — говорит замполит. — И у нас и у них последние призывы в основном с Урала.

— Так, рядовой, — вступает в разговор капитан, обращаясь к Панкратову. — Ты свободен. А с тобой, воин, — говорит он Духу, — придётся разбираться вместе с твоим командиром, как это ты так службу несёшь.

Панкратов и Чебушенко выходят из палатки.

— Иди, отдыхай, Саша, — говорит замполит и одобрительно хлопает Панкратова по плечу.

Панкратов на перекладине, в гимнастёрке, не подпоясанной ремнём, раз за разом выполняет подъём переворотом. Рядом замполит, другие офицеры, военный корреспондент с планшетом и фотоаппаратом, немного дальше солдаты — все с удивлением наблюдают за происходящим. Один из офицеров считает, который раз уже Панкратов переворачивается через перекладину:

— Девяносто один, девяносто два, девяносто три…

Через неделю в кабинете замполита один из офицеров вслух читает газету с названием «За Родину!»:

— За плечами ефрейтора Панкратов всего год службы, а он вновь удивил своих товарищей и командиров своими незаурядными спортивными достижениями. На днях в присутствии нашего корреспондента он 150 раз выполнил подъём переворотом и 120 раз подтянулся на перекладине. Вот такие парни служат в Группе советских войск в Германии.

— Никогда бы не поверил, если бы сам не видел, — говорит Чебушенко. — И откуда в нём такая сила.

Бывало, что специальные учения и занятия проводились на стадионе перед зданием казармы. Футбольное поле. Военная техника. Панкратов на бронетранспортёре, в наушниках, настраивает радиостанцию. К БТРу подбегает солдат с красной повязкой на рукаве «Помощник дежурного» и говорит Панкратову:

— Слушай, Панкрат, что-то тебя срочно замполит к себе требует.

Панкратов и помощник дежурного спешно направляются к казарме. По пути солдат спрашивает у Панкратова:

— Чего натворил-то?

— Ничего, — отвечает Панкратов. — А в чём дело?

— Да только что к Чебушенко особист из штаба дивизии пришёл и сразу за тобой послали.

Тот же кабинет замполита, в котором находятся Чебушенко и ещё один майор. При появлении Панкратова офицер из особого отдела встаёт и, не обращая внимания на доклад о прибытии, протягивает ему для пожатия руку, вежливо приглашает сесть рядом на большой кожаный диван и спрашивает:

— Как служится?

— Нормально, товарищ майор, — бодро отвечает Панкратов. — Всё в порядке.

— Молодец! — говорит особист. — Насчёт тебя у нас никаких сомнений. В армии сверхсрочно не думаешь остаться?

— Никак нет, товарищ майор, учиться надо. После демобилизации в институт поступать буду.

— Правильно. Если надо будет, характеристику мы тебе дадим соответствующую. Так, майор? — обращается особист к Чебушенко. В знак согласия замполит кивает головой. — А пока у нас к тебе вот какое деликатное дело. Надо взять под защиту одного солдата с высшим образованием.

— Не солдата, а уникума, Саша, — с раздражением уточняет Чебушенко. — Маевского из второго взвода первой роты. Да ты его знаешь.

— Не знаю, но видел, — говорит Панкратов. — Толстомясый такой, над ним ещё смеются все?

— Он самый, — подтверждает замполит. — Одна морока с ним, честное слово. И ведь не комиссуешь его без причины и не спрячешь никуда.

— То есть другого реального выхода нет, — говорит особист. — Что можно сказать о нём, чтобы ты понял проблему. Хотя, наверно, и сам уже догадываешься. Вениамин Маевский, москвич, историк, образование высшее, из интеллигентной семьи, один у родителей, женат. К армейской жизни абсолютно не приспособлен, год в армии продержаться не может, ни одной воинской специальности не освоил, хотя человек он, видимо, неплохой. Но оружие ему доверить нельзя, технику тоже. В роте его постоянно обижают и даже издеваются над ним. Масло и сахар у него отбирают, а он, скорее всего, привык дома сытно покушать. Ни с кем не дружит, последнее время постоянно в депрессии. Заикаться стал и даже прапорщику одному сказал, что от такой службы и руки на себя не грех наложить. Так ему, видите ли, плохо у нас. Допустить подобного или другого происшествия с ним нам никак нельзя. И мы очень надеемся, что под твоей защитой этот самый уникум, как говорит замполит, дослужит свой срок спокойно. И вернём мы его с тобой родителям живым и здоровым. Как ты к этому относишься?

— Положительно, — не раздумывая, отвечает Панкратов. — Если только это официальное служебное задание.

— Именно задание или комсомольское поручение, — говорит Чебушенко. — Как тебе будет угодно. Но прошу тебя, Саша, в рамках дозволенного. Никого калечить не надо.

— И я прошу тебя, даже приказываю, силу не применяй, — строго говорит особист. — Мы полагаем, одного твоего авторитета будет достаточно. Просто выкажи своё расположение к Маевскому, пообщайся с ним и пусть все видят, что вы дружите, понял?

— Да понял, товарищи майор, — улыбаясь, соглашается Панкратов. — Никуда никто не денется. Разрешите приступить к выполнению задания?

— Ты не шути, дело серьёзное, — говорит Чебушенко. — Чуть чего, сразу ко мне. Всё, можешь идти.

Панкратов уходит.

— Хороший парень, — замечает особист. — К нам бы его. Но всё равно проследи, как бы он не переусердствовал и дров лишних не наломал.

— Действительно, хороший, — подтверждает замполит. — Мы тут на днях анкетирование провели среди личного состава с вопросом, на кого из сослуживцев вы больше всего хотели бы походить. Так вот, девяносто процентов ответили, что на ефрейтора Панкратова.

В этот же день перед ужином Панкратов, прислонившись на улице к оградке возле казармы, наблюдает со стороны за Маевским. Вениамин Маевский — дородный молодой человек с румяным лицом и пухлыми губами, немного выше среднего роста, стоит в середине шеренги взвода, выстроенного отдельно от всей первой роты.

— Вольно! — командует прапорщик, всем оставаться на месте, сейчас приду, возьму разнарядку для вас на завтра.

Взвод предоставлен сам себе, и солдаты находят забаву — начинают весело толкать Маевского от одного к другому, давать ему подзатыльники и отвешивать пинки по его объёмному заду. Маевского не избивают, а показательно глумятся над ним. Причём делают это совместно самые щуплые и низкорослые солдаты во взводе. Маевский, поджав руки к груди, не сопротивляется, а только просит:

— Прекратите немедленно, как вам не стыдно!

Жалкий вид и явно неподходящие в такой ситуации слова Маевского ни у кого не вызывают сочувствия, а только ещё больше раззадоривают солдат, и все похихикивают и заразительно смеются над ним.

Панкратов подходит к оставшемуся без присмотра взводу, легко отпихивает самых активных участников издевательства над сослуживцем, берёт Маевского за руку, отводит его чуть в сторону и громко, чтобы все слышали, спрашивает:

— Объясни-ка мне, земеля, почему ты никому из этих баранов, как говорит замполит, по рогам дать не можешь?

— Никогда людей не бил и бить не буду, — заикаясь, отвечает Маевский. — Какими бы баранами они ни были.

Все откровенно хохочут над таким ответом.

— Тогда я за тебя это буду делать, — ещё громче и пафосно произносит Панкратов. — У нас гвардейская часть или стадо животных. Кто ещё хоть раз его тронет, будет иметь дело со мной. А я рога быстро обломаю. Все слышали? — И Панкратов, заложив руки за спину, медленно проходит мимо собравшихся вдруг снова в строй солдат.

Угроза подействовала. Издевательства в отношении Маевского и даже просто мелкие колкости и насмешки в его сторону прекратились.

Панкратов и Маевский сидят на скамейке возле футбольного поля и разговаривают.

— Демобилизуюсь и сразу в аспирантуру, — говорит Маевский. — Если не поступлю, то снова пойду на преподавательскую работу. До армии я ассистентом на кафедре истории партии в институте работал. А у тебя какие планы?

— Да какие у меня планы, Веня, — отвечает Панкратов. — До дембеля ещё почти год. Ну а потом в юридический поступать буду, как и хотел. Только теперь уже на заочное отделение. Скоро двадцать, а это уже солидный возраст. Работать надо и матери ещё помогать.

— А ты приезжай к нам в Москву, — приглашает Маевский. — Столица всё-таки. Там и учиться поступишь и работу найдёшь. Отец пишет, его в горком партии взяли. Поможет, если что, я попрошу. Отец у меня хороший, давно на партийной работе. Кстати, мог бы от армии меня отмазать, но не стал. Вот такой он у нас с матерью сознательный коммунист.

Глава 4.

