Адаптация к действительности

Кровь станет по весне мёдом.

Гражданская Оборона.

Весной город противен.

Стаявший снег обнажает загаженную землю. Бутылки, окурки, прочий мусор и дерьмо проступают наружу. Всё это копилось ещё с осени, лежало всю долгую зиму. А теперь вдруг вылезает на свет.

И приходится тщательно смотреть, куда шагаешь. Потому что ничего не стоит поскользнуться и упасть в жидкую весеннюю грязь.

Весна недрогнувшей рукой равнодушного ко всему патологоанатома сдернула с города снежную простыню чистоты, обнажив его уродливый труп в струпьях и язвах.

И как всякий труп, город к тому же нещадно смердел — из-под снежного плена не замедлили вырваться и запахи. Смердел, как громадный канализационный коллектор на открытом воздухе. Или как раздувшийся утопленник. По улицам — каналам? а может быть, венам? — жизнерадостно стекали ручьи талой воды вперемежку с нечистотами. Бежала кровь, его кровь. Кровь города-утопленника, пустая и зловонная.

Пахло разложением, паром теплотрасс и мокрой собачьей шерстью. Запахами весны.

Ободранные кошки в лишайных подпалинах на тощих боках лакали из мутных луж. Быстро мелькали узенькие розовые язычки.

Кошки пили кровь мёртвого города.

Роман шагал по улице, стараясь не смотреть по сторонам. Обшарпанные стены грязных домов, обшарпанные лица встречных прохожих, обшарпанное небо в лужах под ногами. Всё это угнетало.

Раздражало. Просто бесило.

Бесили и промокшие ноги. В башмаках противно хлюпало, а мокрые шерстяные носки неприятно натирали.

За спиной надрывался мальчик-газетчик.

— Новое поражение Государства! Саратовские партизаны вновь переходят в наступление! Новое поражение Государства!

Весна. Мокрые ноги, свежие гробы.

Роман поспешил. Скорей бы уж добраться до лабаза, затариться там, и обратно — домой, в свою берлогу. Не видеть всего этого уродства, окружающего со всех сторон. Лезущего в ноздри тошнотворной вонью, проникающего под одежду холодным мусорным ветром. Забирающегося под кожу стылыми пальцами весны.

Этой чёртовой, этой блядской весны.

«Зимой хотя бы всё это не на виду. А сейчас, вот оно, всё напоказ. Как есть».

Роман ненавидел весну.

Возможно, потому что родился именно весной.

Роман ненавидел весну, и она отвечала ему полной взаимностью.

В магазине было сумрачно и душно. Откуда-то пахло табаком.

Народу не было. Только у прилавка с мясом о чём-то спорили с продавцом два худых, заморенных татарина в одинаковых стеганых ватниках. Роман прошёл мимо, прислушиваясь.

Татары пытались выяснить, не свинину ли им пытаются подсунуть. Толстощёкий продавец всячески старался их разубедить. Видно было, диалог забавляет его.

С холодильника, переоборудованного под прилавок, как раз ухмылялась отрубленная свиная голова. Время от времени, то один, то другой татарин тыкали в её направлении пальцами и разражались новыми криками.

На продавца свиная морда походила неимоверно.

В лабазе было два отдела. В вино-водочном было непривычно тихо. Нигде не ошивались алкоголики и полуэлементы, вяло стреляющие мелочь на очередного «мерзавчика». Никто не торговался с лабазниками, требуя скинуть цены, потому что «душа горит».

Даже колченогий высокий столик, стоящий в углу, под мутным окошком сегодня пустовал. На памяти Романа такое было впервые. На столешнице виднелись рубцы от ножа, рыбья чешуя и следы скверно отмытой рвотной массы. Валялась скомканная салфетка в цветочек.

«Свято место не бывает в чистоте».

Роман появлялся здесь нечасто, предпочитая покупать продукты на рыночке возле дома. А в лабаз наведывался за мясо. В отличие от тех двух татар, он прекрасно знал, что никакой свинины тут не продают. Да она была бы и не по карману местным «покупателям».

