Монологи Шизофреника. Монолог 2-й

Уже в первом монологе выяснилось, что их двое; если не в телесной форме, пока об этом судить трудно, то в идеальной — точно. Совершим пока краткий экскурс в биографию Гадёныша. Он родился в городе Н-ске, но пребыл его обывателем лишь первые полтора годика. Возможно поэтому совершенно не помнил Н-ска. Попав впервой сознательным образом по каким-то командировочным делишкам, он совершенно не признал в довольно чистенькм, а значит культурненьком городишке своей первой родины, образно говоря — родного горшка. Впрочем отыскал роддом, угловое окно на втором этаже, где по легенде он явился на свет… Тут он призадумался насчёт какого-нибудь эпитета, но не смог присочинить оригинального и обошёлся банальностью: на "этот" свет. По той же семейной легенде он орал громче всех и чаще всех, пока простейшими звуками "а-у-ы" отвоёвыя себе положеное в этом самом, неизвестно каким каком определить его — ну не "прекрасном" же в самом деле, а лучше — в "сложном", а развёрнутее — в "требующем ума и расчёта" мире...

Затем, пройдясь туда-сюда по улицам городишка, удивив желудок и печень в привокзальном заведении, он утвердился в мысли, что в документах типа шутка, и что родины как топографического места у него нет. А родиной его следует считать большой круглый раздвижной посередине стол, под которым он и отделил себя от соски, горшка и кошки. Так и остался самым главным и розовым воспоминанием большой круглый стол, под которым полумрак, а значит защита от каши и ремня. Ему и дальше приглядывались такие местечки, из которых, оставаясь непримеченным, удобно подсматривать, что же приключается в этом "противоположном", вот точное слово!, мире… И, подрастая, переходя по необходимости из коротких штанишек в школьную форму и далее, он упорно считал окружающее, будь вещественное или живое, чем-то "противоположным". Типа составлявшие его ровесники, большаки и училки сговорились мешать ему делать то, что ему хочется — подкладывать кнопки на стулья, закидывать в открытые форточки дохлых крыс, тайком поддрачивать за домашкой… В дошколе он сопротивлялся "хорошему" в формулах — "не ври старшим", "не говори плохих слов", "ешь гречневую кашу". Малолеткой жадно наблюдал это самое "плохое" — как пацаны крали мелкашки из школьного тира, как старшаки пыжили в черемухе выпускницу, отчасти признавая справедливым их к себе неприятельность из-за уклончивости в "делах" — и на стреме не станет! — но уже и соображая, что мир покоряется не силой, а — расчетом, тихим неожиданным ходом… По этому понятию он никогда не "стучал", ни детсадовской воспиталке ни школьной училке ни, забегая вперёд, оперу на зоне, полагаясь только на свой тихий ход типа из-под стола, из полумрака, выждав. А ждать он умел — раз просидел в шкафу, задрапировавшись в отцово пальто, пока не дошло звонить в милицию. Вот он и считал единственно уместной запись в паспорте: "Место рождения: Полумрак-под-столом".

Так вот, как-то неприметно он, родившийся как все обыкновенно, в обычном роддоме города Н-ска, начал двоиться, отделять себя от обычного мальчишки, может быть только с задатками шкодливости, любителя приврать и подсмеяться, а так даже на хорошем учебном счету… И отделился таки, стал самим собой, хотя и не без колебаний, становясь временами, даже не перед угрозой наказания за школу, а из подражания что-ли, нормально-обычным. Со временем он все реже посещал эту свою "противоположную" ипостась, только из необходимости укрыться, как в подпольном полумраке; а потом и вовсе прогнал из себя, стал шпынять и уничижать, окрестил "гаденышем" — смотри, мол, гаденыш каков я: специалист, человек с образной речью, небанальными манерами ухаживания, частой, хоть и насмешливой улыбкой, знающий реальные, а не формальные правила жития и общежития...

А раз этот другой стал ненужен, то стал даже ненавидим как старый моральный кодекс, которому никто не следует, который мешает жить реально, в реальном мире, но который непременно укоряет и тревожно напоминает. Этим и объясняется непременный элемент раздражительности в монологах с двойником. Впрочем, продолжу...

Его любимая мысль — "только с женщинами ты можешь быть по-настоящему жестоким"… Тут угадывается некая философия, тут оригинальность: жестокость то не простая, не примитивная, не физическая, тут скорее все тот же умышленный ход, примененный к тому же к практически беззащитному существу — чаще всего к женщине. Но и тут нюансик — беззащитному не столько физически, сколько в смысле воли. Слабеньких бить не стоит — это глупо! Их надо покорять и использовать пока нужда. А уж с подчиненными-покоренными, скажем мягче — зависимыми, ты не то чтобы можешь позволить, а скорее вынужден быть жестоким… Женщины — пожалуй единственный случай когда ты просто вынужден хамить. Они сами это чуть не требуют, эти по природе вещей пассивные, требующие к себе жестокости из природного мазохизма, создания — возмущался даже Гаденыш перед двойником… Уместно поинтересоваться — неужто ему не встречались женщины с характером, сильные духом, что-ли?.. Несомненно встречались, но их он таковым!