Начало семидесятых

  Панкратов в военной форме с дембельским чемоданом в Москве, на Красной площади. Смотрит на всё вокруг и тихо вслух как бы обращается к городу:

— Ну, вот мы и встретились. От меня не скроешься.

Этим же днём Панкратов у Маевских дома. Дверь в квартиру ему открыл сам Маевский. За его спиной стоит и приветливо улыбается миловидная девушка.

Панкратов и Маевский обнимаются.

— Познакомься, Саша, это Люда, моя жена, — искренне радуясь встрече, говорит Маевский. — В это время из комнаты в коридор выходит высокий мужчина в очках. Маевский представляет его. — А это мой отец, Геннадий Георгиевич.

— Проходи, дорогой, мы тебя давно ждём, — говорит отец Маевского и жмёт Панкратову руку. — С утра, как ты позвонил из аэропорта, очень ждём. Жена вон, Диана Аркадьевна, даже торт свой фирменный испекла.

— Да я в центре побывал, — оправдывается Панкратов. — На Красной площади был, по улице Горького прошёл.

Из кухни выходит мать Маевского, в фартуке, с полотенцем в руках, и говорит:

— Наконец-то, прибыл. Дай-ка я на тебя погляжу. Ну точно, как на плакатах солдат изображают. Давай, раздевайся и за стол. — Панкратов снимает китель. — Пойдём, я тебе покажу, где умыться, — говорит она, провожает Панкратова в ванную комнату и по пути благодарит его. — Спасибо тебе за Венечку, он нам всё про вашу дружбу в армии рассказал. Он ведь у нас совсем за себя постоять не может. Пока он служил, мы тут с Людочкой извелись совсем. Боялись, не очень ли его там обижают.

В комнате, похожей на кабинет, Геннадий Георгиевич с сыном и Панкратов.

— Я тоже советую тебе переехать в Москву, — говорит Панкратову отец Маевского. — И поступить в ВЮЗИ. Уважаемый юридический институт, между прочим, хоть и заочный. А с пропиской и работой я помогу.

— Может, действительно, Саша, лучше тебе заочно учиться, как ты и хотел, — добавляет Маевский. — Никакого распределения, а диплом такой же. С третьего курса по специальности уже сможешь работать. Либо юристом в народное хозяйство, либо в органы пойдёшь.

— Это мы посмотрим ещё, куда, — говорит Геннадий Георгиевич. — Пока ты, Александр, получай там у себя дома паспорт и решай, что делать. Надумаешь, снимайся отовсюду с учёта и приезжай.

Панкратов с тем же чемоданом, но уже в гражданском костюме, у подъезда своего дома в Свердловске прощается с матерью.

— Всё, мама. На вокзал не надо ехать, сам доберусь.

Мать обнимает и целует Панкратова.

— Береги себя, сынок, — говорит она, вытирая слёзы. — А, может, ещё передумаешь? Если просто хочется в Москве побывать, съезди, погуляй и возвращайся. Я тебя так ждала, скучала. Я ведь одна тут. Думала, приедешь, семьёй обзаведёшься, внуков понянчу. Оставайся, ну кому ты там нужен. Да ещё характер у тебя такой неуживчивый, обязательно во что-нибудь встрянешь или разругаешься с кем-нибудь в пух и прах.

Панкратов тоже обнимает мать и успокаивает её:

— Да я же говорю тебе, хорошие они люди. Обещали во всём помочь. Но не это главное. Запомни раз и навсегда, ничего страшного и неисправимого с твоим сыном никогда и нигде не произойдёт. Я у тебя умный и сильный, всё вытерплю и вывернусь из любой опасной ситуации. Когда надо, выдержки и спокойствия у меня хватит. Ну чего ты, на самом деле, чувствительная такая стала. Встречала, тоже плакала.

— Да, плакала, — подтверждает мать. — От радости, что ты никого там, в Германии, не прибил.

— Опять ты об этом, — качает головой Панкратов. — Не прибил же. А сейчас чего плачешь? Перестань, мама. Я знаю, что тебе плохо одной. Я тебя тоже очень люблю и тоже скучаю по тебе. Повторяю, при первой же возможности заберу тебя к себе. Всё, я пошёл.

Панкратов уходит. Отойдя немного от дома, он оглядывается на свою мать, так и стоящую у подъезда с платочком в руках, на свой старый сарай, на свою почерневшую от времени полусгнившую голубятню.

В квартире Маевских Геннадий Георгиевич и Панкратов.

— Так, Александр, — говорит Геннадий Георгиевич. — В институт ты поступил, мы все тебя уже с этим поздравили. А теперь о работе, какую я тебе подыскал и предлагаю. Освобождённым секретарём комитета комсомола швейной фабрики, одной из самых крупных в Москве. Правда, не на правах райкома, оформят тебя пока электриком. Но это временно. Там считают, что вожаком у девушек обязательно должен быть парень, желательно помоложе, чтобы подольше поработал на этой должности. С руководством я уже согласовал твою кандидатуру. Ты ведь не из актива района, и они о тебе ничего не знают. Жить будешь в общежитии фабрики со всеми удобствами. Так, что условия для учёбы и для всего остального будут. Ну, как?

— Спасибо, Геннадий Георгиевич, — соглашается Панкратов. — Я, конечно, принимаю предложение. Но справлюсь ли?

— Справишься, не боги горшки обжигают. Говорить ты умеешь, а это в нашем деле уже много значит. Конфликты или казусы какие возникнут, обращайся. Приезжай прямо сюда, к нам домой.

Общежитие швейной фабрики. У Панкратова отдельное жилое помещение в виде однокомнатной квартиры. Напротив кровати стеллажи с книгами, тумбочка с телевизором, рядом круглый стол. Под кроватью увесистые гантели. В комнате очень чисто и прибрано.

Один из цехов швейной фабрики, шум станков, за станками в основном девушки. Панкратов, в добротном костюме, с аккуратно завязанным галстуком, подходит к некоторым из них и о чём-то весело разговаривает с ними, показывает какие-то бумаги, смеётся. Другие девчонки, не отрываясь от работы, с интересом наблюдают за ним.

Собрание в Доме культуры швейной фабрики. На сцене за столом президиума несколько человек.

— А теперь, товарищи, позвольте перейти к радостному событию, — говорит парторг, ведущий собрание, пожилой мужчина пенсионного возраста с пышной седой шевелюрой. — За создание сквозных комсомольских бригад, — торжественно объявляет он, — и достижения в социалистическом соревновании комсомольская организация нашей фабрики награждается вымпелом Центрального комитета ВЛКСМ.

Раздаются громкие аплодисменты.

На сцену из первых рядов зала выходит Панкратов, но не по ступенькам с краю, а просто задорно запрыгивает на неё, что вызывает дополнительные аплодисменты. Из-за стола президиума в это время встаёт очень респектабельного вида специально прибывший из вышестоящего органа по такому случаю комсомольский работник, вручает Панкратову вымпел и тихо заговорщицким тоном говорит:

— Жду тебя в горкоме.

Квартира Маевских. На диване сидит Маевский, перед ним с угрюмым и озабоченным видом расхаживает Панкратов.

— Вот сегодня мне красивый вымпел ЦК вручили, — взволнованно говорит Панкратов. — А я не рад, Веня. Всё не то и не так. Все эти знамёна и грамоты совершенно оторваны от истинных проблем молодёжи. Вместо дела одни бумаги и показуха. Всё-таки дураки у власти пострашнее стихийного бедствия будут, от него хоть укрыться можно. А от них никуда не денешься. Я вот даже стишок такой по этому поводу сочинил, послушай. — И Панкратов читает:

Не бойтесь клопов и назойливых мух.

Не бойтесь худых и облезлых котят.

Пиявок не бойтесь и драных старух,

Которым по виду за сто пятьдесят.

Не бойтесь морозов, метелей и бурь.

Крапивы не бойтесь и даже волков.

Нигде ничего нет страшнее, чем дурь

У власти поставленных дураков.

Прочитав это, Панкратов тут же добавляет, — А можно и так ещё в конце:

Не бойтесь в помойку руками залезть.

Крапивы не бойтесь и даже волков.

Нигде ничего нет страшнее, чем спесь

Высокопоставленных дураков.

— Мой отец тоже как бы у власти и тоже не низко поставлен, — выслушав Панкратова, замечает Маевский. — Но ты ведь его не считаешь дураком спесивым.