В лабазе торговали собачатиной. Шавок отлавливали, забивали и рубили, тут же в подвале. Совсем негодных ждала мясорубка. Фарш.

Романа это уже давно не трогало, привык. Зато никакого туберкулёза.

— Здравствуй, Рома, — вдруг произнёс кто-то.

Роман повернулся на голос. Макарыч, старый лабазный грузчик, смотрел на него с усмешкой, разминая татуированными пальцами папиросу. Из подсобки, откуда он только что появился, доносился возбужденный гомон голосов и ругань. Тянуло табаком и ещё чем-то незнакомым, сладковатым. Раздавался женский смех.

— Отходняки, Рома? — поинтересовался Макарыч, блестя золотым зубом.

— Да нет, — покачал головой Роман. — Задумался просто.

— Задумался? — переспросил старик и тоже покачал головой. — Задумался — это плохо! Раз задумаешься, два, три… А там и думать начнешь. А думать, Рома, при нашей жизни нельзя — сразу в петлю полезешь. Лучше выпей!

— За этим и пришёл, — криво усмехнулся Роман.

— И правильно! — кивнул Макарыч и, отвернувшись, закричал. — Эй, Гена, иди, обслужи человека, пока он не передумал!

Дородный Гена с заросшими рыжим волосом толстенными ручищами, наверное, в прошлой жизни был медведем. Говорил он вежливо, но с теми же насмешливыми интонациями, что и Макарыч — словно потешаясь над собеседником.

Роман предпочёл не обращать на это внимания.

У лабаза уже собралась группка местных, ходила по кругу бутылка. Роман с неодобрение покосился на смеющихся какой-то немудреной шутке алкашей. Лихорадочно блестящие глаза, нечистая кожа. Распахнутые жадные рты, в которые мутным потоком льётся какое-то пойло. Трясущиеся руки, бессмысленные жизни. Облачка дыхания, вперемежку со смрадом перегара.

Всё их сборище вдруг представилось ему ухмылкой. Гигантской ухмылкой насмехающейся судьбы. Губы, изгибающиеся червями. Гнилые пеньки полусъеденных зубов, летящая во все стороны липкая слюна. Рот-урод.

Словно подслушав его мысли, один из пьющих повернулся. Роман равнодушно поймал его взгляд. Мутная радужка, зрачки, суженные в точки.

Парень с мутными глазами шагнул навстречу остановившемуся Роману, что-то коротко рыкнул — на Романа повеяло жуткой смесью перегара и лука. Он не разобрал ни слова, понял только, что сейчас его будут бить. Возможно даже не без повода.

Компания алкашей у магазина даже перестала прикладываться к бутылке, предвкушая новое, интересное зрелище.

— Чего тебе? — стараясь не дышать, спросил Роман.

Парень снова что-то неразборчиво зарычал, а потом вдруг толкнул Романа в плечо. Пока так, легко — для проформы, да чтобы отодвинуть на дистанцию удара.

Роман попятился. Вот сейчас…

— Ваня, придурок, стой! — «сейчас», похоже, откладывалось.

Надолго ли?

К ним спешил ещё один человек — только что вышедший из магазина мужчина с древней авоськой в руках. В авоське бренчали и стукались бутылки.

Он выглядел ничем не лучше своих сотоварищей — засаленная роба-комбинезон, неоднократно рваный и неоднократно зачиненный; ладони в темных наколках. На худощавом лице — недельная небритость. Ещё один «синий робот», на первый взгляд.

Но было в нем и что-то другое, что заставило парня по имени Ваня сутулиться при звуках голоса этого человека. И сделать полшага назад.

— Ты что ж это, Ваня, делаешь?

— Сварщик, да я…

Названный Сварщиком ухватил Ваню за грудки. Руки у него, как отстраненно отметил Роман, были худые, но жилистые и, насколько видно, покрытые татуировками.

— Заткнись, Ваня, — прошипел Сварщик. — И смотри, на кого кидаешься. Это ж учитель наш местный, деток наших учит.

Он сжал ворот Ваниной куртки покрепче и вдруг заорал так, что Роман вздрогнул.

— Чему он их после твоих кулаков научит, сука!

