Капля ртути

Пальцы тянутся. Еще чуть-чуть и удастся коснуться дна. Еще чуть-чуть…

Рассудка уже нет, иначе как можно было вот так, забыв обо всем сначала ввязаться в авантюру с погружением, а потом — настолько увлечься, что уже окружающее перестало существовать и иметь смысл. Будто нет никакого ботика, медленно, в иной реальности, покачивающегося на волнах. Нет соперника, который также, как и ты, прыгнул в эту влажную бездну и так же, как ты, слепой, извивается в толще воды, в этом непроницаемом мраке, вакууме бездонного морского космоса. Будто нет никакого берега, нет торчащего над побережьем старого города и нет в нем старого кирпичного дома, нет ни друзей, ни родственников, ни единой души во всем мире.

* * *

Моя женщина осталась у себя дома, и, верно, уже готовится ко сну, а меня поглотил вечерний полумрак. Обычное прощанье.

Еще раньше была пара часов странного со-бытия в хрупком единении от кидающихся в стекло и безнадежно разбивающихся хлестких холодных струй-камикадзе, в обжигающей духоте транспортного средства, в окружении усталых, напряженно всматривающихся в темноту лиц и глаз.

Сейчас это кажется таким далеким и нереальным, что хочется лишь вернуться туда, в маршрутку, грохочущую и трясущуюся под дождем, встряхнуть всех, и каждому сказать: остановись, все, что ты видишь вокруг — неправда, — это глупость, ерунда, которая не стоит ни секунды твоего внимания, потому что есть на свете вещи, намного более важные. Но ведь ты сам был там и тогда, и думал именно то, что думали все. Так кому ты что сможешь объяснить? Объясни себе. Ей объясни.

Настоящий мир легко узнать. Хлопнула дверь, стальная, тяжелая, как дверь бункера. Налево. Через темную детскую площадку: коляски и трехколесные велосипеды собраны, качели утомленные не скрипят: к ядерной зиме готовы. Апокалиптических картин не будет. Пусто.

Вниз. Старый асфальт — безволосая кожа земли, в морщинах и язвах. Спуск бесконечен. Почти полная луна, пару дней назад была полной, — искажает пространство. Магия и гравитация. Пятьдесят метров можно пробежать за десять секунд, а можно и за пару минут не достигнуть конца, или повиснуть посередине, и тогда, как бы быстро ты не бежал, уже не вырваться, — целую вечность будешь бежать, и не приблизишься ни на шаг.

Как далеко теперь то, что называл реальностью! Так странно искажаются ощущения, становятся мягкими, как пластилин, а потом, будто нагреваясь, начинают плавиться, текут, и их уже не удержать.

Луна поет. Или это в моих ушах мелодия из звонких, упругих нот фортепиано. Звуки, которых никто не слышит. Действительность полна ловушек: я еще не понял, продолжаю ли двигаться или попался, и рискую затеряться в тумане ртутного мира. Казалось бы, пару минут назад я был с любящей меня женщиной, и вот уже несколько минут не чувствую 'со'. Сейчас каждый сам по себе. Я даже не могу представить кого-то еще, бегущего по этой дороге, по грани магии, под звуки фортепиано в песне луны. Ни ее. Н И К О Г О. Я бессилен. И если я попался, значит, никто не вытащит меня отсюда. Только чудо.

Чудом стал заливший дорогу поток света. Из-за спины фары грузовика выхватили мой силуэт, мост — мою цель, — и тени слева. Свет разрушил магию, — и я уже у моста. Напоследок припустил, чтобы поддразнить водителя, — дескать, я могу и пошустрей твоей гусеницы. Человечий поступок. Не знаю даже, был ли кто в темноте кабины. Занятые своими делами тени не обратили на меня никакого внимания.

Под мостом — смоляная масса. Налево — продолжается, петляя, дорога, направо — джунгли. Направо — мне.

* * *

Только оказавшись в воде осознаешь всю красоту подводного мира. Вода баюкает, она качает ласково, как в колыбели. Дышать жабрами, шевелить и перебирать плавниками, изгибать тело, вгоняя его в водяную стену, как гвозди, это совсем не то, что любоваться через стекло аквариума, пытаясь разглядеть в полутемном углу жалких, измученных скукой и безысходностью обитателей.

