Джон Карсон и его дети

ПиДжей должен был вызвать недельную слабость и недомогание. Достаточные, чтобы воины демократии взяли под контроль важнейшие военные и промышленные центры противника. Однако то ли разработчики ПиДжея воспылали внезапной страстью к суициду, то ли они зря носили видовую приставку к родовому имени, но вирус оказался летален для всех мужчин вида HomoSapiens. Вернее, смертелен на 99.999 процента, что тоже, тоже...

Майор Джон Карсон, раскачиваясь под куполом парашюта над Уссурийской тайгой, не раздумывал о таких вещах. Он гадал, сработал ли пиропатрон контейнера с ПиДжей до того, как русская противоракета врезалась в движок, и молился, чтобы его не заметили на фоне низких туч.

Конечно, он костерил яйцеголовых, но совсем по иной причине. Дорогущий «стеллс» был подбит с первого выстрела. Похоже, для русских он ничем не отличался от любого другого самолёта. Теперь «птичка» догорала на склоне заросшего лесом холма где-то на западе, а он болтался между небом и землёй, страшась, не поджидает ли его внизу взвод автоматчиков или агенты страшного КГБ.

Там оказался низкий перелесок на краю болотца — и ни души вокруг. Спрятав парашют, майор обустроил, как учили, место для ночлега, растянул на ближних елях паутину антенны и стал слушать эфир.

На третий день Карсон надумал застрелиться. Но не стал. Было ли это упрямство деда по отцу, шведа Карсона, или жизнелюбивость материной бабки, француженки, но майор достал парашют, смастерил подобие рюкзака, смотал антенну и отправился в сторону падения «стеллса». На его обломках не полетишь, но Джон рассчитывал сделать из них лопату или топор.

Очень хотелось плакать, не было слёз. Смириться можно с чем угодно, но не со смертью ребёнка. Мария выровняла свежий, третий холмик на своём закутке обширного кладбища и воткнула в серозём яркую погремушку. Мишенька, её последний сыночек, родился живым, но дышал всего три дня. «Будь проклят Джон Карсон», — думала Мария, обирая сорняки с могилок Женечки и Толечки. Подзаросли могилки, пока дохаживала она с Мишей последние недели. Сёстры присматривали, конечно, так ведь и сами на сносях через одну, и у каждой свой детский закуток.

Жили общинницы на окраине довольно большого, по здешним меркам, города. Там, где Мать остановила пятнадцать лет назад толпу испуганных женщин и девочек, бегущих из горящего ада. Мария не запомнила по малости лет, как это было. В памяти осталось только клубы едкого дыма вокруг здания железнодорожной станции. Некому было тормозить, и скорый Хабаровск — Владивосток врезался в товарняк с бензином. Вкус этого дыма долго снился Марии, и она просыпалась с колотящимся сердцем и липкими руками.

Домой Мария вернулась в сумерках, и, не заходя в сестринское общежитие, отправилась к Матери.

— Не могу больше! — выкрикнула она с порога. Мать обитала в бывшем директорском кабинете старой школы. Классы были приспособлены под общежития и склады, а в спортзале обретались ясли и детсад.

— И? — сухо осведомилась Мать.

Она была стара. Она была стара уже пятнадцать лет назад, сразу после Катастрофы. Некрасивая и злая, сорвавшая голос, она довела тогда шестилетнюю девочку до истерики. Но через несколько дней Мать стала для Марии самым родным и надёжным человеком на свете.

— Он умер, — испарилась куда-то решимость, Мария села тут же на пол и заплакала, — они все умирают! Мы тоже все умрём!

Как в детстве, Мать присела рядом и стала гладить Марию по голове.

— Умрём, хорошая. Нельзя жить вечно.

— У нас нет надежды, — всхлипывала Мария.

Мать твёрдо взяла её за плечи и сказала:

— Пока жив Старик, жива надежда. Нам повезло с мужчиной. Пусть он стар и болен, но он есть!

— Но они умирают, наши мальчики!

— Посмотри на меня, — Мать отстранилась. Посмотри мне в глаза!

Глаза Матери были красные, бессонные, но в них горел огонь. Все эти годы в них пылала яростная вера.

— А если вирус выдохнется? Или поможет Дашин женьшень? Нельзя жить без надежды, Маша! Ведь ты у нас самая сильная, самая здоровая. Сколько прожил твой сын? Целых три дня?

— Да, Мать, — успокаиваясь, ответила девушка. — Но я не пойду больше к старику, я устала.

— Ладно, — Мать встала и начала перебирать древние бумаги на столе. — Отдохни. И сходи-ка ты, — она улыбнулась, — на охоту, развейся. Даша возвратилась из Заповедника, там пахнет дымом. Проверь. Вдруг там люди?