Ваня забормотал что-то вовсе невразумительное, про то, что он только хотел спросить время, но Сварщик уже потерял к нему интерес и повернулся к Роману.

— Иди отсюда, учитель. Не обижай свою судьбу, она такая нежная… Не то что у нас.

Он хрипло расхохотался, отворачиваясь.

Здоровенный Ваня робко издал одинокий смешок. Рука Сварщика всё ещё стискивала ткань.

День рождения — нелепый праздник, когда из всех друзей и близких, поздравить тебя приходит лишь отражение в зеркале. Да и то выглядит не по-праздничному — с трехдневной щетиной и красными глазами.

Вздохнув, Роман плеснул из чайника кипятка в кружку и поплелся в ванную. Бриться.

Давно бы плюнуть, размышлял он, размазывая по лицу мыло, на этот нелепый обычай, растворить в череде других дней и не вспоминать уже. Да только почему-то не выходит. Хотя нет больше друзей, нет больше семьи — одни вот такие отжившие своё праздники и остались.

Сам втыкаешь свечи, которые сам и задуваешь.

«Поздравляю дорогого и любимого себя с тридцать первым днём рождения. Желаю…»

Роман ненадолго задумался. А что пожелать? Денег? Банальность. Да и некуда ему их тратить и не на кого. Хватает учительской ставки, плюс раз в месяц выдают талоны на питание, всё же, он работник образования. Можно позволить некоторые скромные излишества. А трястись ночами от каждого шороха в подъезде, гадая, не его ли идут грабить — стоит ли?

Тогда, может быть, здоровья? Хотя на здоровье ему грех жаловаться, даже простуда не берет. Спасибо отцовской закалке. Жаль только, отца она не спасла.

Семью? Жену, а может даже и детей? Станок царапнул кожу, Роман поморщился.

Нет, тоже не стоит. Хочется, конечно, домашнего тепла и уюта, хочется. Чего скрывать. Да только не время сейчас. Слишком неспокойно: с весной снова ожили саратовские партизаны, местные сепаратисты тоже не отстают от них. Ходят слухи, что мэра будут снимать, а порядок в городе наводить приедет какой-то генерал из столицы.

Вот чего надо пожелать — спокойствия. Мирной жизни. Когда не стреляют по ночам, через город не идут войска, а из телевизора не говорят об «очередной полицейской операции».

Да только какой покой может быть для тех, у кого теперь Страна и Государство — два совершенно разных понятия?

«Чёртова Перестройка… и та, и эта, Вторая».

Как вышло, что мы потеряли всё? Погнавшись за Западом в слепом стремлении подражать, мы с исконно русских размахом зачеркнули все, что с таким трудом возводили наши деды и отцы. Так по-славянски втоптали в грязь, то к чему некогда стремились, считали мечтой, искреннее верили… И это всё только ради сомнительного счастья узнать «истинные ценности развитого общества». Новые «истинные ценности»! New!

И очертя голову рвануться убивать «за идею» несогласных и расстреливать «во имя свободы» не нуждающихся в ней.

Роман поморщился — мысли будоражили совсем некстати. Вечная привычка, почти классовая особенность, куда же деваться!

Он ополоснул станок, стер останки мыльной пены с лица и вышел из ванной.

Деревянный молоточек, специально для отбивки мяса, куда-то запропастился. Пришлось орудовать обыкновенным, перед этим обернув его несколько раз марлей. За этим занятием его и настиг звонок в дверь.

Не иначе соседям надоело слушать, как он тут колошматит, размышлял Роман, по пути в коридор. Или любопытство заело.

Однако за входной дверью обнаружился не вечно недовольный носатый сосед Гурген в извечных же трико.

Незваный гость был довольно высок, затянут в кожу, украшенную множеством металлических заклепок и прыток — едва только Роман приоткрыл дверь, как он уже скользнул в коридор.

И лишь там стянул закрывавший лицо капюшон.

— Однако, — только и произнес Роман, прикрывая дверь. — Потрудитесь объяснить, Виктор, что вы здесь делаете.

Гость смущенно кашлянул. С ботинок у него стекала вода.