Настоящие сокровища не прячутся в трюмах дырявых покрытых илом кораблей, потому что сами эти корабли не являются никаким сокровищем, и даже общего ничего с красотой у них нету. Обломки, дрянные, презренные свидетели, не сумевшие сберечь ничего.

Истинная же красота повсюду.

* * *

Вселенная раскрашена углем. Уголь и перепачканный углем мел. Кое-где оживающий белоснежными вспышками: роса, вода, глаза, фары грузовиков. Это волны образов, лавины ассоциаций, которые есть в голове, но черт возьми, невозможно понять, откуда они там взялись. Потому, что воспоминания эти, как старые корабли илом, запорошило до неузнаваемости.

Помню давно, в другой жизни: река, текущая из темноты и в темноту; напротив стоянки река делала поворот, и был еще приток там же, напротив, и острова — три крохотных клочка земли, оторванные и окруженные лоснящимся гибким змеиным телом. Двое. Весла опущены: ждем ночного клева. Упрямое течение быстро сносит легкую лодку. Очерченные углем берега и фигуры деревьев. Черно-серый градиент неба. Темная, живая масса под нами и вокруг. Можно осознавать, что где-то в глубине есть дно, песок и камни, трава и какие-то коряги, — осознавать, уговаривать себя, но не чувствовать. Чувствуется лишь сверкающая чешуей лунных бликов вода. Все, что осталось, — это двадцатиметровый — насколько хватает зрения, — фрагмент монохромного мира. Ртутного мира, подобного тому, что окружает меня сейчас.

Джунгли дремлют. Цикады попрятались от холода, зато слышны птицы, — цикады попрятались от холода и птиц. Шорохи травы, ветер в деревьях, тягучая неподалеку смола. Вой. Волки. В такое время всякая собака тщит себя волком. Надо мной — кипящий мир сумеречного цвета, где в самой середине — полыхающий котел луны. Это другой мир. Я слышал, летающие давно уже перебрались из нижних сумерек туда, выше, на огромные многоярусные небеса, на летящие под луной острова, из недр которых можно достать серебро, платину и чистую питьевую воду. Я не летающий. Мой мир здесь. Мягко скольжу по звериным тропам. Джунгли. А в мыслях — небесные подлунные острова. Где, стоя на краю, можно смотреть вниз и видеть эти дороги, и джунгли, и холмы, и черные густые реки.

Вот оно. Край. Граница. Перемежье. Лимбос. Это время, место, состояние, когда ждешь с замиранием: вот-вот, что-то произойдет. И так же с замиранием надеешься, что ничего не случится, все останется по-прежнему.

Кто-то подходит к краю там, в небе, на одном из ярусов, и вдруг, подхваченный неверным порывом ветра оступается, на секунду повисает над пропастью, и уже не в силах остановиться или хотя бы замедлить падение окончательно срывается и падает вниз. А чьи-то глаза, задрожав, с ярусов смотрят за ним, и в конце в отчаянии закрываются.

Или помню, влюбленный, переполненный ощущением сбыточности всех надежд и чаяний, преисполненный решимости найти, если уж не вечность, то хотя бы нескончаемость радостных мгновений, я мечтал. Я в мечтах рисовал картины почище Леонардо да Винчи, и пел звонче Робертино Лоретти. Узнав о ее отъезде, я был готов мчаться к океану, за тридевять земель, и мои мечты преисполнились величественными образами огромной воды. Свою начавшуюся складываться жизнь я был готов обменять на неизведанную вблизи океана и вблизи нее. И, когда все естество готово трепетать от близости любимого человека, именно в это мгновение приходится обнаруживать, что тебя не любят. Прости.

Кажется, тогда мир впервые потерял свои краски.

