Монологи шизофреника. Монолог 3-й

Гадёныш был знаком с чувством стыда скорее понаслышке, в семейном кругу фланировал исключительно в трусах, потому и называемых семейными, вот до какой степени он был не знаком с этим человеческим инстинктом.

Семья же… Тут Гадёныш всегда колебался — для продолжения рода?, теоретически правильно, а в сущности чепуха. Личность, её мир в потомстве не продолжается, а чаще всего решительно херится, и потом — сама жизнь на земле это самое… под угрозой, и это если даже не случится большой и термоядерной заварушки. Будущие "человеки" — однозначно киборги на обслуге кто атомного реактора, а кто — ассенизационной сети.

В продолжении рода человеческого он как раз и поучаствовал, девочкой в три-семьсот, хотя и не практиковал никогда регулярной половой жизни, заработав в отместку от этой самой жизни лютый простатит, что бегал к унитазу трижды за ночь, да и днём нетерпелось… И простатит, и маленькую фиолетовую обезьянку в свёртке, пошатнувшую его домашнюю и социальную власть, он принял за "их" месть, решив не бороться, а по возможности уклониться от медицинских страданий и родительских обязанностей. Был скуп на жалобы урологу пока тот деловито лазил в анусе ручищей в перчатке, — "а так болит?", — "болит", неохотно сознавался он… Обезьянка с годами обратилась в очаровашку, в папу, в папу! — лгали "эти" при случае; да какая разница?, давно определился он, расквакались… Это для "вас" дети — оправдание своей маленькой жизни, продолжение рода "вас" пьянит и раздувает. Смешно...

Жизненную философию всё же стоило практически обосновать, подтвердить; чтобы философия из смутного мотива поступков развернулась в ясно осознаваемые принципы, в резкую грань, отсекающую от дольнего мира. Пусть у него тоже есть детёныш, он ходит на службу, но в каждое своё движение вкладывает отличный, можно считать противоположный смысл, делает тот самый "тихий" ход, единственно ведущий к победе.Этим практическим умением он мерил своё величие, что ли...

Отношение Гадёныша к родителям было не без своеобразия. В очень зелёные года он рассматривал их исключительно как зримое проявление противостоящего его хочухам мира, как матриализовавшееся "нельзя" и "обязательно надо" — обязательно надо есть суп, совершенно необходимо, чтобы ноги были сухими, надо упорно учиться, иначе не поступишь и даже папины связи не помогут. В этих кандалах "надо-не надо" приходилось влачиться по детству, есть полезный супчик, рано укладываться спать "чтобы была светлая голова". Ещё малолеткой здраво усмотрев некую полезность этих неприятных рекомендаций и, одновременно, зависимость своего положения от формального их соблюдения, он перестал тревожить родителей и учителей, укрылся в полумраке своего внутреннего мира, сосредоточился как бы… В студенчестве, однако, он мало помалу перешёл от малолетнего нейтралитета к, как он определился,"гуманной эксплуатации". А именно — стал требовать, необременительно, но и не робко, материального подтверждения абстрактных "родительских чувств", а по сути вознаграждения за "беспроблемность", а на деле — за жизнь под игом этих самых "надо-не надо", за попранную свободу детства, чего он никогда не простит. И в будущем крайне халатно будут участвовать в их старческих мучениях, ограничившись оплатой приходящих прибиралок для стремительно, в год с небольшим, выпавшей в деменцию матери, которой протянули к уборной верёвку, но и добравшись та не понимала что там надо делать, а раз, упав, пролежала на полу сутки со сломанной ключицей. А отцу оплачивать визиты пресловутых урологов, совавших катетер привычно-грубо и привычно-равнодушно прихватывавших пакеты с хорошим, чуть ли не самтрестовским коньячком. Короче, он научился пользовать слабовидящую родительскую любовь как позднее совсем уже слепой инстинкт деторождения у самок...

Позднее он так же решительно и жестко пресекал их попытки поучаствовать в его суверенной личной жизни, не скрыл, что ребёнок не от него и потому никакая не "внучка".

Он был вполне неоригинален в мыслях что само его существование, возможность кормить кашей, спрашивать за двойки и требовать "а ну дыхни" после школьного вечера и было той самой платой, внесённой, кстати, вперёд, ещё в полумраке раннего детства. Вот какую он выкатил цену за холодную манную кашу, красную от ремня попу, стоическое стояние в углу и выслушивание назиданий над раскрытым дневником. Можно даже определить его позицию как некое партнёрство в игре под названием жизнь, в которой каждый волен сказать "пас" и откланяться.