— Р-р-роман Андреевич, я…

— Нет уж, — перебил учитель. — Роман Андреевич, это я. И, Витя, не пытайся это оспорить. Лучше придумай какую-нибудь уважительную причину, по которой ты вторгся в дом к своему учителю накануне комендантского часа. Ну, чего рот разинул? Пошли на кухню, там думать будешь.

— Не успевал я, Роман Андреевич, никак не успевал, — оправдывался Витя Ушаков, прихлебывая горячий чай. — До часа всего ничего оставалось, домой я бы уже не добрался. А до вас вот, успел.

Словно в подтверждение его слов радио пискнуло: раз, другой… Десять часов. Начало комендантского часа «в городе N», когда всякие несанкционированные перемещения гражданских лиц запрещены. Только полицейские и военные патрули. «Во избежание всплесков террористической активности».

Роман кивнул.

— Опять листовки клеил? — внешне безучастно поинтересовался он.

— Вы же знаете, Роман Андреевич… — затянул было парень.

— Клеил или нет? Отвечай!

— Ну, клеил…

— Идиот.

Парень не возражал.

— Идиот, — повторил Роман. — Ты понимаешь, что ты однажды доиграешься? Киваешь? Дурак, не кивать надо, а дома сидеть. Дома, понимаешь? А, чёрт с тобой, вижу что не понимаешь! Ничего, патруль поймает, поумнеешь.

Роман махнул рукой. Он и не предполагал, с какой пугающей скоростью сбудутся его слова.

— Как там, кстати, у Обороны и Леннона, не поцарапаны «эрки»? — насмешливо поинтересовался он.

— Вы же знаете, Оборона официально запрещена Государством, — отозвался Ушаков. — Как группа, призывающая к гражданскому неповиновению. И за её прослушивание можно неиллюзорно выхватить, — неожиданно добавил он.

Нельзя сказать, что это сильно расстраивало Романа. Пару песен помянутого «ансамбля» он слышал и, по его мнению, называть подобное музыкой было как-то… громко.

— Ну да… забыл. Хорошо у тебя хоть что-то в голове держится.

— Роман Андреевич?

— Чего тебе?

Парень помялся, словно стесняясь.

— Ну говори уже!

— А… а кто такой Леннон?

Роман от неожиданности даже присвистнул. Но Витя смотрел на него с таким искренним недоумением, что учитель поверил — он, правда, не знал, кто такой Леннон.

Честно.

Патруль пришёл через полчаса. Сначала в подъезде послышалось эхо шагов, потом громкий, пронзительный звонок разорвал тишину вместе с иллюзиями. Один, второй — звонили долго и настойчиво.

Роман всей кожей вдруг почувствовал, как замирает жизнь в соседних квартирах. Как отсеченная острым ножом. Спасительный инстинкт — затаиться, спрятаться, скрыться — лишь бы не заметили. Не обратили внимание. Прошли мимо.

За другими, не за мной! Лишь бы не за мной!

…И бледнеют рыхлые лица, падают с ложек комья гречневой каши, сердце проваливается куда-то глубоко-глубоко, а холодный липкий ужас перебирает кишки, ослабляя мышцы.

Только не меня! НЕ МЕНЯ!!!

В мгновения весь подъезд словно вымер.

«Задернем шторы и выключим свет?»

Притворяться было бесполезно, Роман понимал это. На кухне горел светильник и их тени патрульные наверняка заметили. Сейчас они ещё раз позвонят и будут высаживать дверь. А в таком случае разговор будет совсем другим.

— Я открываю, — одними губами шепнул он Вите.

Ушаков непонимающе посмотрел на него, потом медленно покачал головой.

— Иначе нельзя, — произнес Роман и быстро добавил. — Соврешь, что зашёл на репетиторство за пару банок тушенки. Запудрим им мозги поэзией Серебряного века. Листовок, я надеюсь, у тебя не осталось?

Виктор снова покачал головой и вдруг отвернул полу куртки. Под мышкой, на кое-как сделанной кобуре у него болтался пистолет. В первое мгновение Роман не сообразил, откуда он вдруг оказался у школьника, но пригляделся и всё понял.