Оказывается, найти человека, которого любишь ты, намного проще, чем человека, который любит тебя. Неважно. Теперь я нашел. Где-то там, с цветной стороны любящая меня женщина…

Или вот еще помню. она и я мчимся на ужасного вида агрегатах, грохочущих по горной дороге, на покрытых серым колесах, — тогда еще мир был цветным, или может быть, это было не со мной, но, знаю, было. И счастье. Свобода. Моя рука тянется в ее сторону. Ее рука. Несколько времени м ч и м с я с о в с е м р я д о м… Не помню, кто сорвался на повороте. Долгий полет. Глаза. Смотрящие. За тобой.

* * *

Прелесть мира под водой была бы тысячекрат меньше, не будь эти воды такими опасными. Кораллы, морские звезды, колючие морские ежи, диковинные яркие пестрые невыразимо прекрасные коралловые рыбы. И тут же, где-то совсем неподалеку — хищный серп. Быстрые акульи челюсти. Зловещая глотка мурены. И даже если опасность грозит не тебе, глянь, тут или там кого-то уже пожирают. И это щекочет нервы. А в то мгновение, когда начинается охота на тебя, в такое мгновение ты как никогда чувствуешь красоту окружающего мира и мимолетность себя в этом мире. Глубоководное течение может затащить под скалы. Давление может сплющить и полностью уничтожить твою оболочку. Галлюцинации и миражи могут обмануть, завлечь в бездну. Здесь и сейчас начинаешь осознавать хрупкость и ценность собственной жизни.

Когда-то мир был совсем другим. Тогда можно было стать ловцом жемчуга, моряком на китобойном судне, капитаном галеона, пиратом на каравелле. Можно было уходить в море на месяцы и, надышавшись морским воздухом вволю, вернуться на берег до следующего раза. Сейчас, говорят, тоже можно уйти в море. Стать океанологом и уйти. Говорят, можно.

Я бы стал ловцом жемчуга, но теперь таких нет. Я б ходил на галеоне, но галеоны остались лишь на картинках, да в книгах Саббатини. Я бы стал пиратом, но без романтики пиратство — это всего лишь бухгалтерия. А я не хочу быть бухгалтером.

Что же делать тому, кто живет на огромной среднерусской равнине, тому, у кого поблизости даже реки приличной нет — так, гнилой ручеек, струящийся меж замшелых берегов, затянутый тиной и тоской. Что делать тому, кто вынужден каждый день уходить не на трале за Моби Диком, а, дождавшись битком набитой людьми маршрутки, трястись сорок минут до работы, а через восемь часов — назад. Каждый день проходить той же дорогой, то подсохшей, то снова раскиселенной дождями. Пятнадцать минут пути: спуск, мостик, поле, шоссе, насыпь коллектора, частный сектор, застроенный сараюшками, будто спичечными коробками.

* * *

В ушах — треск, какая-то электроника. Я потерялся. Дэвид Боуи. Не знаю, что значит Дэвид, и кто такой Боуи. Даже язык мне не знаком. Музыка из другого времени. Мира, где меня не было, и который я вряд ли могу себе представить. Какой-то двадцатый век. Тогда по хайвеям проносились машины, и в каждой был Боуи. Дэвид Боуи. Треск. Электроника. И голос потерявшегося в своем странном одиночестве человека. Импульсы краски — разделители — затягивает под капот скоростью, а слабый свет фар способен удержать десяток жалких метров мира, безвозвратно теряя остальное. Если б их луна обладала магией, добраться куда-нибудь ночью было бы невозможно, лишь затеряться между Ниоткуда начала и Никуда конца.

Джунгли оборвались. Хайвей. Здесь нужно опасаться теней, но сейчас — ни души. Покрытая влажной пленкой широкая пустая полоса. Я иду приплясывая. Размахиваю руками и корчу ужасные гримасы. Я танцую на хайвее под проектором луны, дансер на серебристой сцене. Мелькает сырой темно-серый плащ, и то взмывает, то опускается широкополая шляпа. Шляпа с острым лезвием по ободу.

Мир без остатка заполнил Свет. Свет, способный противостоять луне. Мимо с ревом промчался грузовик. Огромный, как динозавр, громыхающий и отдающий первобытной силой. Не до конца подчиненная стихия. Ревом и грохотом напоминающая, что еще не все потеряно, и миг свободы однажды придет. Свободы от человека. Я замер с трепетом. Мне нравится сила. Даже если это смерть. Но свобода, непокоренность, затаившаяся угроза, бунт против всего, даже против неба и ртутной сути самого мира. Дрожь по позвоночнику.