— То-то и оно, что нет, — соглашается Панкратов. — И многие другие партийные чиновники очень даже не дураки, и сами по себе в отдельности вполне приличные люди. А все вместе бюрократы и демагоги. И я с ними. Вот в чём феномен! — всё более возбуждаясь, продолжает Панкратов. — Девки пашут в три смены, а я, здоровый мужик, какой-то ахинеей и словоблудием занимаюсь. Умом понимаю, что так заведено, такая идеология, такая политика, короче, так надо, в том числе для себя, для карьеры, а душа протестует. Последнее время сам себя постоянно спрашиваю, в кого же ты превращаешься, Панкрат? Ещё пару лет такой деятельности и всё, тебя нет, ты очередной законченный бюрократ, чинуша безликая. А я не хочу этого, Веня! Я настоящим, живым делом хочу заниматься, чтобы общество наше вперёд и вверх продвигалось. Я пользу хочу народу своему приносить, служить ему верой и правдой. Другие не могут, а я могу, потому что ум и силу имею. Но на Москву в этом смысле надежды нет, она сгнила окончательно, я же всё вижу. Для перемен к лучшему в Москве нет почвы, опереться не на кого. На Урал возвращаться надо, там узел и средоточие всех проблем. Там ещё остались нормальные люди, которых можно поднять на борьбу против существующего режима, за свободу и торжество разума. Так жить, как живёт сейчас наш народ, нельзя, Веня!

— Опять ты о свободе, Саша, а что она для тебя? — спрашивает Маевский. — Ты ведь мне так ни разу и не объяснил это, хотя часто ссылаешься на её отсутствие.

— Свобода, — уверенно отвечает Панкратов, — это возможность наказывать тех, кто ведёт себя не по уставу, вплоть до полной изоляции от общества. По какому такому уставу, спросишь. Объясняю. По уставу, принятому умными и честными людьми, которые понимают, что ум должен быть свободным от любой идеологии, а поведение должно быть зависимым от ума, совести и справедливости. Руководящей и направляющей силой общества должна быть не коммунистическая или какая-нибудь другая идеологическая партия, а партия свободы, ума и морали. Ты спросишь, а кто будет определять, умный ты или честный. Отвечу. А никто персонально. Просто один раз волевым решением надо выстроить государственную систему так, чтобы наверх, к власти и деньгам, поднимались исключительно люди умные и честные. И заковать такую систему в незыблемую железобетонную глыбу на века, чтобы поколений десять в ней воспиталось. Вот в этом смысле и в таком контексте закостенелость я признаю. И чтобы, главное, навсегда извести бездельников. Иначе капут человечеству. Моё самое глубокое убеждение заключается в том, что в конце концов человечество погубят те его представители, которые сами ничего не делают и живут за счёт других. Безработицы у нас нет, а ты посмотри, сколько у нас разного рода тунеядцев, толку от которых обществу никакого. И страшно то, что их в настоящее время становиться всё больше и больше. Жрут, пьют, крышу над головой имеют, советское государство их защищает, а они взамен ничего ему не дают. Это не люди, а крысы какие-то в людском обличии, жадно и безудержно захватывающие наши города и сёла. Какой-то хмырь и шалопай, ничего не делает и не хочет делать, эгоист и лентяй, тупой и необразованный обормот с преступными наклонностями, а меня призывают уважать его и воспитывать в нём нового человека. Да с какой это стати! Палкой хорошей ему дать по хребту и, как миленький, заработает. Хочешь жить в нормальном государстве, спокойно ходить по красивым улицам, покупать всё в магазинах, растить здоровых детей и так далее, тогда иди и работай, участвуй в улучшении жизни вокруг. Не нравиться вкалывать на заводе, учись, становись, кем хочешь. Только работай, живи достойно. Каждый трудоспособный член общества обязан кормить сам себя на им самим же добросовестно заработанные деньги. По природе тот, кто может, но не желает честно работать, а всё хитрит, обманывает, злоупотребляет справедливыми социалистическими законами и радуется тому, как он ловко устроился, оставляя свою страну и других людей в дураках, тот подлежит жесточайшему изгнанию из общества. Всё должно быть так, чтобы бездельники были обречены на вымирание. И чтобы никто и никогда не смог бы жить за счёт другого человека. Это закон жизни. Надо каждого проверять, на что он живёт, откуда он берёт средства к существованию. Молодой, здоровый, сильный и ничего полезного для общества не делает, значит, к ногтю его. Давить таких надо. В противном случае либо все всегда будут жить средненько, так себе, как мы все здесь сейчас живём, терпеливо довольствуясь лишь самым необходимым, либо одна малая часть населения будет жить хорошо за счёт другой части, как там, на Западе. Чтобы такого не было, надо срочно начать исправлять ситуацию. Неправильно, когда политика государства продолжает формально находиться под диктатом идеи о всеобщей свободе, а всеобщий контроль за исполнением гражданских обязанностей практически исчез. В идеологическом смысле свобода нужна нам, как воздух. Но на гербе, на знамени и ещё, где угодно, надо записать: свобода во всём, кроме обязанности работать на благо общества. Если большинство не будет работать или будет работать плохо, или одни будут просто отбирать хлеб у других, воровать, грабить, то жизнь станет невыносимой и государство развалится. Сознательное меньшинство страну не удержит, дураки и бездельники её погубят. Мне что противно, Веня. То, что у нас на деле сейчас ни реальной свободы, ни результативной работы. Конституция есть, а свободы нет. Пятилетки объявляются, планы как всегда грандиозные, а, например, половина москвичей ничего не делают. Чаи гоняют в конторах разных и дефицитом приторговывают. Вот я и говорю, пора уже всем нам выкарабкаться из грязных революционных пелёнок полувековой давности и освободиться, наконец, от порочной практики управления страной, когда умными, способными и приличными людьми правит невежественное, неблагодарное и ленивое большинство. Ну, сколько можно не очень-то сейчас уже и стройными рядами шествовать к какой-то фантастической цели, полностью игнорируя по пути обычное житейское благоразумие. С безликим и серым арифметическим большинством коммунизм не построишь. И хватит морочить людям головы. А, если уж и отнимать у них свободу, то только в том, что не вписывается в исторически справедливое устройство общественно-политической жизни. Свободу в человеческом обществе обеспечивает не диктатура господствующего класса, а диктатура ума, совести, справедливости и ответственности. Такой свободы у нас нет. А я только за такую свободу. Нельзя допускать больше, чтобы свою диктатуру устанавливали то богатые подлецы, то злые бедняки. Вот, как хочешь, так и понимай это, Веня.

— Ох, дружище, — вздыхает Маевский. — Ты оратор, конечно, спору нет. И говоришь убедительно. Но сдаётся мне, что тебе не за свободу, непонятно какую, бороться надо и не о народе, непонятно каком, думать. А надо, например, в девчонку хорошую влюбиться, благо на твоей фабрике есть из кого выбирать, жениться на ней, детей нарожать и жить, как все живут, приспосабливаясь к обстановке. В плане обычной человеческой жизни ты как индивидуум и так свободен. Живи и люби, вот и вся премудрость, Саша. Чего ты заковал-то себя в эти вечные рассуждения о справедливом общественном устройстве. Тебе от самого себя, такого вот беспокойного мыслителя о свободе, освободиться надо. Пока ты только внутренне конфликтуешь с существующим строем. Но, если ты не изменишь в принципе своего отношения к происходящему вокруг тебя, то рано или поздно неизбежно вступишь в противостояние с властью. А чем это у нас заканчивается, все хорошо знают. Угодить в психушку — это ещё не самая страшная перспектива. Жизнь у человека одна. Потрать ты свою избыточную энергию на себя, на близких, на творчество, на увлечения, на путешествия, в конце концов. Больше позитива, друг мой!

Панкратов прекращает ходить по комнате и садится на диван рядом с Маевским.

— Может, ты и прав, Веня, — говорит он. — Я очень благодарен и тебе и твоему отцу. Но постарайся понять, не могу я постоянно приспосабливаться и лицемерить. Душа не приемлет почти всё, что вижу вокруг. Весь день как в маске хожу или роль какую играю, говорю не то, делаю не то. Слушаю серьёзно, когда ржать охота над элементарной тупостью и безграмотностью. Улыбаюсь, когда не смешно, руку жму, когда в морду дать охота. Сижу на разных собраниях и не понимаю, кому нужны эти скучные сборища. Нет, Веня, не как физический индивидуум, а как ответственный гражданин, я несвободен в таком государстве. И все несвободны. А, значит, практически всё равно кому-то что-то делать надо, чтобы изменить жизнь к лучшему. И я буду это делать. Позитивы с негативами тут ни при чём. Ты думаешь, я не могу жить так, как ты советуешь. Могу, Веня, я всё могу.

— Да я давно уже понял, что ты всемогущий, — добродушно улыбаясь, говорит Маевский.

— А ты зря хихикаешь, Веня, — продолжает Панкратов. — Мне ещё в детстве хорошо разъяснили, какую фамилию я ношу. И имя у меня с определённой общественной обязанностью. Но это так, между прочим. А что касается женитьбы, на что, кстати, и мать моя давно намекает, то до этого мне ещё с одной особой разобраться надо, которая когда-то отвернулась от меня из-за того только, что я не по своей воле рабочим стал. Одним словом, предала она меня. А мы дружили с ней с третьего класса, и я любил её. И сейчас люблю.

