Судьба - ромашка

• ЛЁХА

"Любую задачу, в любое время!"

Холодной рукой распахнув бушлат,

В пробитой тельняшке, в помятом шлеме,

Живой, молодой, при делах и в теме

Ты входишь. Ну, здравствуй, мой друг, мой брат...

***

В далёкое лето сбегает память,

набросив на мысли знакомый гранж.

От них не избавиться, не заспамить.

На сердце — тревога, как в поле заметь,

и прошлое тут же берёт реванш.

***

Я был необузданно-дерзким, юным,

во многих вопросах — максималист.

Гитару свою обожал безумно.

Менял, не жалея ничуть, на струны

кроссовки, машинки, поделки-шхуны.

Мечтатель, романтик и гитарист...

Друзей и приятелей — очень много,

а стоящий недруг — всего один.

Упрямо и долго мы бились с Лёхой,

сходясь в лобовую до слёз, до брёха,

кто первый у финиша и вершин!

— Маэстро! — презрительно сплюнув на пол,

обычно он резко в лицо кидал.

— Лох мылся? — дерзил я,

и тут же — драка.

Сопение, крики:

— Балбес!

— Салага!

— Деревня!

— Размажу, как грязь, писака!

Но — "Стоп!", если кто-то из нас упал.

***

Со временем ссоры слегка утихли,

не выяснив, кто же из нас сильней.

Взрослели… Другие азы постигли.

Любовь — не какие-то фигли-мигли.

Обиды тут горше и бьют больней.

А недруга вовсе простить непросто,

тем более, если семнадцать лет

и мнится мужчиной себе подросток,

согласно желаньям и темпу роста.

Мне помнится: лето, наш клуб, концерт.

Иду покурить, а за мною следом —

соперник, готовый сожрать живьём.

— Маэстро! Давай-ка, делись секретом:

чем баб охмуряешь. Даёшь советы?

— Конкретней, пожалуйста.

— Отойдём?

(Понятно: намечен разбор полётов.

Не вовремя очень — на сцене ждут.)

— А лохи концерт не берут в расчёты?

Часок не потерпит сведенье счётов?

— Берут и потерпят. Потом убьют.

— Ну, всё. Напугал. Через час продолжим.

— Доигрывай.

Я возвратился в зал.

А там мне солист прошептал тревожно:

— Маэстро, ты с Лёхой поосторожней.

Я видел: он с пьяной толпой стоял

и что-то твердил о тебе, о мести.

Но я улыбнулся ему в ответ:

— Потом разберёмся с ним честь по чести.

А вы ни за что в наш разбор не лезьте!

— Как скажешь. Но ты не забудь совет.

Последний аккорд доиграв едва лишь,

Я прямо с гитарой за клуб пошёл.

А там вместо Лёхи — его товарищ:

— Маэстро, ну классно же ты лабаешь!

И вот ещё… Лёха домой ушёл,

просил передать: все вопросы — завтра.

Ну завтра, так завтра. И я — домой.

Иду, как всегда, через луг. Внезапно —

три пьяные морды, и смех похабный:

— Попался, Маэстро! А ну-ка, стой!

Все скопом накинулись: мощно, дружно.

Свалили, но я поднимаюсь:

— Врёшь! Не выйдет!

( Минуту бы. Отдых, нужен.

И руку. Стянуть бы её потуже.

Воды ещё, хоть бы глоток из лужи. )

В руке главаря замечаю нож...

Заплакала громко ночная птица,

скользнув, словно призрак, поверх голов.

Пусть есть ещё порох в пороховницах,

но как от ножа мне теперь отбиться?

И тут, неожиданно — звук шагов.

Надежда на помощь тяжёлым вздохом

упала и с кровью ушла в песок.

Четвёртым к убийцам подходит Лёха.

Такого, признаюсь, не ждал подвоха.

(Эх, Лёха… А я бы вот так не смог.)

Толпа веселится::

— Ну что, Маэстро?

— Играй отходную!

— Тряхни струной!

А Лёха молчит. Изучает место?

Наверное, мыслям о мести тесно.

Пот градом. Похоже, бежал за мной.

Гитару пинают ногами в луже.

А мне одного б напоследок пнуть.

Глаз лунный от ярости в небе сужен,

и ветер тревожно над лугом кружит.

— Эй, Лёха, а может, хорош тянуть ?

По-новой их злоба тотчас взлетает.