* * *

Капля это маленький океан. Океан это большая капля. Многое зависит от того, с какого расстояния смотреть. Для человека аквариум всего лишь тридцать литров воды. Для аквариумной рыбы тридцать литров воды — это вся жизнь. Не только пространство, но и время: прошлое, настоящее, будущее. Если смотреть с солнца, земля со всем ее мировым океаном будет не больше капли. А если разглядывать каплю под микроскопом, то все ее молекулы, и атомы, и кварки, и другие еще более крохотные частицы окажутся вселенной. Капля ничем не меньше океана. Они суть едины. Можете считать это одой капле. И потому нырнуть с катера, с ботика или с вышки можно даже в каплю воды.

Что говорить тогда о капле яда?! Крохотная, невидимая, незаметная она медленно и методично разъедать суть. Капля яда умертвляет живое, и некогда здоровый организм ослабевает, он сдается, потому что крохотный враг невидим и потому, непобедим. Капля яда вырастает в океан болезни. Организм сдается и погибает, а затем вместо него возникает нечто новое, чуждое, нежданное и неведомое. Не-организм, анти-организм, отравленный ядом организм. Есть очень подходящее английское слово undead, — не живое и не мертвое, нежить.

У отравленного ядом организма свои правила, свои цели и свое понимание смысла. Для неживого организма ночь — это день, а день — это время сна. Для него белое — это черное, и наоборот. Для него жизнь — это движение, а остановка — это смерть. Для него мир теряет свою привычную раскраску и превращается в черно-белый. В этом черно-белом мире запахи становятся звуками, а звуки — предметами. Недвижимые предметы оживают, тени обретают сознание и цель, а деревья превращаются в гигантских чудовищ. Люди исчезают и становятся бесплотными воспоминаниями. Собаки превращаются в драконов, а кошки становятся единственными полновластными хозяевами этого ирреального, ртутного мира.

Яд бурлит в крови, добавляя новых и новых запахов, образов, ощущений. Прежние воспоминания, совершенные и не совершенные поступки, сюжеты прочитанных и придуманных книг, старые киноленты и ожившие сновидения, — все то, что никогда не было реальностью, становится ею. И несть этому конца.

* * *

… Непроницаемая мгла перед глазами и дно, до которого вот-вот коснешься пальцами, коснешься, чтобы, как в историях рыбаков или пилигримов, превратиться в иное, в гибкое, серебристое, в холодное и невозмутимое, и чтобы уже никогда, ни на секунду жизни не вспоминать о том, что такое — быть человеком, а наоборот, — раствориться в этой безграничной, необъятной, живой и неиссякаемой субстанции. Отринуть свободу выбора и ответственность за свои поступки, приняв указующий перст и божью волю инстинктов и рефлексов. Отказаться от сомнений, из которых единственно складывается та, верхняя жизнь, и принять на себя безмятежную уверенность в единственном мгновении жизни: сейчас.

Черт возьми, почему же никак не дотянуться до дна?.. Воздух в легких уже давно иссяк и ты висишь в воде, и лишь одно отделяет тебя от новой жизни — надо как-то все-таки изловчиться и ударить кончиками пальцев по дну, надо завершить этот ритуал. И все никак не удается. Темнота обволакивает, и дно ощущается подсвеченным серым пятном, и рука — будто не твоя, — тянется вниз, пронзает влажную толщу, но никак, не получается, будто кто-то тянет сверху, держит за пуповину, а та не рвется, и хоть грызи ее, хоть рви когтями… никак. Чужая рука тянется от тебя в сторону серого пятна. Странная. Текучая. Метамофозы проходят по ней, искажают, и будто не рука уже, а червь извивается, привязанный к твоему телу, и уже не тело: нет ни ног, ни других членов, ни легких, ни разума, ни мыслей, никакого остатка…