Административное здание швейной фабрики, длинный коридор с кабинетами. Панкратов заходит в один из них. По вывеске на стене, рядом с дверью, видно, что это партком.

— Проходи, садись, — встречает Панкратова секретарь парткома.

Панкратов садится за стол напротив секретаря.

— Признавайся, тебе известно, что горком комсомола на тебя виды имеет?

— Впервые слышу, — отвечает Панкратов.

— Так и знал, — говорит секретарь. — Такая вот у них манера кадры себе подбирать. Мнение самого человека их не волнует. И со мной не посоветовались. В общем, забирают тебя от нас. Вопрос решённый. Жаль, конечно, мы тут все к тебе очень привыкли. На моей памяти таких комсомольских секретарей у нас не было. За три года ты столько полезного для фабрики сделал.

— Да ладно вам, Фёдор Трофимович, не выдумывайте, — искренне возражает Панкратов. — Ничего выдающегося я не совершил.

— Кончай скромничать. Порядок во всём навёл, девчонки заработали лучше, получать стали больше, многие учиться пошли, самодеятельность возродилась, свой театр вон создали, спорт на подъёме, стадион отремонтировали, в общежитии ссоры и выпивки прекратились. Естественно, как такого работника к себе не забрать. Они же всё знают, Александр. Ещё говорят, что это большая честь для нашего предприятия, что тебя сразу в горком пригласили. Но, чтобы оформиться туда без проблем, поступила команда срочно кандидатом в КПСС тебя принять, пока ты проходишь как рабочий. По рабочим нет лимита на приём в партию, понял?

— Понял, — отвечает Панкратов. — А что для этого нужно?

Секретарь парткома подсовывает Панкратову чистые листы бумаги.

— Пиши заявление и автобиографию. А рекомендации мы с директором тебе дадим.

Глава 5.

Середина семидесятых

  Московский горком ВЛКСМ. Кабинет того самого ответственного работника, что вручал Панкратову вымпел.

— Я, как завотделом, обязан заботиться о своих сотрудниках, — говорит хозяин кабинета сидящему напротив него Панкратову. — Надо не только вкалывать, отдыхать тоже надо. Сколько ты у нас уже работаешь, Саша?

— Почти год уже, — отвечает Панкратов.

— И зарекомендовал ты себя, надо признать, с самой положительной стороны. Поэтому в качестве поощрения мы предлагаем тебе в счёт отпуска, разумеется, съездить во Францию по линии «Спутника». Группу уже набрали, но есть ещё одна путёвка. Для своих берегли. Через неделю выезд, так что срочно оформляй документы.

— Спасибо, — благодарит Панкратов своего начальника и уходит.

Панкратов в горкоме комсомола, сидит за своим столом в большом помещении, где работают ещё несколько сотрудников. Панкратов заполняет анкету выезжающего за границу. В графе, где требуется указать сведения об отце, он кратко записывает: «Умер». Закончив с бумагами, Панкратов звонит Маевскому и радостно сообщает:

— Привет, Веня, я это. Через неделю во Францию еду. Представляешь, я в Париже!

Несколько дней спустя новая встреча в горкоме ВЛКСМ. В кабинете те же — заведующий отделом комсомольских организаций и Панкратов.

— Вот что я должен сказать тебе, Александр Сергеевич, — с озабоченным видом, не глядя прямо на своего подчинённого, говорит завотделом. — Тебя в горком партии вызывают.

— Зачем и к кому конкретно? — спрашивает Панкратов.

— Зачем не знаю, — уклончиво отвечает завотделом. — А явиться ты должен сегодня в четыре на заседание бюро партийной организации горкома. Такое вот оттуда распоряжение поступило. А тебе не хуже меня известно, что мы всё должны делать в соответствии с их решениями.

Московский горком КПСС. Идёт заседание бюро партийной организации горкома. Просторное помещение с большим портретом Ленина, за длинным столом в один ряд сидят семь человек. Перед столом напротив стоит Панкратов. Выступает мужчина в очках, сидящий за столом посередине, секретарь партийной организации, ответственный работник горкома партии. В руках у него страницы каких-то документов. Но не совсем понятно, то ли он говорит по заранее заготовленному тексту, то ли своими словами.

— Предоставив недостоверные сведения о своём отце, товарищ Панкратов опозорил перед соответствующими службами ЦК и КГБ наши партийные и комсомольские организации, а также аппараты обоих московских горкомов. При подаче заявления о приёме кандидатом в члены КПСС и при заполнении анкеты выезжающего за рубеж товарищ Панкратов не признался, что отец его не просто умер, а как особо опасный рецидивист приговорён к расстрелу. Товарищ Панкратов в автобиографии обязан был дословно указать, что его отец расстрелян, как и в анкете в связи с выездом за границу, при проверке которой и был выявлен этот гнусный обман. Ваш проступок, — и выступающий, сдвинув очки на нос, переводит взгляд на Панкратова, — мы уже тут на бюро партийной организации предварительно обсудили и единогласно решили: в связи с обманом партии, а также в связи с тем, что органами госбезопасности выезд за границу вам запрещён, в приёме в партию из кандидатов в члены вам отказать, из горкома комсомола уволить. Об этом решении вашим комсомольским руководителям уже доложено.

— Извините меня, — с обескураженным видом и с трудом подбирая слова, начинает объяснять Панкратов. — Но, если всё это из-за отца, то я ведь его почти не помню. Мне было всего двенадцать лет или чуть больше, когда отца последний раз арестовали. До этого я его вообще не знал. По рассказам матери он появлялся на месяц-другой и снова исчезал. За что отца расстреляли и когда точно, я тоже не знаю. Знаю только, что матери когда-то выдали свидетельство о его смерти, в котором ничего о расстреле не сказано. Там просто записано, что отец умер, и всё.

По лицам и позам членов бюро видно, что взволнованные объяснения Панкратова на них никак не действуют и не вызывают никакого интереса или сочувствия.

— Мне что, повторить тебе решение бюро? — жёстко, перейдя вдруг бесцеремонно на «ты», спрашивает председательствующий. — Ты радуйся тому, что у тебя такой защитник нашёлся, товарищ Маевский, по просьбе которого мы и решили уволить тебя вроде как по собственному желанию и не сообщать об этом в институт. Какой ты будущий юрист, если врёшь!

— А что я соврал? — с удивлением спрашивает Панкратов. — Со слов матери мне известно, что отец умер, а больше я не обязан ничего знать. Кому надлежит знать об этом, тот пусть и знает. И о каком-то расстреле я тоже узнал только от матери. Официально же и конкретно мне никто ничего о моём отце не сообщал, и никакими достоверными сведениями о нём я не располагаю. Но и отрекаться от него я никогда не собирался и не собираюсь, так как ничего о нём не знаю, да и знал бы что-то плохое, всё равно не отрёкся бы. Просто он мой отец и всё. Формально для меня он умер. Я был ребёнком, мне сказали, что он умер, я так и считаю всю жизнь. Не понимаю, почему я сам должен открыто, да ещё в письменной форме, распространяться о том, что мой отец не просто умер, а точно расстрелян. Мне что, кто-то вручал приговоры или акты какие-то об этом. А если он не расстрелян, откуда я знаю. Так в чём вы меня обвиняете и за что наказываете? И при чём здесь КГБ?

— Мы что тебе всё объяснять должны? — не скрывая раздражения, спрашивает ведущий заседание.

— А почему я должен из горкома уйти, разве я плохо работаю? — не унимается Панкратов, но в голосе его уже не чувствуется недоумения и растерянности, а скорее уверенность в своей правоте и взволнованное негодование. — И почему с оружием в армии за границей мне служить доверили, даже особый отдел поручения давал, а поехать в другую страну мирным туристом не доверяют? Хотя я сто раз мог бы сбежать из ГДР на Запад. А если бы я не согласился поехать во Францию, то ничего бы не вскрылось, и всё было бы в порядке? И вообще, в чём собственно проблема, в чём меня подозревают, я ведь весь на виду?

Заметно, что эти вопросы и непочтительное упрямство Панкратова только ещё больше разозлили партийных работников.

— Хватит притворяться, будто ты не знаешь, что отец у тебя матёрый уголовный элемент, вор в законе! — срывается на крик один из участников заседания.

— Да, я слышал об этом от других, но даже не представляю толком, что это такое, — тоже заметно повысив голос, признаётся Панкратов. — И что, именно так, вор в законе, расстрелян, и надо было записать в автобиографии и в анкете для всеобщего обозрения?

Вместо ответа председательствующий указывает Панкратову на дверь.

