Квартира Кацмана

— Чья это квартира? — спросила она, когда проныли ржавые пружины входной двери и они оказались в полутьме грязного, узкого подъезда. Свет не горел, но сквозь полуоткрытую дверь чёрного хода серенько светилось небо и видна была густая, тёмная августовская зелень во дворе.

— Одного знакомого, — лаконично ответил он. Узкая лестница с большими ступенями, толстые, десятки раз крашенные перила, еле видимые в полутьме-полусвете исцарапанные, изрисованные стены настраивали на мрачный лад. Мрачно и прозвучали эти слова.

— Какого?

— Ты его не знаешь. Он в командировке, попросил меня пожить. С собакой его погулять.

— Там собака?

— Да.

— Я их боюсь.

— Ну, Бима бояться нечего. Старый, умный пес, очень добрый.

Он шарил по новенькой двери, отделанной лакированной «вагонкой», в поисках замочной скважины. Наконец длинный толстый ключ загремел о железо, замок лязгнул, и дверь приоткрылась.

Он шагнул в образовавшуюся неширокую щель — дверь не открывалась дальше, ей что-то мешало. Она робко вошла вслед за ним. В узкой прихожей было полутемно; из комнаты и кухни падал серый свет сумрачного дня. В квартире стояла особая, чуть грустная, живая тишина опустевшего дома.

Он поставил сумку и медленно расстегнул молнию на куртке. Простой, обыденный звук; для неё он пришел как бы из другого измерения — внезапная тишина чужой квартиры не сразу отпускала, тянулась, как тонкие нити незасохшего клея.

Из дальней комнаты, стуча по дощатому полу когтями, прибежал Бим — белый, слегка пожелтевший от старости и прошлой неухоженности метис сеттера, переросток с умными печальными глазами. Бим мимоходом ткнулся в протянутую руку и боком подошёл к гостье. Она боязливо подняла к груди руки, шепотом сказав «ой»; Бим несуетливо, но быстро обнюхал её, лизнул шершавым мокрым языком в локоть и быстрой рысью, разворачиваясь на ходу, удалился. Его сухие сильные лапы простучали по квартире, и где-то в глубине её он затих.

Она неловко вытерла локоть о собственный бок. Собака умудрилась облизать одним движением чуть ли не всю руку сразу, и на внешней стороне, которую невозможно было вытереть о блузку, осталась тревожно холодящая влажность.

Он возился в грязноватой маленькой кухне; стоя в дверях, она — почти равнодушно — удивилась ловкости, с которой он одновременно ставил на огонь чайник, рылся в буфете в поисках кастрюли и придерживал ногой сумку, чтобы не раскатилась картошка.

— Помочь?

— Не надо, я справлюсь. — Он присел на табуретку, вытащил из буфета нож и проворно заскрёб им, очищая взятую из сумки картофелину. — Пойди пока в комнату. Там магнитофон есть.

Она кивнула, уже выйдя в коридор, и какое-то мгновение вяло удивлялась: кому она кивнула, когда никто не может её видеть? Сама себе, подумала она и успокоилась.

Она ткнула пальцем в клавишу воспроизведения; магнитофон вздрогнул огоньками индикаторов, в динамиках громко стукнуло, и с полуфразы раздалась какая-то дискотечная, механически-заводная песня. Она послушала несколько секунд и выключала. Огоньки индикаторов улеглись и померкли. Вновь тишина: за окном крик пролетающей птицы, в кухне проворное стрекотание ножа, в соседней комнате собака вздохнула с прискуливанием. Шумит листва. Ветер. На стеклах обоих окон появляются первые крапинки начинающегося мелкого дождя.

Он пришёл из кухни и принёс сваренную, исходящую паром картошку в фаянсовых тарелках, две вилки и открытую стальным лезвием складного ножа банку тушёнки. За окном мерно капала на железный наличник вода.

Она села за круглый дубовый стол, покрытый коротенькой несвежей белой скатёрткой, взяла подвинутую ей вилку и несколько раз ковырнула картошку. Он ел, негромко втягивая между зубами воздух: картошка обжигала.