Выбрасываешь из глотки последние пузыри воздуха, — вот чего не хватало! Теперь уже все!.. Какая-то мутация, тело растекается, руки укорачиваются, становятся плавниками, ноги срастаются, кожа становится леденяще-серебристой… Как это? Как же? Еще чуть-чуть и не останется тебя. И вместо — чудовищное, грозное, безмолвное, — нет, не ужасное, но чуждое, — устремится вперед и никакого возврата уже не будет. Как же так? Этого ли хотел? Нет, вовсе нет. Нет, нет… не хочу, не хочу так, не сейчас, не могу, не так, не сейчас, не хочу… судорожный вдох, ледяная безмятежность, тьма, свет… ослепительный свет и боль.

Боль возвращающейся в остывающее тело жизни. В груди легкие вспыхивают, будто туда набралось газу и кто-то зажег спичку. Гхааа… Сердце качает кровь, наполняет каждый капилляр расплавленным свинцом, горячим алхимическим напитком. Лениво возвращаются мысли… похоже вытащили, похоже жив. Что это было?.. То самое?

* * *

Я соскочил с хайвея. Мне дальше. Туда, где виднеются холмы. Ухабистая равнина, по которой бегу я, покрыта мокрой, черно-блестящей травой. После встречи с грузовиком я стал гигантом. Я могучий дикарь. Богатырь. Я шишковат и огромен. Мои пальцы толщиной с копье. Мои ноги толщиной с дуб. Я бегу, переваливаясь, сотрясаю землю, я показываю кулак луне и лихо перемахиваю ухабины. В три прыжка я очутился на каменистой гряде. Это тоже край, и я долго смотрю на долину, на хайвей и виднеющиеся вдали джунгли. И луна чуть-чуть ближе. Белый безразличный глаз. Незаметно, но все-таки ближе.

Я замер на гребне. Тишина. Время покоя. Ветерок ласкает голую шкуру. Время покоя и воображения…

* * *

Болезнь — это не обязательно гибель. Болезнь — это все чуждое, все, что отторгается здоровым организмом, все, что угрожает нарушением привычного уклада. Болезнь может привести к гибели, если выйдет из-под контроля. Контролируемая болезнь называется прививкой. Она обогащает организм антителами, совершенствует его, повышает устойчивость и сопротивляемость.

Водолаз, чересчур увлеченный прыжками и подводными путешествиями, рискует однажды утонуть, погибнуть от кессонной болезни, заблудиться в мире миражей и подводных галлюцинаций. Такие люди начинают видеть русалок и разговаривать с ними. Еще раньше, чем они теряют жизнь, они теряют связь с реальным миром. Океан зовет их, океан властвует над ними, и, подчиняясь его зову, они однажды уходят, чтобы уже никогда не вернуться.

Что находят они там, в бездонной и безмолвной толще воды? Может быть, они обнаруживают таинственную дверь в параллельный мир, дверь, которая приведет их в желанную действительность, в нескончаемое море, где и вправду живут русалки, а дельфины танцуют вальсы. А, может быть, смерть становится долгожданным покоем для них, таких одиноких и тоскующих. Или, наконец, проведя столько времени в воде, сроднившись с нею и духом и телом, они перерождаются, отращивают жабры и плавники, и, став настоящими морскими тварями, растворяются в бескрайних морских просторах.

В любом случае, те, кому не суждено вернуться, уже не возвращаются. Тем, кому не зачем возвращаться, и не суждено. Те, кто потерял всякую связь с берегом, для кого земля стала ношей и обузой, а море — желанным освобождением, теряют смысл возвращения: зачем? Не зачем.

Это и есть болезнь, вышедшая из-под контроля.

Любой, кому довелось заболеть страшной болезнью, однажды оказывается перед манящим исходом перерождения в смерть. Иногда он возникает как сияющее нечто, как пламя, как образ любимого, зовущий издалека, как голос русалки или песня сирены, как шепот ветра или шелест волн. Рано или поздно всякий заболевший услышит его и должен будет выбрать: подчиниться, идти, уйти в поисках этого исхода или остановиться перед манящим, очень простым, но не неизбежным концом и сделать шаг назад. Туда, где остался непонятый и непознанный мир.