Пистолет был самодельный.

Юному повстанцу Вите Ушакову надоело клеить одни только листовки. Или просто захотелось острых ощущений. Очень острых.

Острее не бывает.

— Дай сюда! — потребовал Роман. — Придурок!

Парень послушно вытащил оружие.

Самопал оказался громоздким, двуствольным. С ручкой, перемотанной синей изолентой. Мимоходом Роман удивился, как Ушакову удавалось носить такую бандуру под курткой незаметно. Потом стало не до удивления — в дверь уже не звонили, а стучали, вроде как прикладами. Он, не долго думая, сунул опасную самоделку в щель между стеной и мойкой и поспешил в коридор.

Витя тихо съежился на табуретке. В кармане куртки у него ещё оставалась тоненькая кипа листовок.

Их ещё можно было сунуть в пламя горелки и сжечь, а пепел смыть в мойке. Только для этого нужно было подняться и сделать шаг к плите. Всего один шаг. Но Ушаков чувствовал, как он буквально прирос к табурету.

Газ горел синим цветком, с тихим шипением пожирая кислород...

Мысленно Витя рвался, бросался к нему изо всех сил, вырывая из карманов предательские листовки, комкая и толкая в пламя. А на самом деле, не мог даже пошевелиться.

Газ горел…

Прометей, прикованный к рассохшейся табуретке, чувствовал, как сгорают последние минуты его жизни. Из коридора дохнуло холодом — орёл приближался.

А газ всё горел…

Роман даже не успел распахнуть дверь. Его сбили с ног, стоило только щёлкнуть замку. Закружились стены и потолок, а потом мир сузился до пятачка грязного линолеума перед глазами. А сверху тут же кто-то насел, выворачивая руки.

Роман выгнулся от боли, но тычок в спину заставил его снова уткнуться лицом в пол.

Дергаться было бесполезно — держали крепко. Не говоря уж о том, что это было ещё и небезопасно.

Он скосил глаза. Рядом стояли его собственные ботинки. Потертые, кое-где потрескавшиеся, грязные. К подошве правого прилип размокший окурок, а на левом вот-вот был готов порваться разлохматившийся шнурок. От ботинок воняло уличной сыростью и потом.

С кухни донеслись крики и грохот, сменившийся отборной матерщиной. Потом все утихло. Роману надоело смотреть на ботинки, и он устало прикрыл глаза. Жизнь в одночасье летела под откос, но никаких эмоций это не вызывало.

Он даже не подозревал, что сдастся так легко.

Его подняли рывком, так что он снова едва не упал. Втолкнули в коридор, ведущий на кухню, и придали ускорение ударом приклада по почкам. Несильно, так, для проформы. Чтобы не расслаблялся.

Витя по-прежнему сидел на табурете, глядя в никуда. Рядом с ним, по-хозяйски бросив короткоствольный АКСУ на стол, сидел патрульный — высокий, рослый, в серой форменной куртке. Длинные, засаленные волосы падали ему на глаза, скрывая лицо.

В руках у него был кухонный ножик и наполовину почищенная картофелина. Казалось, он полностью поглощён своим занятием и не замечает Романа.

Роман молчал. Второй патрульный, замерший за его спиной, тоже помалкивал. Только сопел.

Нож с непередаваемо отвратительным звуком скрипел, сдирая тёмную картофельную кожуру. Свиваясь жёлто-серыми спиралями, она падала прямо на пол, а нож снова вгрызался в плод.

— Почему долго не открывали, гражданин? — не поднимая головы, наконец, спросил патрульный. — Не слышали звонка?

Нет сомнений, он не верил в возможную глухоту Романа. Ничуть. Но что ему ещё можно было ответить? Сознаться, что прятал пистолет?

— Я… я… да, не слышал. Я не слышал, — кивнул учитель.

— Страдаете проблемами со слухом? — с напуском удивился патрульный. — Я посоветовал бы вам обратиться к врачам, возможно, что когда-нибудь эти проблемы вас сильно подведут.