— Свободен! — резко говорит он. — Ты ещё издеваться тут будешь над нами, голос тут будешь повышать. Можешь катиться отсюда на все четыре стороны и больше в партийные и советские органы не суйся.

Но Панкратов не уходит и продолжает упорно демонстрировать своё возмущение и категорическое несогласие с таким отношением к себе.

— А как же положение о том, что у нас сын за отца не отвечает?

— Об этом положении ты своей матери расскажи, — властным тоном советует Панкратову единственная присутствующая на заседании женщина.

После таких слов Панкратов молча поворачивается к выходу и удаляется.

Панкратов с дорожной сумкой на перроне Казанского вокзала. За спиной у него вагон поезда с табличкой «Урал. Свердловск-Москва». Как в день прибытия в Москву, он смотрит на всё сразу перед собой и тихо вслух произносит:

— Ладно, пока прощай. Но жди, я обязательно вернусь. Никто никуда от меня не денется.

Панкратов в Свердловске, в том же обшарпанном доме, в той же маленькой квартире, из окон которой видны те же тополя и те же сараи. Он сидит за столом, перед ним очень старая чёрного цвета с потёртыми кнопками пишущая машинка. Панкратов закладывает чистый лист бумаги и печатает по центру большими буквами слово — УСТАВ, под ним также большими буквами — СОЮЗА РАДИ СВОБОДЫ.

Другая квартира в Свердловске, в центре города, просторная, светлая, добротно обставленная. В квартире Панкратов и Таня — статная, холёная молодая женщина с тонкими чертами лица.

— А как ты номер моего телефона узнал? — спрашивает Таня, доставая из шкафчика бокалы для вина. В ответ Панкратов пожимает плечами, показывая как бы, что это просто и не составляет никакого труда. — Я очень рада, что ты меня нашёл, — продолжает Таня. — А тебя не узнать, ты очень изменился.

— В лучшую или в худшую сторону? — спрашивает Панкратов.

— Да ты всегда хорошо выглядел, — отвечает Таня. — А сейчас вообще обалденно. Роскошный мужик, такими не разбрасываются. Посмотри на свои ручищи. Приодеть бы тебя ещё. Ну что, давай выпьем за встречу, открывай.

Панкратов откупоривает бутылку шампанского. После первого выпитого бокала Таня приближается к Панкратову и предлагает:

— Давай поцелуемся, что ли. Давно знаем друг друга, а сделаем это в первый раз.

Панкратов и Таня целуются, не сдерживая себя, страстно и долго.

— Между прочим, — с трудом выбравшись из объятий Панкратова, игриво предупреждает Таня, — муж сегодня может вернуться домой раньше. А тайное свидание должно быть оправданным.

Легко и без видимых колебаний Таня отдаётся Панкратову…

Таня, с растрёпанными волосами, в лёгком халатике, и Панкратов прощаются у дверей в прихожей.

— Ну и медведь же ты, измял меня всю, — с одобрительными и шаловливыми нотками в голосе говорит Таня. — Но я довольна и не протестую. Встречаться будем, когда захочешь и когда я смогу. Наверстаем упущенное. Согласен?

— Надо подумать, — уклончиво отвечает Панкратов.

— Не ломайся, тебе это не идёт, — говорит Таня и чмокает Панкратова в щёку. — Завтра обязательно позвони, и я скажу, где. Дома у меня больше нельзя. Я сама всё организую. — И перед тем, как закрыть за Панкратовым дверь, предупреждает, — Если не позвонишь, я обижусь и могу снова надолго потеряться для тебя.

Панкратов уходит. Выйдя из подъезда на улицу, он смачно сплёвывает, будто что-то горькое, приведшее к першащему послевкусию, побывало у него во рту, вытирает губы и вслух произносит:

— Да куда ты денешься.

Панкратов приходит домой.

— Мам! — зовёт он прямо с порога, снимая ботинки. Из кухни выходит мать Панкратова и внимательно смотрит на сына. Панкратов достаёт из кармана бутылку водки. — Я выпить хочу, разогрей там борща побольше.

— Хм, интересно, — произносит мать, принимая бутылку.

Панкратов на кухне из тумбочки достаёт гранёный стакан и садится тут же на табурет.

— Рюмку возьми, — советует мать и, продолжая с нескрываемым удивлением и любопытством наблюдать за сыном, спрашивает. — В честь чего выпивка-то, ты же совсем не пьёшь?

— В честь победы, — отвечает Панкратов. — Поэтому я и хочу, как когда-то в одном месте, выпить именно из стакана.

— В каком ещё месте и какая победа? — спрашивает мать.

— Долго рассказывать, — отнекивается от объяснений Панкратов, открывает бутылку, наливает полный стакан и провозглашает. — За долгожданную и убедительную победу! — А, выпив, не морщась, большими глотками, добавляет. — Хотя, признаюсь тебе, не очень радостной оказалась эта победа, с разочарованием. Тускло и вяло всё, без вдохновения.

— Опять что-то нехорошее случилось? — вздыхает мать.

— Ровным счётом ничего плохого, — выказывая явное умиротворение, отвечает Панкратов. — Наоборот, всё очень хорошо. Только слишком естественно и обыденно. Успокойся, мамочка, никого кроме тебя я больше не люблю, — При этом он наливает ещё стакан водки. — За тебя, будь здорова! Лучше тебя никого нет.

— Ты особо-то не увлекайся, — предостерегающе советует мать. — Если что не так, эта гадость всё равно не поможет.

— Ты права, как всегда, — соглашается Панкратов и убирает немного недопитую бутылку в шкафчик над столом. — Но, понимаешь, когда душа не на месте, то малость поддать можно, для близиру.

— А почему она у тебя не на месте? — спрашивает мать.

— Потому, мама, что умных и смелых людей рядом нет, — отвечает Панкратов. — И потому, что не так всё устроено в этом мире, грязь и серость кругом. Смотришь на всё, и душа ноет. Вот послушай, какой я на днях стих сочинил. — И Панкратов читает:

Расхворалась душа моя бедная,

Что-то шибко ей враз нездоровится,

На глазах прямо жалкой становится.

Кабы хворь-то была б ненаследная,

То ещё мог бы ждать излечения

И на долю надеяться славную.

Ведь душа — это всё-таки главное.

А коль выпало ей назначение

Захиреть в недовольстве безропотном,

Вместо кваса вино попиваючи,

Сам добью её, только не знаючи,

Проживу ль без души век свой хлопотный.

— О, Господи! — сокрушается мать. — А повеселее ты ничего сочинить не мог? Да и не стихотворение это вовсе, а чёрт-те что, так себе, никому не нужное выражение своего дурного настроения. Я всё-таки в библиотеке работаю, разбираюсь маленько. И никаких причин для такого настроения у тебя нет. Ты же не старик немощный, к постели прикованный.

— Согласен, мама, — говорит Панкратов. — Мура полная, просто мрачные мысли и крик души. При этом я сам уже не понимаю, чего она бесится, чего хочет.

— Кто она-то?

— Душа моя.

— Да что ты так о душе-то своей печёшься, — перебивает его мать. — У тебя одного душа, что ли. Но никто ведь так не изводит себя, чтобы угодить ей.

— А зачем жить тогда, мама, если не думать о душе в первую очередь?

— Эх, сынок, смотрю я на тебя и вижу, делать тебе нечего. У тебя диплом юриста, а работаешь ты каким-то электриком в гастрономе, да ещё на полставки. Почти ничего не зарабатываешь, хотя тебе уже скоро двадцать семь лет исполнится. Займись ты, наконец, полезным делом.

— Пока мне так удобнее, — объясняет Панкратов. — Больше свободного времени и меньше на виду. Никто не интересуется моей персоной.

— Ну, а вот зачем тебе свободное время, скажи на милость?

— Чтобы интеллектуальную революцию в стране совершить, — отвечает изрядно захмелевший уже Панкратов.

— Так для этого перегоревшие лампочки в магазине менять надо?

— Ну, ты даёшь, мамочка, — возмущается в ответ Панкратов. — Темнота! Если не понимаешь, не смейся. Просто хватит всем жить по-дурацки.

— А чего тут понимать, — улыбается мать. — И так видно, что ты сам дурью маешься. Какие-то подозрительные субъекты к тебе ходят, о чём-то шушукаетесь допоздна без толку. Лучше бы в театр или в кино сходил. Жил бы нормально, как все живут, влюбился, женился, детьми обзавёлся.

— Это не субъекты, а члены новой партии, партии умных, — не обращая внимания на последние слова матери, уточняет Панкратов. — А стремление к свободе по своему определению уже не может быть глупым.