— Хорошо, Мать. Будь проклят Джон Карсон! — и Мария вышла.

— Будь проклят, — донеслось вслед.

Проводив Марию, Мать задула лампу и долго стояла, уткнувшись лбом в оконное стекло. Она радовалась, что уже стемнело, что в комнате нет света, и никто не видит её лица.

К охотничьему домику Карсона привели тоскливые собачьи рыдания. Потемневшая от времени избушка стояла на краю небольшой поляны. Рядом, в зарослях лимонника, извивался медленный ручей, завивая космы водяной травы. Между старым кострищем, выложенным вкруг горелыми кирпичами, и кривоватыми досками крыльца сидела мохнатая собака. Задрав морду к небесам, она выводила похоронный гимн. Оплакивала хозяев, надёжный привычный мир и себя, одинокую.

— Что, дружище, — сбросив на землю свёрток с набранными на месте крушения обломками, Джон присел рядом с собакой на сухую траву, — плохо наше дело?

Собака нерешительно вильнула хвостом.

— Давай глянем, что с твоим хозяином.

Дверь была закрыта изнутри, на щеколду, которая виднелась сквозь широкую щель между зверью и косяком. Найденным тут же обрезком жести Джон зацепил латунный пруток и аккуратно сдвинул его. Скорее всего, жестянка и служила ключом, а дверь защищала дом только от живности.

Стараясь не дышать, Карсон нырнул в смрад разложения. В комнате, за коротким коридорчиком, сенями, по-русски, на кроватях лежали двое.

Два тела, два трупа. Чума Карсона, как знал Джон из панических радиопередач, сжигала свои жертвы за часы. Только по одежде можно было понять, что оба мертвеца были мужчинами. Один, одетый в форменный зелёный мундир, служил, похоже, егерем, второй, в пятнистом непромокаемом комбинезоне, был клиентом. В синих пальцах он сжимал паспорт.

Стараясь не глядеть на раздутое лицо, майор забрал документ, растворил окно и выбежал наружу.

— Ian Сarpenter, — прочитал он вслух.

Был Ян Карпентер примерно его лет, и даже немного похож лицом. «Пригодится», — решил Карсон, и паспорт лёг в нагрудный карман.

— Вот так, брат, — Джон потрепал пса по загривку и вернулся в дом. В сенях, сразу за дверью, он видел заступ.

Отойдя ярдов на сорок от поляны, Джон выбрал участок повыше и посуше. Рядом, под корнями выворотня, темнела яма, но Карсон подавил соблазн. Это были люди. Он их убил и обязан проявить уважение. Выкопать правильную могилу и прочитать верный псалом.

Густо прошитая корнями земля поддавалась с трудом, затем начался чистый речной песок, и работа пошла веселее. Джон даже замычал в нос легкомысленную песенку. Потом вспомнил, затих и даже покраснел, хотя кого стесняться в пустой тайге?

Вдруг что-то случилось со звуками мира. Собачий плач, спутник последних часов, то набиравший силу, то стихавший, сменился сиплым рычанием.

— Что такое? — разгибая натруженную спину, спросил себя Джон, и замер.

Прямо в глаза смотрел ему огромный тигр!

Джон еще не понял, что к чему, а зверь уже прыгнул. Немного неуверенно, будто гигантской кошке что-то мешало, и Карсон успел упасть на дно могилы, выставив перед собой жало лопаты. Потемнело. Лапа с кривыми когтями отмахнулась от лезвия, тигр оскалился, вонь накатила волной. И всё. Не веря, смотрел Джон на зверя.

Тигр был мёртв. Рыжие глаза его быстро прорастали кровавыми прожилками и мутнели.

— Ты тоже, значит, — прошептал Карсон, выбираясь из ямы, — Оставь его, пёс!

Собака жалась к ногам, рычала, давясь и кашляя. Вздыбилась шерсть, хвост спрятался меж задних лап.

— Молодец, — похвалил Карсон пса и продолжил скорбные дела. Похоронил бывших обитателей дома, постоял рядом с берёзовым крестом, помолчал, шевеля губами. Прибрался в жилище и запалил пучок травы — выгнать мертвецкий дух. Принял без описи наследство: два ружья и сотня патронов, полдюжины пакетов с крупами, полотняный куль с мукой, несколько коробков спичек, пара дешёвых зажигалок, нож, топор, еще кое-какой инструмент. На полке у окна лежала стопка книг, среди них засаленный англо-русский словарь.