В своё время он так и сделал. Всякую помощь принимал сдержанно, за исключением генеральной доверенности на распоряжение всем имуществом, да и то объяснил принятие решения благородной целью "спасения имущества". От чего? Я был должен это сделать, — объяснил он гадёнышу в споре, — а каким чудесным образом мой полупроходной балл обернулся проходным не имею представления, я об этом не просил.

Он хладнокровно наблюдал за их закономерным дряхлением, особо не вмешиваясь, не пробуя притормозить или ускорить этот естественный, как он считал, процесс, довольствовался кратким экскурсом в медицинскую биохимию, которую, впрочем, посчитал путаной и неубедительной и закрыл до нужды, понюхав по привычке бумагу и переплёт.

Он, если бы это было возможным, даже оставил бы за ними право не считать своим сыном по совершеннолетию. А удовольствоваться длинными годами безраздельной родительской власти, когда можно было принудительно кормить ненавистным супом, отшлёпывать и читать морали, типа "воспитывать". А от обвинений гадёныша чуть не в преступной халатности в уходе за престарелым, повлекшую смерть двух и более лиц, он уходил философской тропкой: "Бог дал — Бог взял", а то и народным "все там будем". Тому оставалось только сказать, — Ну и Гадёныш же ты...

Ещё менее он считал себя обязанным "им", обществу; хотя бы потому, что досыта намучился от назойливой заботливости ещё в школе, типа взял школьный срок, отсиживая положенные шесть уроков и страданиями заслуживая отпущение грехов, нонешних и присных. Взять то же образование — ну какое тут вам бескорыстие!, тут выгодное вложение в человеческий матерьял, простой расчёт. А трудовое поприще? Это трата здоровья и ума, которые — чисто личное одолжение природы для каких-то своих, природных целей помимо всех и всяких "обществ". Да, лечили-калечили, так ведь и за это уплочено "непосильным трудом" сверх всякой разумной меры. Так отчего он кругом должен!?.. Что за неоплатные долги, если он им реально и конкретно выгоден!, — кипятился Гадёныш, — и на вашу мораль я ложил. Мораль в реальной жизни, а особенно в работе, вещь неудобоваримая. По вашему я уже в роддоме задолжал что помогли родиться, мать рассказывала — чуть не станцевали на пузе… Должок перед предками?, — и как вы разумеете его вернуть? Вы же требуете — а ты его нам, живым, верни! Считай, что это мы кровь проливали, мы построили Магнитку! Здрасс-те на вас, что-то незаметно...

Впрочем, тут он чувствовал некую кислоту, нетвёрдость. Кто-то всё же эту кровь проливал и попади он на их место… Ты б записался в НКВД, ляпнул на эту мысль гадёныш. А ты — в штрафбат, с твоими повадками, — парировал он. Применительно к текущему моменту вопрос жертвенности вообще абсурден. Никто не собирается нас истреблять как расовый тип. А вот как носителей абсурдного, допотопного социального мышления — возможно. Но не физически же, а виртуально, демонстрацией иного, более передового образа жизни, типа путём сетевой оккупации...

"А я нигде не пропаду, я всюду выгоден, тем более в свободном, как ни крути, мире, где можно взять "своё" по закону, а не вопреки зловонной уравниловке. Да и "долги" имеют оговоренную и конечную сумму, и никак не ценой в единственную, не вами данную жизнь...".

Дочку-падчерицу Гадёныш рассматривал по возможности непредвзято и по возможности неприметно, со спины или во время еды. Хотя этот внимательный взгляд можно было отнести к отцовскому, находя законным и доброжелательным, на самом деле это было рассматривание хорошо исполненной штучки, в которую хоть и не пришлось вложить ни тело, ни душу, но вышло неплохо, вещичка получилась красивой. Можно и полюбоватьмя. А что в каждом отцовском взгляде есть доля мужского, есть что-то от инцеста — факт. Что не следует рассматривать детей слишком пристально и открыто, а лишь через мутную пелену родительских чувств, как нечто бесплотное, как абстрактное продолжение фамилии, и то уносимое током времени — чепуха. Чепуха этот ваш род, — думалось ему. И где он? Говорите в подсознательно-бессознательном, в характере и предрасположенности к определённым болезням? Так тут игра наследственного случая, да ещё с неизвестным прикупом, да и бита всегда ваша карта и хохочет беззубая старуха...