и не признавал, а уверился, что инстинкт продолжения рода, коль он пробудится, без труда, мигом превратит любую из них в послушную рабыню, чуть не собачонку, существо не только зависимое а даже требующее зависимости. Стоит только зацепить эту струнку, нащупать эту потайную клавишу, чтобы человек сам собой, а вернее силой непобедимого инстинкта, превратился в чистую собачонку...

Чувства он считал признаком слабости, чем-то неконтролируемым волей, тем, что отвлекает и — очень важно!, раздваивает. В тебе образуется трещина и, если действовать с умом, тебя можно расщепить как полено и ты станешь единственно трещиной перед чем-то цельным, без изъяна...

Он рано перестал читать книги… Перестал потому, что люди в них метались в клетке мелких беспричинных "чувств", ему практически незнакомых. Эти людишки старались избежать естественных, а значит неизбежных и справедливых вещей типа смерти, боли, несправедливости. Того, что следует принимать спокойно, раз они результат даже не движения судьбы, а твоих собственных промашек...

Иногда движение подавляемые чувств принуждало задуматься — а не есть ли исступление любви, горя, ненависти чем-то более высшим или по меньшей мере одного порядка с холодным трезвым спокойствием или стоическим терпением? — и непременно убеждался — нет, способность быть выше чувств много сильнее этой их силы слабых и чувствительность не делает человечка сильным, а делает его безрассудным и в чём-то смешным...

Он попытался и в себе обнаружить некие "чувства", но более высокого порядка чем у прочих, обычных, нечто, что объяснило бы и оправдало его повадки. Ведь не деньги же и не благости семейной жизни — смешно!, какие-такие благости-прелести — вечно что-нибудь сохнущее на кухне, чужое тело, во сне достающее коленками в бок, и даже не формальная карьера, не тщеславие мелкого сытого чиновника, не эти сосательно-хватательные рефлексы сподвигали Гадёныша… Он, правда, в беседе частенько аппелировал к достатку и удовлетворённым потугам, бывало спорил… Хотя вспорах, а лучше сказать в монологах, он не терпел то, что со стороны выглядело спором. Для него оно служило уяснению слабостей оппонента, а возможно и своих собственных слибостей и, если его карта оказывалась битой, то он легко и всегда сдавал партию и старался подхватить и развить правую индейку, обращая противника в сотрудника… Но когда он не убеждался, когда видел в противном изъян, тотчас прекращал спор и никогда к той теме не возвращался, не стремился добить оппонента, бить лежачего не то чтобы нельзя — это глупо, пустая трата сил и нервов… Вот и гадёныша он выслушивал терпеливо, и то что не хотелось бы вспоминать, да и не помнилось как не помнятся школьные колбы и пробирки, а только что кислота нейтрализует щелочь.

Помнить стоит основные принципы, законы своей философии, а жизненные опыты можно и забыть за ненадобностью… Так что Его он слушал спокойно, только удивлялся как можно так хорошо, до мельчайшего помнить минувшее, отдалённое, и, главное, как можно давать прошлому современное объяснение ?, откапывать в поступках гнусности, тем более, что в них ничего экстраординарного нет: все женятся, все лукавят, работают локтями, и что тут такого?.. Кроме того, тот не может ему хоть как-то помешать и как выскажется, проваливает в некий подвал памяти, в своё тайное убежище. Он же сделает что хочет и как хочет и потом даже с интересом узнает какую оказывается он сотворил подляну и почему сотворил, что тем более комично, что он хорошо помнил — при делах руководствовался твёрдыми, проверенными правилами, делал дело практически машинально...

Материальным успехам Гадёныш придавал не большее значение, чем уважению, считал последнее формой зависти, да и вообще — уважение слабейших?, быть благодарным? — помилуйте, да это не уважать себя! Сильнейшего должны бояться, а не уважать. В душах людишек или зависть или страх, я оставляю за ними право думать обо мне что хотят, и действовать даже по-моему, что называется нечестно, ибо каждый сам себе прокурор и студия: "мне отмщенье и аз воздам"… Так что материальная оболочка бренного человеческого существования размещалась Гадёнышем на шкале ценностей невысоко, на той высоте, в коей мере он не мог её сбросить ради высвобождения, ради восхождения на вершину своеволия, к разреженному воздуху свободы...