— Знаешь что, сынок, не сердись на меня, но ты вор, — говорит вдруг серьёзным тоном мать. — Только ненастоящий. Настоящий вор чужое берёт, а ты своё. Ты ведь сам у себя свою жизнь крадёшь. Ну разве так можно! Ложись-ка ты лучше спать. А время покажет, кто умный, а кто дурак.

И мать выходит из кухни.

Панкратов у себя дома, в своей комнате, проводит заседание Союза ради свободы. Участвуют человек восемь молодых людей. Панкратов раздаёт всем документы — Устав Союза и «Обращение к гражданам СССР».

— Давайте договоримся, что главные цели Союза до наступления соответствующих условий в стране по соображениям конспирации остаются пока только в наших головах, — говорит всем Панкратов. — А на деле для успешного достижения этих целей в будущем занимаемся сейчас лишь тем, что записано в Уставе: просветительская работа среди населения, пропаганда идей свободы и демократии, повышение гражданской активности и объединение противников диктатуры КПСС. Что касается организационной работы и структуры Союза, то прошу внимательно ознакомиться с Уставом и быть готовыми на следующем заседании сформировать руководящие органы. От должности президента, если доверите, я не откажусь. А сегодня поручение всем такое. Надо каждому распечатать Обращение в количестве пяти экземпляров и как бы случайно по экземпляру оставить на видных местах, где обычно собирается много людей. В исполкомах, например, в домоуправлениях, в поликлиниках, в сберкассах, в учебных заведениях, на почтамте. Понятно? — Почти все присутствующие в знак одобрения и согласия кивают головами. — А далее в моих планах закончить составление программы Союза и написать серию статей на самые актуальные политические темы. Две статьи уже готовы, надо их только ещё немного подредактировать и тоже можно будет распространять.

Участники заседания тихонько и дружно расходятся. Панкратов провожает их до порога, затем возвращается в свою комнату, складывает все документы в небольшой дорожный чемодан, заполненный ещё какими-то бумагами, и заталкивает его под кровать.

Утром Панкратов собирается на работу.

— Опять ты вчера кого-то приглашал, — выговаривает ему мать. — А потом почти всю ночь за столом сидел. Опять писал что-то? Господи, Саша, сынок, найди ты себе дело по душе и не занимайся ерундой всякой.

— Как раз по душе я и нашёл себе дело, — говорит Панкратов.

— О-ох, — грустно вздыхает мать. — Чует моё сердце, добром это не кончится.

В это время раздаётся стук в квартиру. Панкратов открывает дверь и видит перед собой молодого милиционера в звании лейтенанта.

— Здравия желаю! — говорит милиционер и представляется. — Я ваш новый участковый. А вы Панкратов Александр Сергеевич?

— Так точно, — отвечает Панкратов.

— Вам повестка, — и участковый передаёт Панкратову повестку.

Панкратов, не закрывая двери, читает вслух — «явиться в районный отдел милиции к заместителю начальника, кабинет номер два» и спрашивает:

— А по какому вопросу, в качестве кого и когда?

— Не могу знать, — отвечает участковый. — А явиться вы можете в удобное для вас время, так и приказали передать.

— Ладно, — говорит Панкратов. — Зайду сегодня после работы.

Панкратов заходит в районный отдел милиции. Из комнаты дежурного навстречу ему выходит подполковник и протягивает для приветствия руку. Панкратов с некоторым недоумением жмёт руку подполковнику и внимательно всматривается в его лицо.

— Да я это я, Кайзер, — улыбается Виктор Краузе. — Если помнишь.

— Теперь вспомнил, — говорит Панкратов. — Здравствуйте или здравствуй, не знаю, как и обращаться, товарищ подполковник.

— На ты, конечно, давай без церемоний, — предлагает Краузе и садится с приглашением Панкратову сесть рядом на большой кожаный диван. — Это я тебя вызвал. Захотелось узнать, как живёшь, где трудишься, чем в свободное время занимаешься? Кстати, хорошо, что ты сегодня зашёл, я как раз на службе, а сейчас ещё и сам дежурю, больше некому. Все в разъездах и на заданиях, время такое. Ну, рассказывай.

— А чего рассказывать, — пожимая плечами, говорит Панкратов. — В армии отслужил достойно, как ты и пожелал мне. Командир дивизии даже благодарственное письмо матери прислал за такого сына. Работаю, не женат, всё.

— Да, очень интересно, — улыбаясь, подытоживает Краузе. — Всё, так всё. А я ведь тебя не просто так пригласил. Проверка по вашим домам была и мне доложили, что ты в Москве юридический институт закончил, а по специальности не работаешь. Вот и решил предложить тебе работу у нас. Офицерское звание и капитанскую должность я тебе гарантирую. В партию вступишь, у нас без этого нельзя. Ну, как?

— Премного благодарен, но вынужден отказаться, — не задумываясь, отвечает Панкратов. — Нет, Виктор, правда, спасибо, но согласиться никак не могу.

— Почему? — спрашивает Краузе.

— Для нашей партии и работы в органах я родословной чуток не вышел.

— Что ты имеешь в виду?

— Не что, а кого, — отвечает Панкратов. — Отца своего, матёрого уголовного элемента, так сказать, который семь раз судим, а на восьмой расстрел получил. Давно это было, и я ничего о нём толком не знаю, но вот такой у меня предок. Впервые тебе только, как старому знакомому и человеку закона, прямо так и сообщаю. Чтобы ты меня потом во лжи не обвинил и гнусным обманщиком не обозвал.

— Действительно, это может помешать, — поразмыслив немного, соглашается Краузе. — А, если я попрошу, кого надо. Даже лично к министру готов обратиться. Для меня это тоже дело принципа. Дети не должны отвечать за отцов.

— Ну-ну, как раз там, в Москве, тебя очень даже поймут, — с смешкой замечает Панкратов.

— Может быть, и поймут, — говорит Краузе. — Если я свой пример приведу. Я ведь тоже своего отца не знаю. Он немец поволжский. Мать рассказывала, в начале сорок первого ночью его забрали и увезли на чёрном воронке. И до сих пор мне ничего об отце не известно. Даже по своим каналам узнать что-либо о нём не удалось. То есть тоже с отцом у меня не всё благополучно. Но ничего, мандатную комиссию я прошёл когда-то и в школу милиции меня взяли.

В это время стало слышно через открытую дверь, как по рации в дежурном помещении сообщают о происшествии. Рация работает с помехами и понятно только, что ограблен какой-то магазин и ранен кассир.

— Извини, мне на выезд, — внимательно ещё раз прослушав оперативную информацию, говорит Панкратову Краузе, быстро поднимается этажом выше, тут же возвращается с молоденькой сотрудницей райотдела и усаживает её на место дежурного. — Остаёшься за меня, — приказывает ей Краузе. — Будь постоянно на связи.

— Может, поможешь? — уже на улице возле милицейской машины просит Панкратова Краузе. — Поедем вместе, сам же говорил когда-то, что преступников ненавидишь.

— Неохота, — отказывается Панкратов, но спрашивает. — А что за магазин?

— Гастроном на Комсомольской, — отвечает Краузе.

— Тогда другое дело, — сразу соглашается Панкратов и садится в кабину рядом с Краузе. — Я же в этом гастрономе работаю электриком. Да и название улицы мне небезразлично.

Зимний вечер, уже темно, освещение на улицах включено. Вдвоём Краузе и Панкратов подъезжают к большому магазину с вывеской «Гастроном». У входа их поджидают взволнованные работницы торгового заведения. Появление Панкратова, бодро выскочившего из милицейского УАЗика, их очень удивило.

— Панкратов, ты? — восклицает одна из женщин в накинутой на плечи дорогой шубе.

— Потом объясню, — говорит ей Панкратов и представляет её Краузе. — Это директор магазина, товарищ подполковник.

— Где они? — спрашивает Краузе.

— Только что убежали, — отвечает директор. — Их трое, все молодые. Мы сами хотели их задержать, но они вырвались и убежали.

— Куда, в какую сторону? — опять спрашивает Краузе.

— Вон туда, к тем домам и гаражам, — суматошно и наперебой указывают директор и стоящие рядом женщины.

Краузе и Панкратов бегут по натоптанной в снегу дорожке в указанном направлении. Краузе бежит медленнее и отстаёт.

— Возьми хотя бы одного, — просит он вырвавшегося вперёд Панкратова и на ходу вынимает из кобуры пистолет.

— Возьму, — обещает Панкратов и ускоряет бег. — Куда они денутся.

Панкратов, забежав за гаражи, первым видит убегающих грабителей. Перед жилыми домами они разделяются, один из них бежит вдоль пятиэтажки. Панкратов устремляется за ним, а Краузе за теми двумя, что свернули направо, в сторону какого-то нежилого здания и длинного забора. Панкратов догоняет бандита и пинком сзади сбивает его с ног. Тот падает, шапка при этом с него слетает, и он сильно ударяется головой о тротуар. Панкратов наклоняется над ним, переворачивает его на спину и под ярким светом фонаря у дома узнаёт в нём Духа. Панкратов шлёпает Духа по щекам, чтобы привести его в чувство, но бесполезно. В этот момент невдалеке слышится выстрел из пистолета. Панкратов затаскивает Духа в подъезд, укладывает его под лестницу и убегает на звук выстрела.