— Вы правы, я…

— Вы уже приняли к сведению моё пожелание, я это вижу. На этом оставим вас в покое. Меня, сознаюсь честно, больше интересует этот молодой человек, — нож указал на безучастного Витю. — Кто он? И зачем пришёл к вам?

— Это один из моих учеников, я — школьный учитель. Он пришёл ко мне на репетиторство, у Виктора очень плохо с литературой.

— Это очень плохо, молодой человек, — по-прежнему не поднимая головы, обратился к Ушакову патрульный. — Наша страна подарила миру множество известнейших писателей и поэтов. А вы не желаете об этом знать.

Парень отстраненно кивнул.

— Плохо… Я… я стараюсь… стараюсь исправить это. Стараюсь.

По тому, как ломался его голос, Роман понял — юный нонконформист впервые оказался в столь шатком положении. И тут же сломаться. Иллюзии о романтической доле борцов с тиранией стремительно покидали его голову.

«А ведь ещё даже не допрашивают, с нами только беседуют. А мы уже…» — мысль была мимолетной, страшной. И правдивой. Они оба сдались, сдались сразу, стоило только увидеть нашивки и оружие.

— Ваш ученик пришёл до комендантского часа? — патрульный снова заговорил с Романом. — Или после?

— До. Я знаком с постановлением и не стал бы отпирать дверь никому после наступления неурочного времени.

— Никому? Даже собственному ученику?

— Даже. Но мои ученики не появляются на улице в комендантский час. Это я стараюсь вложить в их головы наравне с собственным предметом.

На пол упала очередная спираль кожуры.

— Похвально, что вы так печетесь о своих подопечных. Надеюсь, они вас не подводят? Никто, часом, не почитывает сепаратистских брошюрок? Не засматривается с симпатией на Дядю Ча? Скажите если так, не скрывайте. Ну?

— Мне нечего об этом сказать, — Роман покачал головой. — Мои ученики, хоть и не самые образцовые ребята, но закон они всё-таки не нарушают. И какого-то участия к судьбам саратовских повстанцев я среди них не наблюдаю.

— Что ж, это хорошо.

Патрульный снова замолчал. Ненадолго.

— Скажите, вы голубой?

Такого вопроса Роман от него не ожидал.

— Я… я? Нет! С чего вы взяли?!

— Видите ли, гражданин учитель, — подчеркнуто официально начал патрульный. — Вы не производите впечатления человека, страдающего глухотой. Вы не прислушиваетесь, не переспрашиваете меня, хотя я говорю негромко. Вам не приходится прилагать усилий, чтобы слышать, для вас это не составляет никакой проблемы. Значит и звонки в дверь вы прекрасно слышали, но почему-то не спешили открывать? Почему? Либо вы с эти молодым человеком занимались чем-то противозаконным и спешили замести следы, либо — чем-то противоестественным, — нож в его руках вдруг замер, перестав скрести. — Догадываетесь, о чём я?

— Нет.

— Ну как! Всем же известно, какие вы, интеллигенты, гнилые… — он грязно выругался.

Роман вздрогнул, поразившись внезапно прорезавшейся в голосе патрульного ненависти. Стоявший за его спиной заметил это и разразился диким смехом.

— Что скажите на это, гражданин учитель? — усмехнулся патрульный, поднимая взгляд и откидывая волосы с лица.

Роман молчал. Он видел глаза длинноволосого и понимал, врать, как и говорить правду — бесполезно, тот просто не будет слушать. Виновен, не виновен — мелочи для него и таких как он. Гораздо важнее сама возможность судить, выносить приговор… и приводить его в исполнение.

Тем более, что ответа за это держать не придётся. Ну кто спросит про обычного школьного учителя, даже «невинно убиенного»? Кому это надо-то? А если и спросят, то всегда можно соврать: «при попытки оказать сопротивление…»

Вот тебе и «невинно убиенный».

— Ну же, — поторопил патрульный. — Сознайтесь. Сознайтесь честно, что вы гомик, и мне не придётся уделывать вашей кровью всю кухню. Вам же хочется ещё немного пожить, а? И этому молодому человеку тоже хочется. А вы его обрекаете…

Он снова растянул губы в усмешке. Из его узких, едва различимых зрачков смотрела тьма — алчущая и уже предвкушающая.