Он решительно отказывал в существовании неким "родительским чувствам". Тогда, выходит, и его чувства к хорошему трубочному табаку и кизлярскому коньяку тоже типа родительские. Да тут чистая фетишизация, младенчество разума, какая-то недоделанная религия.

Ему нравилось, что всякий его совет да и просто вопрос, она принимала с настороженностью, с некоторой паузой на разгадку непременного подтекста. В этом он усматривал неосознанно приобретённую от него технику жизни. Ему льстил её отстранённый, "иконный" взгляд — признак напряжённой внутренней жизни, прямиком ведущей к брезгливому принятию неудач. Он полагал, что она так же отгораживается от "них" невидимым, но непреодолимым барьером инакости, а не просто длинными паузами перед ответами. Что между ними есть некая связь, телепатическое понимание, что-то вроде тайного союза против всех, некое внутривидовое, которое заставляет слона не замечать мышь.

Отметим, что до такого интересного возраста пришлось потерпеть. Особенно первое время. Младенцы вызывали у него, и он считал это нормальной реакцией мужского организма, чисто физиологическое омерзение, как от чего-то жирного типа варёного сала, едва не до тошноты, что младенец скорее кусок сала чем человек… Дай бог тебе вырасти с характером, похожим на мой, а не с крутой внешностью, — призадумывалось, — а пока ты и не человек вовсе, скорее кошка, на которую может быть аллергия и законная тошнота. Скорей бы протечь нескольким годикам, чтоб и тошнота унялась и чтобы родительская привычка прорезалась и заставила не то чтобы "полюбить" — плохое слова, а — принять это нечто.

По мере того как "нечто" претерпевало метаморфозы и превращалось сначало в непоседливой и капризное создание, а потом неожиданно и внезапно в задумчивое и мечтательное, одержимое гормональным штормом, как прочёл он в толстой книге "для родителей", и чувства его менялись синхронно — от отвращения к любопытству. Он всё ждал проявления делового и спокойного взгляда на школьные, а затем и жизненные проблемы. Его буквально бесило общее мнение, что ребёнок-девочка непременно копия и атрибут матери и неосознанно и по природе вещей сторонится всякого мужского начала, как будущая его жертва, что-ли. Что всякая девочка ещё несмышлёнышем видит в отце это персонифицированное и враждебное "начало".

Своё же любопытство к дочкиному телу, неясно здоровое или нездоровое, нигде об этом не прочтёшь, тут типа государственное табу, даже статья какая-то — что охотно вызывался купать, гулять, изобретательно отвечать на вопросы почему арбуз полосатый и как сегодня висит солнце, прямо или вверх ногами, он, поразмыслив, объяснил тем, что чувствует в ней женское начало лучше, много сильнее, чем в жене. И что, вырастая и типа созревая, они умышленно задвигают это своё натуральное начало за три стены с тремя замками — физическим, психологическим и идейным, и один вид их говорит — ты овладел моим началом?, ты настолько глуп, что решил, что овладел мною?, дурак ты, я тоже человек и тебя ненавижу… И этот неприязненных утренний взгляд при облачении в женскую "сбрую" начисто портил всё ночное удовлетворение.

Он было попытался приструнить свою эту приязнь, но ослабить приносящее удовольствие, как курение в постели, пусть и считаемое "ими" извращённым, чувство не смог и отнёс к особому типу этой самой родительской любви, проявления которой государство признаёт только за женщинами. Дух всегда следует за физиологией, а не наоборот, — сформулировал он принцип, — не дурите меня, присяжные философы; переставляете буквы как напёрсточники, у вас "да" становится "ад", пугаете естественной тягой разных начал, что называется единством противоположностей.

Давая дочке карманные деньги, типа на завтраки, а позднее устраивая личную жизнь и даже судьбу однокомнаткой в кирпичной(!) пятиэтажке, он объяснил эту не свойственную себе щедрость загадочным и своенравным феноменом "любовь", не данной ему к родителям, жене или человечеству в мировом масштабе, но вот поди ж ты...; Иначе на кой ему сдалась детская дочкина заколка с божьей коровкой и чёрно-белая случайная фотка с кошкой у дочки на руках, где все такие… Настоящие что-ли...