— Горячая, — произнесла она без выражения и, положив вилку, стала разглядывать корешки книг, сложенных, за недостатком полок, на подоконниках. «Экспериментальная ядерная физика», «Краткая теория эндшпиля», «Физика ядра и частиц», «По направлению к Свану», «100 блюд болгарской кухни».

— Он кто?

— Кто — он?

— Твой знакомый. Который здесь живет.

— Журналист.

— А почему физика?

— Он физиком был.

— Как это — был?

— Ну так: был. Кончил университет, физмат.

— Здесь?

— Нет. Он русский. То есть он еврей. В Ленинграде он кончал.

— А потом?

— А потом он работал на ускорителе в Тарту.

— В Тарту? А почему в Тарту?

— По распределению.

— А...

Он вывалил себе в тарелку полбанки тушёнки; застывшее сало на горячей картошке тут же стало подтаивать, стекать и быстро превратилось в прозрачную жидкость.

— Я вообще-то о нём мало знаю. Он рассказывает, но так, обрывками.

— Сколько ему лет?

— Сорок шесть, что ли...

— Старый.

— Да нет, он выглядит ничего. Только рост маленький.

— Да? — Она вдруг тихо засмеялась. — И фамилия, небось, Рабинович.

— Кацман.

— Ну все равно. Маленький старый еврей… А он в какой газете работает?

— В вечёрке.

— А почему он стал журналистом, если он физик?

— Он сидел. А потом по стране мотался, по разным работам. А потом журналистом стал.

— Как же его взяли? — Она снова поковыряла в тарелке, отправила в рот кусочек картошки и положила вилку.

— Ну взяли вот… Не знаю. — Он быстро поднялся, ушел в кухню и возвратился, неся в руках чайник. — Куда б его поставить?

— На перевернутое блюдце, — посоветовала она, глядя в окно.

Звякнуло блюдце. Появился, стуча лапами, Бим. Она подобрала ноги, вся вытянулась; собака вздохнула и вдруг, встав на задние лапы и уперевшись передними в её колени, шершавым тёплым языком мокро облизала ей лицо.

Он, снисходительно на всю эту картину глядевший, сжалился и сказал:

— Бим, фу. Ко мне.

Бим тут же клацнул когтями об пол, становясь на все четыре лапы, и послушно подошёл.

— Бим, лежать.

Бим со стуком лёг и сразу же принялся отчаянно чесаться задней лапой; другой задней лапой он с такой силой упирался в пол, что при каждом движении, как бы отталкиваясь от пола, немного поворачивался. Вытянутая в сторону лапа ползла по полу, судорожно упираясь в неровные доски; другая, вздетая вверх, ритмично, со смачными частыми шлепками чесала ухо, истово и самозабвенно. Сопя и поскуливая, собака медленными рывками поворачивалась вокруг своей оси.

— Он блохастый, — упавшим голосом сказала она.

— Ну и что, собачьи блохи на человека не садятся.

— Ну да, не садятся.

— Я говорю — не садятся.

Бим оглушительно гавкнул, вскочил, встряхнулся с шумом и убежал в кухню. Слышно было, как он там покрутился, цокая когтями по кафелю, и шумно лёг на свою подстилку.

— Ты не будешь доедать?

— Нет, — равнодушно ответила она. — Я не хочу есть.

Он пожал плечами и ушел на кухню. Полилась вода, звякнули тарелки. Она смотрела в окно на мокрые, уныло раскачивающиеся деревья.

Начинало темнеть. Зазвонил телефон.

— Я подойду, — он вошел в комнату и снял трубку. — Да. Нет, Максим Абрамыча нет. Он в командировке… Дней через шесть. Что передать ему? Не за что, до свидания.

Он сел за стол и вдруг засмеялся, стал оживленно говорить:

— Макс мне рассказывал: его почему-то всю жизнь принимали за азербайджанца. Он после зоны работал в Таджикистане столяром. Ну вот, и как-то раз мастер, старый таджик, его спрашивает: «Шумо озербойджон?» — ты азербайджанец? Макс по-таджикски: «нест», нет, мол. Старик спрашивает: «ва кист?», а кто? Макс: «Яхуд». Еврей, мол. У старика глаза на лоб, и он от удивления по-русски: «ВРЁШЬ!»