Роман отвел взгляд и медленно покачал головой.

Внутри кто-то закричал, заламывая руки, но Роман только повторил движение. В глотке было отвратительно сухо, он не мог произнести ни слова. Страх иссушил слизистую, лишил Романа языка, но полностью подчинить себе учителя не смог.

«Отрицаю ложь во спасение. Отрицаю, отрицаю!»

— Жаль, — коротко произнёс длинноволосый и поднялся с табурета.

Роман ожидал удара, может быть — даже ножом, но патрульный только осклабился, глядя на напрягшегося учителя. Оправил одежду, нарочито неспешно повесил на плечо автомат, стряхнул какую-то пылинку с рукава… Повернулся к Роману.

— У ваших учеников неплохой пример для подражания, — сообщил он. — К сожалению, не все из них понимают, что, взявшись за дело, стоит, как вы, идти до конца. Этого парня мы забираем, — АКСУ показал на Витю

Молчаливый патрульный выскользнул из-за спины Романа и заломил всё ещё ничего не понимающему Ушакову руки. Заскрипели рукава кожанки, щёлкнули наручники.

Длинноволосый перехватил автомат левой рукой, а правой наотмашь хлестнул Витю по лицу, так, что тот едва не упал с табурета. Молчун придержал его за плечо.

Роман промолчал. Он молчал и тогда, когда патрульный потянувшись, вытащил из кармана Витиной куртки несколько смятых листовок, украшенных схематичным изображением человека в берете. Молчал, когда Вите в лицо тыкали этими листовками, и дешевая серая бумага пропитывалась кровью из него носа. Он промолчал и когда Молчун толкнул Ушакова к выходу…

И когда затрещал автомат, он тоже не сказал ни слова. Не успел, не ожидал…

Очередь швырнула Витю вперёд.

— И так будет с каждым, — преспокойно произнёс длинноволосый, глядя мимо Романа. — Запомните это, гражданин учитель.

И без замаха вогнал нож в столешницу.

— С каждым, — повторил он. — Закройте дверь, мы уходим. Тело уберете сами.

В Романе что-то переломилось. Он проглотил шершавый комок так и несказанных слов и молча кивнул. А когда патрульный вышёл с кухни, выхватил из-под мойки припрятанный пистолет.

Стрелять в затылок показалось учителю русского языка и литературы не таким уж и сложным. Брызнула кровь, и длинноволосый повалился вниз лицом.

Молчун в полушубке оказался неожиданно расторопным, поэтому ему пуля попала уже в лицо. В глаз. Он нелепо дёрнулся и осел, скользя спиной по грязным обоям. Так и не выстреливший автомат ткнулся рылом в пол.

Роман отбросил бесполезный самопал, подождал, пока рассеется затянувший всё сизый дым, и шагнул в коридор. Шагнул навстречу трупам.

Руки у него уже почти перестали дрожать.

Длинноволосый, оказавшийся таким разговорчивым, был мёртв — мертвее некуда. Пуля вошла ему ровно в затылок, пробила череп и так в нём и осталась. На то, чтобы выйти наружу, её уже не хватило убойной силы. Но хорошенько перемешать патрульному мозги ей удалось.

Витя тоже не дышал. На чёрной коже потоки крови был почти незаметны.

Роман повернулся к Молчуну.

Как ни странно, то оказался ещё жив, хотя на месте правого глаза у него красовалась дыра, исходящая кровью. Кровь заливала лицо, капала на воротник полушубка, превращая ворсинки меха в крохотные зловеще сверкающие иголочки… но Молчун оставался в сознании. Единственный уцелевший его глаз глядел холодно и зло, а пальцы всё норовили ухватиться за АКСУ. Но силы в них уже не было.

Роману пришлось его добить. Он не смог вытащить нож из столешницы, доски держали слишком крепко, поэтому добивать пришлось молотком. Тем самым, обернутым в марлю.