— Почему бы нет? — пожал плечами Карсон и выложил книгу на стол.

Потом майор достал нож и отправился свежевать тигра.

На Дальнюю Ветку Мария не пошла. Место это, конечно, было богатое на зверье, но много ли доблести добыть кабана или косулю, привлечённых солонцом? В момент катастрофы на дальней ветке стоял состав с солью. С годами вагонную сталь растащили для всяких надобностей, а соль — осталась. Часть сёстры перетащили в Общину, но далеко не всё. И вот лежали мешки грудами, их трепал ветер, размывали дожди, тревожили клыками любопытные кабаны. Соль потоком струилась из порванных мешков, впитывалась в землю, лежала серыми кучами. Вот разные копытные и навещали в изобилии Дальнюю Ветку.

Ныне не лежала у Марии душа к заготовкам. Охота на Ветке — просто труд. Не охота — иначе названный забой скота. Нет. Душа, взбудораженная смертью сына, требовала отдыха. Мария подумала — и согласилась с Матерью. Удивительно! Как получалось, что Мать была права — всегда?

Помимо прочего, Мария жаждала добыть Хозяина. В схватке с кем ещё можно почувствовать себя человеком? Где победа над опасным зверем, там и гордость, а где гордость — там надежда.

Рано утром, лишь развиднелось, Мария миновала общинные огороды и делянки, и вступила в лес. До Заповедника — день пути скорым шагом, есть время успокоиться и подумать.

Поросший травами, перепутанный лианами лес привычно стелился под ноги. Вот тигриная лёжка, мох чуть примят, тёмно-кофейного цвета шерстинки повисли на низком брусничнике. Похоже, продираясь без особой опаски через заросли, Мария спугнула зверька. Здесь кормилась косуля, нижние ветки поломаны и обстрижены, на сухой проплёшине меж двумя кочками — горошины помёта.

А тут — прошёл Хозяин!

Длинные кривые когти задних лап разорвали слежавшуюся прошлогоднюю прель. Следов от передних лап — почти не видно, зато тянется полоса от толстого хвоста. Присев, Мария внимательно осмотрела звериные отметины, промерила их пальцами, запустила мизинец в неприметную ямку, понюхала и даже лизнула его.

Самка! Она проходила здесь несколько часов назад. Идёт к Заповеднику. Жирная самка с густым тёплым мехом. Могучий зверь с острыми зубами и ножами когтей. Почётная добыча! И много-много пахучего жира, незаменимого при вывихах и ушибах...

Мария подобралась. Хозяин не ходит быстро, значит, зверя можно догнать засветло. Пружинистым шагом, изредка нагибаясь и проверяя следы, девушка побежала вперёд.

Пока работали батареи, Карсон слушал радио. Без радости. Это было ненормально, но он стискивал зубы и искал, искал, искал среди эфирных шорохов и тресков женские голоса.

Иногда они жаловались, иногда плакали, иногда устало втолковывали что-то невидимым слушателям. Но чаще всего — пришёл на помощь словарь — они проклинали. Его, майора Джона Карсона. Впрочем, на других языках его проклинали тоже.

В ярости он выключал радио, и в мёртвой ночной тишине начинали звучать голоса мертвецов. Сначала почти неслышные, как шипение пустой кассеты, они возвышались до грохота взлетающих бомбардировщиков и спрашивали только об одном: — Зачем ты убил нас, Джон Карсон?

Он пытался петь и разговаривать с собакой и собой. Голоса умолкали на время, но возвращались, стоило ему замолчать. Он пытался отвлечься делами, он решил заготовить дров на годы вперёд, он спрятал пилу и взял маленький топорик. Он очень хотел забыться в работе, но мысли оказались сильнее.

— Я. Никого. Не. Убивал! — выбивала после каждого слова щепу сталь. — Я. Просто. Исполнял. Свой. Долг!

Совесть повторяла упрямо: «Ты убил их!»

Джон так и не решил, как быть. Ему следовало идти к людям, к несчастным женщинам, лишившихся отцов, братьев, мужей и сыновей, и будь что будет! Потом он вспоминал рефрен-заклинание «Будь проклят Джон Карсон!» — и застывал в смятении. Тишина первой зимы чуть не раздавила его. Едва сошёл снег, Карсон рванул к обломкам самолёта, и вернулся, нагрузившись всеми аккумуляторами, которые он нашёл и сумел извлечь.

Снова женщины заговорили, растворяя его отчаяние в почти религиозном самоуничижении.

На десятый год одиночества к нему пришёл Ян Карпентер.

Сизый дым от давно нечищеной печи уплотнился — Ян шагнул из пустоты и уселся за стол.