Она кивнула, скрывая отсутствие улыбки. Он громко, довольно хохотал. В комнате было уже почти совсем темно. За окном, в шуме листвы и моросящих капель дождя, зажёгся мертвенно-голубой, ничего не освещающий фонарь.

В полутьме он ушёл в следующую комнату. Она слышала, как он возится там, расстилая постель. Потом он появился, взял её за локоть и повёл за собой.

В темноте она смутно увидела, что вторая комната совсем узкая, как пенал. Весь её торец напротив окна занимала неширокая короткая кровать, неярко белевшая в призрачном свете уличного фонаря.

Он снял с неё блузку. Она плечом освободилась от его холодной руки и, стоя к нему спиной, стала расстёгивать джинсы, глядя на стену перед собой и слыша, как он учащённо дышит и стаскивает с себя брюки.

Они легли; она неотрывно смотрела в окно, на яркую точку мёртвого синего света — всё, что она видела от фонаря, самую его верхушку.

Потом он перевалился на спину, больно упёршись ей в плечо твёрдым локтем, и мгновенно заснул, сделался как каменный — ни храпа, ни вздоха — тихое мощное сопение человека, уставшего после длинного рабочего дня.

Она медленно повернулась на правый бок, сдвинувшись на самый край кровати, чтобы не касаться его.

Со стуком вошел Бим. Его шерсть, изжелта-белая днём, в загробном полусвете полуночи, казалось, светилась голубоватым фосфорическим блеском. Бим вздохнул и подошёл было к ней; она испуганно приподнялась и вытянула перед собой руку; пёс обиженно отвернулся, ушёл в другую комнату и звучно лёг там.

Несколько минут она сидела на постели, всё так же неотрывно глядя в окно. Потом встала и босиком подошла по давно не крашенным доскам пола к стоявшему у окна письменному столу.

«Максим Кацман». Толстенная папка с аккуратно подклеенными и подшитыми вырезками. Она перелистала: это были публикации хозяина квартиры за много лет, чуть ли не с 67-го года.

«Максим Кацман. 1985-88». Ещё одна папка с вырезками, даже более толстая.

Машинописные рукописи в твёрдых переплётах. «Максим Кацман. Вопросы использования варваризмов и заимствований в русскоязычных документах Великого княжества Литовского. Кандидатская диссертация».

Она перелистала. «… Конечно, и слово «богатырь», происходящее от общетюркского «бахадур», «баатур». Но автора данного исследования в данном случае интересовали именно заимствования из литовского языка...»

Она вышла в другую комнату, бесшумно ступая босыми ногами. Бим поднял голову, взглянул на нее красными глазами и опять уронил голову на лапы.

Она вдруг вздрогнула — ей показалось, что перед ней возник из темноты кто-то ещё. Она сразу поняла, что это вышла из-за туч луна, через окно осветила её, и вот она видит отражение своего обнажённого светящегося в темноте тела в ростовом зеркале на стене. Она это сразу поняла, но тем не менее испуг прошёл не сразу, и в мозгу всплыло, как проявленное, слово «Кацман».

Она резко повернулась. Ступая всей ступнёй, подошла к стулу со своей одеждой в маленькой комнате и быстро оделась. Затем пошарила в карманах джинсов: два рубля, ключ, бумажка от конфеты, двушка, два пятака. Что ж. Уже не боясь разбудить его, она прошла в прихожую, провожаемая спокойным взглядом Бима, взяла с вешалки свою куртку и вышла на лестницу, щёлкнув длинным язычком автоматического замка.

Подошвы её кроссовок простучали по темной лестнице — её вело незнакомое чутье, ни разу не наткнулась она ни на что, пока ладонь её не легла на чугунную ручку двери подъезда. Проныли пружины, и она вышла на улицу.

Некоторое время были слышны её шаги, затем она свернула на набережную, и всё стихло; только в толстых канализационных трубах в подъезде сипела вода.

Январь 1989

2016: памяти Феликса Фихмана (1942-2013)