Прибежав на место, Панкратов видит, как Краузе держит двоих других бандитов под прицелом. С поднятыми руками они стоят в тупике двора, у забора.

— Извини, не догнал, — обманывает Панкратов Краузе. — Как сквозь землю провалился.

— Ничего, — говорит Краузе. — И его возьмём, эти к нему приведут.

Панкратов и Краузе вместе отводят пойманных преступников к машине и усаживают их в специальный отсек.

— Обратно со мной поедешь? — спрашивает Краузе, закрывая двери машины снаружи на замок.

— Поздно уже, — отказывается Панкратов. — И отсюда домой на трамвае ближе.

— Тогда спасибо, — благодарит Краузе. — А я ещё тут задержусь. Выясню, что с кассиршей. Но к нашему разговору мы ещё вернёмся.

— Нет, Виктор, исключено, — решительно отказывается Панкратов. — Вы уж там как-нибудь без меня.

Пожав Краузе на прощание руку, Панкратов возвращается к дому, возле которого он догнал Духа. Дух в том же подъезде, сидит на ступеньке лестницы, тихо стонет и покачивает головой. Видно, что Дух не пришёл ещё в нормальное состояние после падения. Панкратов подбирает шапку и нахлобучивает её на голову Духа.

— А-а, Панкрат, так это ты меня сцапал, — глядя на Панкратова и узнав его, произносит Дух. — Я всегда знал, что ты легавым заделаешься. Ну, и куда ты сейчас меня потащишь, в мусарню свою?

— Ошибаешься, — говорит Панкратов. — Не легавый я, а электрик из гастронома, и не в мусарню, а в гости домой к себе пригласить хочу. Для того и поймал.

— Ни хрена себе, приглашение, — ворчит Дух. — Чуть башку не отшиб.

— Вот и пойдём, полечим её.

Панкратов помогает Духу подняться, и они уходят.

Зайдя в квартиру, Панкратов знакомит мать с Духом.

— Вот, мама, тот, с которым мы много лет назад вместе на стройке работали. И даже в армии встречались, представляешь. Пожалуйста, приготовь нам чего-нибудь на закусон.

— А как хоть зовут твоего знакомого? — интересуется мать.

— Как тебя зовут? — спрашивает у Духа Панкратов. — В ответ Дух молча закатывает глаза, будто вспоминает своё имя, но не может вспомнить. — Ладно, мама, не обращай внимания, он сегодня головой ушибся немножко. На память, видать, подействовало.

— Но ты-то помнишь, как его зовут?

— Разумеется, его зовут Дух.

— А с твоей головой всё в порядке, сынок? — опять спрашивает мать. — И ты действительно знаешь, кого домой к себе привёл?

— Знаю, мама, знаю. Просто что-то в сердце ёкнуло, когда его встретил. Посидеть, поговорить захотелось, стройку вспомнить, армию.

— Ну, смотри, — говорит мать и уходит на кухню.

Панкратов заводит Духа в свою комнату и усаживает его в кресло.

— Подожди тут, — говорит он Духу. — А я пока за горючим сгоняю, как Загвозкин говорил, помнишь? — Панкратов берёт деньги и уходит из дома.

Дух один в комнате Панкратова, не сидит на месте, а встаёт и начинает осматривать помещение так, будто выбирает, что можно украсть. Дух шарит по полкам на стене, заглядывает в ящики комода, в письменный стол, под кровать, вытаскивает из-под кровати чемодан, открывает его и читает названия документов. В руках у Духа всё тот же Устав Союза ради свободы и «Обращение к гражданам СССР». Дух закрывает чемодан, берёт его и незаметно для матери Панкратова выходит из квартиры на улицу.

Краузе и Панкратов в следственном изоляторе Управления Комитета государственной безопасности СССР по Свердловской области.

— Чемодан твой принёс к нам этот самый Дух, судимый пару раз по мелочи, — говорит Краузе. — Шестёрка уголовная. Он давно уже у одного нашего сотрудника осведомителем числится и за снисхождение к себе регулярно сдаёт ему своих дружков. А тот сразу, ни с кем не посоветовавшись, передал всё содержимое чемодана в КГБ. Я сам узнал об этом случайно. Чекисты же накануне шестидесятилетия Октября рвут и мечут, всего боятся, на воду дуют и готовы раскрутить тебя и твой союз или как его там на всю катушку. Надо искать выход, Александр, не садится же тебе по семидесятой за антисоветскую агитацию и пропаганду. Во-первых, по уголовному кодексу за такое до семи лет схлопотать можно. А, во-вторых, как с такой судимостью дальше-то жить, она же относится к государственным преступлениям. Лучше уж пару лет за банальную кражу отсидеть. Да ты сам юрист и понимаешь это не хуже меня. Ну, чего ты молчишь. Вот где, например, ты взял пишущую машинку?

— В том же гастрономе, — отвечает Панкратов. — Машинка была сломана и валялась как хлам на складе в подвале. Я взял её с разрешения директрисы отремонтировать, попользоваться какое-то время и вернуть. И вернул бы обязательно.

— Тогда предлагаю так, — после некоторого раздумья говорит Краузе. — Ты специально сознаешься, будто пишущую машинку украл с целью продажи. То есть действовал, как обычный воришка, деньги нужны были. Директриса твоя кражу подтвердит, я ей всё объясню, что к чему. И больше вообще ни в чём и ни под каким предлогом сознаваться не будешь. С госбезопасностью я тоже договорюсь, чтобы по их линии ничего не проходило. Расскажу там, как ты спас меня когда-то.

Зал заседаний районного суда. Судья оглашает приговор Панкратову:

— Приговорить Панкратова Александра Сергеевича к лишению свободы сроком на два года по части первой статьи 89 УК РСФСР «Хищение государственного или общественного имущества, совершенное путём кражи» с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима.

После оглашения приговора Краузе первым подходит к Панкратову.

— Иначе не вышло, — словно оправдываясь, говорит он. — Комитетчики условие поставили, только лишение свободы на пару лет как минимум. Да ещё эта твоя московская история повлияла. Стало известно, почему ты уволился.

— Да уж, я тогда очень интересно попутешествовал, впечатления потрясающие, век помнить буду, — с иронией говорит Панкратов. — Всё равно, спасибо тебе, Виктор.

В это время к Панкратову подходит мать. Она не плачет, грустно смотрит на сына, слегка качает головой и произносит:

— Я ведь предупреждала, что добром это не кончится. Не напрасно, выходит, всё время боялась, что ты попадёшь туда же. — При этом в голосе матери слышится какая-то безысходность и глубокая тревога. — И что же теперь будет с тобой, сынок?

— На рожон там зря не лезь, — наставляет Краузе. — Про отца твоего на зонах знают. По крайней мере, старые авторитеты и те, кто давно и не по одному разу сидит, его помнят или слышали о нём. Я поинтересовался уже. Но с кем попало не корешись.

— Да не переживайте вы за меня, — говорит Панкратов и обнимает мать. — Чего, мамочка, ты боишься, точно не будет. Просто уркой, да ещё под кем-то, я никогда не стану. Вы же меня знаете. Я всегда жил и буду жить по своему разумению. А что касается пребывания на зоне и судимости, то на Руси любой опыт пригодиться может. Умных и сильных людей у нас в стране всегда либо садили, либо они сами кого-то садили. Всё течёт, всё изменяется. И неизвестно ещё, кто кем будет. Никто никуда не денется.

Глава 6.

Конец семидесятых

  Территория колонии, большие сугробы снега, высокий забор с колючей проволокой, вышки с охранниками в тулупах, помещение для заключенных. В углу на койке сидит Панкратов с гитарой, перебирает простые аккорды и что-то тихонько и невнятно поёт, как бы сам для себя. Рядом на других койках тоже заключенные, тоже сидят или лежат, двое в карты играют. Видно, что все они не новички на зоне, публика бывалая.

— Панкрат, оставь инструмент в покое, — просит Панкратова один из картёжников, который заметно старше других, на вид почти старик. — Отец твой лучше играл, в натуре, сам слышал, — и после короткой паузы добавляет. — Кстати, молва была, что он под какой-то указ попал. А что за указ, не знаешь, ты же юрист?

— Тогда было принято сразу несколько указов, расширяющих применение смертной казни, — немного подумав, отвечает Панкратов. — Больше всего это касалось особо опасных рецидивистов. В то время при Хрущёве так преступность искореняли. Просто решили самых авторитетных воров физически устранить, вот и придумали для них разные подзаконные акты.