— Оказывается, ты красавчик, — забыв испугаться, сказал Джон.

— Неважно, — Ян взял призрачный стакан из рук своего спутника, безымянного русского егеря, налил водки из бутылки-привидения и сделал длинный глоток. — Не казни себя. Разве ты не Бич Божий? Разве не защитил ты Свободу?

— Я убил...

— Нет! Очистил и спас!

— Я убил и тебя тоже!

— Каждый достоин кары, и думать иначе — гордыня. Я, — Карпентер подмигнул, — изменял жене. А Ваня свою бил! Правда, товарищ?

— Правда, — пробасил тот и ощерился. — Мне всё сходило с рук. Я сексот!

— Помни, — покачал пальцем Карпентер. И они растаяли, оставив на столе початую бутылку.

Карсон выдохнул и прижал низ глаза пальцем. Комната послушно раздвоилась, бутылка осталась в одиночестве. Галлюцинация! Игра подсознания. Но если… Обломки крыльев, антрацитово-чёрные на белом снегу — как шкура вороного коня. Конь чёрный. А он, Джон Карсон — всадник Апокалипсиса!

Джон сглотнул, неумело перекрестился, вспомнил бригадного капеллана.

— Подсознание, конечно, да, — пробормотал ошалело, — но...

Через два дня он прикатил из леса и установил первый камень в основание часовни. Потом ещё и ещё.

Пряный запах Хозяйки щекотал ноздри. Ещё немного, и Мария увидит среди высокой травы её чёрно-пепельную тушу и гибкое рыло. Бурозубка охотилась. Тугая на ухо, сейчас, в азарте преследования, Хозяйка вообще ничего не слышала. Мария глубоко задышала носом, успокаиваясь после долгого бега. Руки стиснули ложе арбалета. Захрустела взводимая пружина.

Вот она!

Хозяйка готовилась к атаке. Интересно, кто шуршал и ворочался сейчас в кустах, кому повезло не стать её обедом?

— Хоп! — крикнула Мария что было сил.

Бурозубка повернула башку, сверкнул чёрный глаз, и стрела вошла точно в него. Самка коротко квакнула и рухнула на бок. Лапы судорожно задёргались, разорвали дёрн и замерли.

Не мешкая, первым ударом охотница отрубила хвост — будущий деликатес для дочек, вторым взрезала зверю брюхо. Сизо-красные внутренности вывалились на траву. Нужно отделить от остальной туши желчный пузырь и кишки, иначе мясо стухнет.

Он никуда не торопился, однако камень за камнем занимал своё место в стене часовни. Здание получалось тесное, неказистое, но Джон очень хотел, чтобы после него осталось что-то кроме смерти. Пусть никто не узнает про это, пусть никто не свяжет строение с проклятым именем, пусть даже никто не сможет сделать этого, но пусть оно будет.

Теперь у майора был карьер. Русло высохшего ручья в миле от дома. Когда-то давно, при отступлении ледника, на его месте была бурная речка, притащившая сюда множество каменных осколков. Сейчас майор тащил волокушу с очередным булыжником и повторял про себя ужасные русские глаголы. Русский оказался лучшим средством против голосов.

Громкий звук прервал урок. Он был забыт, невозможен, непривычен! Человеческий крик! Джон поверил в него, лишь увидев человека, сидящего невдалеке на корточках возле буро-красной туши, от которой остро несло зверем.

Женщина! Волосы собраны в хвост на затылке, в холщёвых штанах и широкой рубахе, в вырезе которой колышется тяжёлая грудь. Босая, в руках длинный нож, к поясу приторочен ворох тигриных шкурок.

— Гхм, — вытолкнул он пересохшим горлом, и она услышала. Рука её метнулась вбок, и вот уже наконечник стрелы направлен ему прямо в грудь. Привычное, машинальное действие, застыло тревожно лицо… Спустя секунду мозг осознал увиденное, и женщина осела в траву, лицо разгладилось, и она зарыдала!

— Как ты плачешь? — медленно спросил Джон, подбирая слова.

— Как? — женщина улыбнулась, и Карсон увидел, что она совсем молода.

— Э,… зачем?

— От радости. Ой! — она показала на тушу. — Хозяйка, нужно торопиться!

Они разделали зверя, погрузили мясо на волокушу, и пошли рядом.

— Меня зовут Мария, — сказала девушка чуть погодя.

— Ян, — ответил Карсон. — Идти ко мне, рядом дом.

Мария промолчала.

У егерского дома Ян быстро разжёг очаг, и Мария пекла хвост на углях, а Ян наладил коптильню. За заботами быстро стемнело. При свете костра они ели горячий, истекающий жиром хвост, и Мария внезапно захохотала.