Сделавший такой шаг исцелится и станет сильнее.

* * *

Если завтра, в ослепительном свете солнца, пройти той же тропой, не будет никаких джунглей, никаких хайвеев, никаких островов в небе и магии. Пятиэтажки. Захламленная речушка с кустарником. Плохо заасфальтированное шоссе. Совершенное настоящее, в котором не будет и меня.

Реальности меняются. Я теряю силу и начинаю чувствовать — меня никогда не было. Я выдумка. Случайная аппликация обрывков мыслей, воспоминаний и глупостей. Мой владелец сочинил меня, пока, усталый, возвращался домой по много раз исхоженной, привычной дороге. На какое-то время он стал мной, но уже скоро я вновь перестану быть, и, быть может, до следующего раза, а может, — уже навсегда. Я существую лишь в это мгновение. Этот ртутный черно-белый мир существует только в это мгновение. Я помню то, чего со мной не было и знаю то, чего никогда не будет.

Отчаянным протестом в груди отдается это осознание. Сказка недолговечна. Если бы однажды уйти в нее навсегда, поменять всю реальность на этот чудесный мир небывальщины. Щемит сердце печаль и необходимость, очарование чуда отпускает, уступает место привычным ощущениям: работа, дом, семья, ответственность.

Все то, чего не заказывал и никогда не желал, но то, что пришло само и стало самой реальной и неизменной составляющей жизни. Долг. Перед семьей, страной, друзьями, родителями, самим собой. Иногда сгибаешься под тяжестью всего этого, глотаешь ртом воздух, будто нырнул в океан и никак не можешь выплыть, выбраться на поверхность, а тяжесть одежды, и всего того, что не является частью тебя, настойчиво тянет вниз, в глубину, в какой-то нереальный, не понятный и неестественный мир. Мир, которого ты не хотел. Мир, который тебя принял и уже готов поглотить.

И там, за границей утра уже маячит такое нежеланное и такое реальное завтра: утренний кофе, почистить зубы, на работу, вечером — домой, и все то же самое без конца и без края.

* * *

Странные свойства у болезни. Если ты никогда не заражался, это не гарантирует тебе, что ты не умрешь от нее. Если ты всегда был здоров, и вдруг по несчастливой случайности подцепил заразу, то твой неподготовленный организм может отказать почти мгновенно.

В этом мире ни в чем нельзя быть уверенным, кроме того, что по-настоящему здоровых людей просто не бывает. Поэтому уж либо ты болен тем, либо другим, и самый надежный способ выжить: не терять контроль. Вырабатывать иммунитет. Становиться с болезнью единым целым так, как это происходит с вервольфами: оставаясь людьми, они прячут глубоко внутри частицу иной сущности.

Единственный выход — стать получеловеком, но сохранить самое главное, самое бесценное и незаменимое, самое суть своего организма — душу.

* * *

Крик чайки. Пора. Теперь мне вниз, туда, где угловато торчат из темноты спящие развалины. Призраком призрака скользить по мертвым улицам, — их голые деревья похожи на мохнатые паучьи лапы, или на обгоревшие статуи, но только не на деревья — ежесекундно ожидать нападения теней, но не останавливаться, бежать, бежать, двигаться, вглубь не имеющих глуби бесконечного холода, темноты, сумрака.

Я — оборотень. Внутри меня живут две сущности. В какое-то мгновение власть принадлежит одной из них, но не так, чтобы я потом жалел о совершенных и не совершенных поступках, ибо сущности эти и все их деяния — Я. И я наслаждаюсь возможностью быть тем или иным, и свободой, и способностью жить не в одном, но в двух мирах, в тысяче мимолетных ситуаций.

Когда-нибудь, может быть через мгновение, а может быть через вечность, ртутный мир перестанет существовать. И тогда вторая сущность будет властвовать, а я — буду спать, и ждать своего часа. Но пока еще существует мой мир. Вотчина луны. Ртутная монохромная вселенная. Я — Кот этого мира, код этого мира. Я назвал себя его частью, и он короновал меня. Помедлив еще мгновение, я опасно прыгаю с гряды в неизвестность…