— Да, жил когда-то правильный человек и сгинул раньше срока, земля ему пухом. Только где она, землица эта, — вздыхает старый зек. — Зона берлогой ему была, а могила где? Ладно, не стоит прошлое ворошить. У тебя зато всё впереди ещё. Правда, ты что-то долго баллон к нам катил.

— Полезное образование получал и опыт работы во властных структурах, — шутливым тоном поясняет Панкратов. — Грамотным вором со связями за год не станешь. А, если серьёзно, то просто пробовал по-другому пожить. И мать жалко было. Очень она всегда боялась, что моя жизнь наподобие отцовской будет, судьбы его для меня не хотела.

— Ну, ты даёшь, — ухмыляется зек. — А тебя не научили твои умные профессора в институте, что судьбу не обманешь, сколько не пробуй. Это не карты. Многих заносит сюда по случаю, как ветром мусор во двор. А ты не такой, на шального крадуна не похож, масть держишь, сразу видно. Люди тебя уважают, а мужики боятся, так и должно быть. Ты же фамильный вор, наследник отцовской короны. Захочешь, в память о нём влиятельные законники покумекают и посвятят тебя в воровской сан. Так бывает. Тем более, что косяков у тебя нет и тюремный опыт уже имеется. Правда, в армии ты служил, но не шмалял же по людям из автомата. А родительницу твою понять можно, сама всё про зону знает. Короче, Санёк, на роду у тебя написано — и масть и власть. А пока считай, что отец за тебя вроде как мазу держит. На том и покончим, присоединяйся.

— Нет уж, тогда без меня, — отказывается второй игрок в карты, кивая в сторону Панкратова. — Фуфло в колоду заряжать тоже, наверно, батя его научил. А с артистами я не играю. Пусть лучше честно выступит, как умеет, сбацает чего-нибудь.

— А я всегда готов, — пожимая плечами, охотно соглашается Панкратов и провозглашает. — Премьера для избранных.

После этих слов он усаживается с гитарой поудобнее и поёт:

Вот опять я вдали

От излюбленных мест,

И опять давит ночь беспокойная.

Будто душу свезли

За кладбищенский крест

Или бросили в яму помойную.

Все мечты мои здесь

Превращаются в прах.

Всё мне в тягость, как в тягость и я всему.

Прямо в петлю хоть лезь,

Так мне плохо впотьмах.

Где же ты, моё солнышко ясное?

Что же гонит меня

По дорогам чужим,

Что ищу я в краю неприветливом?

Разве светлого дня

Мне под кровом родным

Не хватает для счастья заветного?

Погулял и пора

Возвращаться домой

К тихим снам, охраняемым матерью.

В путь отправлюсь с утра

Я с пустою сумой.

Пусть мне будет дороженька скатертью.

Отбыв весь срок заключения и покинув колонию, Панкратов едет домой на поезде. Вагоны старые, холодные, пассажиров немного, почти все они угрюмого вида, мало разговаривают. Панкратов часто выходит в тамбур вагона. Стоит один, не курит, а просто смотрит в окно, за которым проносится унылый северный пейзаж.

Весенний солнечный день, железнодорожный вокзал Свердловска. На привокзальной площади Панкратов садится в автобус. Через какое-то время по маршруту автобуса открывается панорама городских новостроек. Автобус проезжает мимо одного из строящихся многоэтажных домов. Вагончики строителей стоят вблизи дороги. Панкратов задумчиво смотрит на них, потом вдруг срывается с места, подходит к водителю и просит его:

— Останови здесь, братан, очень нужно.

Автобус останавливается. Панкратов выходит из автобуса и направляется к строительным вагончикам. За несколько шагов до них Панкратова обгоняет молодой парень в рабочей одежде и с бухтой провода на плече.

— Эй, пацан, — окликает его Панкратов. — Ты электрик?

— Не электрик, а электромонтажник, — обернувшись, уточняет парень.

— Ну, извини, — улыбается Панкратов и спрашивает. — А не знаешь ли ты случайно бригадира Сергея Загвозкина?

— Знаю, — отвечает парень.

— А где он сейчас, на каком участке?

— Да здесь он, вон в том вагончике. Я туда и иду.

— Позови его, будь другом, — просит Панкратов. — Скажи ему, что Панкрат вернулся.

— Ладно, сейчас позову, — соглашается парень.

Через минуту дверь указанного вагончика широко открывается и на ступеньках появляется Сергей Загвозкин, заметно поседевший, ещё более ссутулившийся, в расстёгнутой телогрейке, в сапогах с загнутыми голенищами. Какое-то мгновение он всматривается в стоящего чуть поодаль Панкратова, узнаёт его и прямо по грязной луже быстро идёт к нему. Загвозкин и Панкратов молча по-мужски обнимают друг друга. При этом на безымянном пальце левой руки у Панкратова видна наколка — перстень с трефовым крестом…

Глава 7.

Начало двадцатых двадцать первого века

В просторном кабинете ГУ МВД России по Москве — генерал полиции, полковник из СК, сотрудник ФСБ в штатском, майор с протокольной папкой в руках и капитан со студийной видеокамерой на плече. Напротив стоит пожилой импозантный мужчина лет семидесяти, в дорогом костюме, коротко подстриженный, абсолютно седой, но с крепкой спортивной выправкой и с уверенным спокойным взглядом. Без охраны и без наручников.

— Назовите вашу фамилию, имя и отчество, — обратился к мужчине офицер с папкой.

— Панкратов Александр Сергеевич.

— Скажите, вы являетесь вором в законе?

— Я гражданин Российской Федерации.

— Извольте отвечать прямо на поставленный вопрос, — потребовал полковник из Следственного комитета.

— Прямого ответа на кривой вопрос быть не может.

— Тогда спрашиваем так, как записано в уголовном кодексе, — снова заговорил майор. — Вы занимаете высшее положение в преступной иерархии?

— Никакого положения ни в какой епархии я не занимаю. Отвечаю так, потому что знаю, что такое епархия.

— Не надо, Александр Сергеевич, — вмешался генерал. — Это не смешно. Вы же понимаете, что участвуете в необходимой процедуре.

— А я не шучу, — с серьёзным видом возразил мужчина. — Я просто не понимаю, почему вы не спрашиваете меня, занимаю ли я высшее положение в сообществе голубятников, например. Или в другом объединении людей по интересам, да тех же любителей орхидей. Вы вначале объясните, что это такое преступная иерархия, а потом спрашивайте.

— А мы думали, что ни в каком толковании закона вы не нуждаетесь, поскольку сами имеете юридическое образование и общаетесь со многими специалистами в этой сфере.

— Именно потому и нуждаюсь. Уж растолкуйте, пожалуйста. Только повразумительнее, как это делали в советские годы. Тогда некоторые рецидивисты признавались по суду особо опасными преступниками с соответствующими негативными последствиями в случае чего. И всё. За сам такой статус людей не сажали. А уж за положение в иерархии тем более, будь ты хоть трижды вором в законе. Вы же это сами хорошо знаете. Получается, коммунисты грамотнее и гуманнее были.

— Не обращайте внимания, майор, — заметил полковник. — Продолжайте.

— Ваша кличка Панкрат?

— Нет уж, так не пойдёт, — опять возразил мужчина. — Это кто же, когда и на каком основании признал некие абсолютно неформальные отношения в среде заключённых преступными, а негласно установленную в ней внутреннюю иерархию уголовно наказуемой? Даже теоретически это ни в какие правовые ворота не лезет. Выходит, что уважаемого голубятника или орхидейщика тоже можно закрыть. Стоит только признать иерархию в их среде преступной, а их положение высшим.

— Так вы будете отвечать на вопросы или нет? — спросил генерал.

— На первый вопрос обязательно отвечу, Виктор Викторович, а то люди не поймут, — согласился мужчина. — Хотя вы от отца своего и по службе давным-давно про меня всё знаете. Я ведь ещё с прошлого века прохожу у вас чуть ли не главным. Конечно, я же на зоне деланный, потомственный, так сказать. Только про кличку не надо, майор. Клички собакам дают. Короче, давайте сначала. А ты, капитан, не дрожи и снимай красиво, как в Голливуде.

— Скажите, вы являетесь вором в законе?

— Да, я — вор в законе. Всё?

— Нет не всё, — вмешался человек в штатском. — К нам поступили сведения, что в Екатеринбурге…

— Я могу быть свободен, товарищ генерал? — слова фээсбэшника повисли в воздухе, будто он и не произносил их вовсе.

— Пока да.

— Ну, слава Богу, хоть я и атеист, — сказал мужчина и направился к выходу.

* * *

Рукопись депонирована в ИОН РАН, Рег. № 3283-ЛП/2