Четыре удара Молчун терпел, не теряя сознания и буравя своего убийцу немигающим взглядом, на пятом отключился. А на шестом не выдержал и треснул череп.

Роман отбросил молоток. Его нестерпимо мутило, во рту чувствовался привкус желчи, но он всё же заставил себя снять с трупа Молчуна автомат. Патруль всегда ходил тройками, в его квартире лежали тела двоих, но не было третьего — значит, он поджидал у подъезда, подстраховывая товарищей.

Так и оказалось. У крыльца переминался среднего роста мужичок с таким же АКСУ на плече. Мужичку явно было холодно — он стянул перчатки и тёр ладони друг об друга, заодно пытался согреть их дыханием. То, что за ним наблюдают из окна, он явно не замечал, даже встал вполоборота.

Роман отстранился от стекла, аккуратно отпёр шпингалеты, распахнул окно… Патрульный, ничего не подозревая, полез в карман… Роман чуть высунулся, прицеливаясь… Мужичок вставил в рот папиросу, защёлкал зажигалкой… Роман мягко коснулся спускового крючка…

Коротко грохнула очередь. Зажигалка упала в снег.

Роман поспешно закрыл окошко. Назад пути не было, это он уразумел глядя в единственный глаз Молчуна. Да и не рвался он особо назад.

Вот ведь какая интересная штука — живешь, и всё было нормально, жизнь, конечно, мечта, но терпимо как-то. Привычно. А стоило ненадолго оказаться вне этого всего, посмотреть со стороны и — шалишь, калачом не заманишь обратно!

Какое может быть «обратно», когда на тебе несколько трупов Роман не задумывался. Отставив в сторону автомат, он спешно собирался. Ждать пока придут за ним, Роман не собирался.

…Когда он затягивал узлы на ботинках, тот шнурок всё-таки не выдержал. Роман отшвырнул негодную обувь в сторону и, не колеблясь, стянул ботинки с покойника. С Молчуна, которого добил молотком.

Старая жизнь подошла к концу, поэтому её пришлось выкинуть. Как выкидывают износившийся башмак. Новая жизнь — новая обувка, зло усмехнулся Роман разминая ноги.

Новая. Берцы.

Он уже собирался уходить, как в дверь позвонили снова. Стараясь не шуметь, Роман приник к глазку… Потом хмыкнул, сунул АКСУ за дверь и щёлкнул замком.

На пороге обнаружился Гурген — носатый сожитель соседки Марфы.

Одет сожитель был как всегда в майку и трико, на ногах — тапочки. И вознамеривался, судя по всему, занять. По-соседски.

— Чего тебе, Гурген? — осведомился Роман, загораживая дверной проем.

— Что у тебя случилось, Роман? — Гурген даже на цыпочки приподнялся, пытаясь заглянуть вглубь квартиры. — Стучишь, стреляешь! Невозможно, да!

Он фыркнул и присел, кося на Романа одним глазом. Учитель литературы усмехнулся — он никогда не замечал, что его сосед так похож на крысу.

Двуногую крысу.

— Что шумишь, да? — уже тише спросил Гурген.

— А крысы! — внезапно ослепительно улыбнулся Роман. — Крысы у меня завелись, Гурген. Толстые, наглые крысы.

— Крысы, да? А к нам не поползут?

— Да нет, не бойся.

Роман не хотел убивать его, но на свою беду Гурген оказался слишком любопытен.

— А дай я посмотрю!

Он оттолкнул Романа, вошёл в квартиру…

И увидел, какие «крысы» завелись у его соседа.

Роман подхватил автомат. Движение вышло неожиданно ловким, словно последнее время он изрядно натренировался.

— Крысы. И ты, Гурген тоже — крыса!

Роман спустился по лестнице быстрым шагом. На одном плече у него болтался прорезиненный рюкзак с самым необходимым, на другом — АКСУ. За спиной оставались тридцать лет жизни, зачёркнутые за один вечер и пустая квартира с четырьмя мертвецами.

У тела патрульного он задержался, выщёлкивая из автомата рожок. А потом снова поспешил, прочь из города, хоть и сам не знал — куда… Но, прочь!

Прочь!