— Как,… зачем ты смеёшься?

— Почему. Хозяйка охотилась на тебя, хотела съесть, а теперь её едим мы!

Яну стало неуютно, ведь без этой девушки он был бы уже мёртв, съеденный мышью-переростком. Но не подал вида, и тоже засмеялся, а потом погладил тигриные шкурки, висевшие на её поясе:

— Хочешь видеть настоящий тигровый шкура?

Взял Марию за руку и увёл в дом.

Неладное творилось с Яном. Иногда он умолкал на полуслове, иногда самый простой разговор смущал его, заставлял тушеваться и уходить от ответа. Мария долго не могла понять, что случилось с ним, видеть, как страдает любимый человек, было невыносимо. Разобравшись, как ей показалась, в причинах, она не думала долго:

— Не надо стыдиться, милый, — зашептала Мария ему на ухо, когда они лежали, обнявшись и отдыхая. — Ты так воспитан, не можешь быть со многими сразу. Но поверь: для меня счастье встречать тебя, зная, что сёстры мои тоже счастливы! Не стесняйся меня, позволь быть с тобою рядом! Даже если ты устал, позволь мне только обнять тебя, ничего больше! Когда же мне будет уже не до любви, — она погладила свой чуть округлившийся живот, — ты всё равно приходи ко мне, пузатой дуре, я найду, — рука её побежала по его груди, — как тебе понравиться!

— Что ты говоришь, — отвечал Ян, чувствуя, как просыпается желание, и слушая стук крови в ушах, — что ты, что ты… Это совсем другое!

— Что? — потребовала ответа Мария, усевшись на Яна верхом. — Отвечай, будь проклят Джон Карсон!

— Неважно, неважно, молчи, — Ян притянул Марию к себе и крепко поцеловал, — молчи, молчи...

Когда Мария уснула, Ян долго лежал и слушал дыхания. Её — и их ребёнка, полугодовалого мальчика, сопящего в колыбели.

— Что-то куксится Ян, — перешёптывались сёстры, раскладывая разносолы на длинных рядах столов. — Совсем мы заездили его! — хихикали в кулаки. Помощницы, девочки-подростки прислушивались к взрослым разговорам, краснели и мечтательно улыбались.

Большой праздник сегодня в Общине. Удивительный, не чаянный года два назад! На возвышении сидели женщины с годовалыми сыновьями на руках. Лица их светлы.

Шумели, рассаживаясь, сёстры, шаркали, двигали стулья; разноголосый гул висел над старым актовым залом.

— Тише, сёстры, — Мать поднялась. В волнении потерла руки. — Тише. Все помнят, зачем мы тут? Мне трудно говорить, я не буду говорить долго. Поднимем наши кубки за человека, вернувшего нам надежду! Я думала, что не доживу, не надеялась… За Яна Карпентера!

— Ура! — раздался общий крик. Вспенилась брага. Только молодые матери не пили. И Ян.

Глядя на лица женщин, ставших его семьёй, он понял внезапно, что обманывать больше нельзя. Смерть честнее этой невыносимой вины. Принимать любовь и заботу жён, смотреть в глаза подросших детей, и знать — он не тот. Нет! Иначе он всё равно умрёт — от позора.

Он вышел из-за стола и пошёл, несмотря на ужас, сжимавший сердце и туманивший зрение.

— Слово Яну, ура! — закричали вокруг.

На пустом пятачке в центре зала Ян остановился … и упал на колени.

— Простите, — сказал он, опустив голову, — что обманул вас. Вы должны знать это. Я недостоин, я...

— Что он говорит, что это значит? — пробежал шёпот. Мария закусила губу.

— … Джон Карсон!

Тишина опустилась. В ужасе смотрели женщины на проклятого Джона Карсона. На убийцу. На отца их детей.

— Убийца! — лицо Старика исказилось. Он стиснул нож и начал вставать.

— Не смей! — Мария качнулась вперёд, схватила его за руку. «Будь проклят Джон Карсон!» — прилетел одинокий крик из задних рядов.

— Хватит! — прозвучал голос Матери. — Хватит, старый ревнивец. А ты, Ян, встань. Джона Карсона давно нет. Он умер. Ты — Ян Карпентер. Садись и празднуй вместе с нами. И помни, у тебя впереди огромная работа — воспитать сыновей. За Яна!

— Не-ет! — Старик оттолкнул Марию, ринулся, запинаясь, к Яну. — Убийца… не должен… жить...

Ян не стал защищаться. Не доходя двух шагов, Старик упал и перестал дышать.