Кровавой дорожкой течёт беда:

— Зароем!

Вдруг Лёха толпе кивает:

— Стоять! Если кто-то ещё не знает:

он — мой! Ну-ка, нож мне бегом сюда!

Ого! Сам желает. Силён. Ну, что же...

Ублюдки звереют:

— Оставь добить!

А я понимаю, что дать по роже,

Сказать, что дерьмо он, стервец ничтожный,

смогу и попробую придушить.

Притихла, набычившись, вражья стая.

Меж нами каких-нибудь три шага.

Совсем не ко времени мысль мелькает:

"Эх, Лёха… И совесть, и честь теряя,

убьёшь ты соперника, не врага.

Постой. Я сейчас. Жаль, силёнок мало.

Мне нужен, как воздух, последний шаг."

Надрывно сова в темноте кричала,

лягушка о чём-то во сне бурчала,

и выл, будто смертник, степной корсак.

Всего полпрыжка до ножа. Но взглядом,

буквально откинув меня назад,

мой враг, мой соперник сказал:

— Не надо! Теперь безоружны дегенераты.

Стой, Сашка! Я здесь. Я с тобою, брат!

Отброшенный нож протаранил воду.

Подонки свирепствуют:

— Сука, стой!

— Что? Струсил?

— Ногами расплющу морду!

— Обоим зубами порву аорту!

А Лёха смеётся:

— Козлы, отбой!

Он встал, заслоняя меня собою:

— Уйдёте спокойно, иль дать пинка?

Мозги что ли выпали с перепою?

— Нашёлся Исусик! Да, чёрт с тобою!

— Скажи, испугался!

— Кишка тонка!

Тут Лёха скривился:

— Смердит как тяжко.

Проверьте, кто больше наклал в трико!

Испачкав, прижавшись спиной, рубашку,

Он тихо спросил меня:

— Как ты, Сашка?

— Сойдёт.

— Подстрахуешь чуть-чуть?

— Легко!

Красиво кидали мы их на кочки.

Летали пьянчуги, не чуя тел.

Едва они смылись, я — к Лёхе:

— Точки, чтоб разом откинуть все заморочки,

поставить бы надо. Ведь ты хотел...

— Продолжить задумал? А драться сможешь?

— Не важно. Нашёл ведь о чём спросить!

— Подставишься, значит? Не жалко рожу?

Салага… Заметно, что ты моложе.

— Напомнишь лет в семьдесят или позже.

— Зачем?

— Я воды поднесу попить.

И Лёха хохочет, лицом светлея:

— Ну, парень, ты — язва, и это — факт,

но мыслишь отчётливей и живее.

Здесь я, хоть и старше, зато тупее.

А драться нам больше нельзя никак...

— Пошли. Мне б ещё доплестись до дома.

— Штормит? Поправимо. Могу нести.

— Ещё чего! Сам доползу!

— Знакомо. Братишка, ты — вечный Бином Ньютона.

— Скажи ещё — жертва систем генома.

— Зачем торопился тебя спасти?

И снова открыто смеётся Лёха,

а сам подставляет своё плечо:

— Примите, Маэстро, костыль от лоха.

— Прости.

— Всё. Проехали… А неплохо мы им навертели!

— Потом ещё...

— Не вздумай один! Разберёмся вместе.

Вдвоём всяко легче ту дрянь прижать.

Раз взялся, придётся беречь Маэстро,

а то от соплей изойдут невесты.

— Сочувствую: трудно меня спасать!

***

Потом мне не раз вспоминалось это,

и помниться будет, пока живу.

Как мало бывает таких рассветов,

достойною дружбой навек согретых

и слов, то ли сказанных, то ли спетых:

"Братишка, ведь я за тебя порву.."

• БЫТЬ ДОБРУ!

Дороги… Дороги… Никто не знает

какой его может найти сюрприз.

Частенько беда за углом встречает,

теряются часто, когда теряют...

А мне всё же выпал однажды приз.

***

— Маэстро! Братишка! Почти что лысый!

— О! Лёшка?! Не верю… Неужто ты?

Почти придушив меня, крепко стиснув,

сержант подмигнул и слегка присвистнул:

— Гитара с собой, чтоб играть хиты?

— Ты думаешь, будет на это время?

— Нет, брат… Это вряд ли, — вздохнул сержант

и тихо добавил, — Смотрю, ты в теме?

Тогда осторожнее будь со всеми.

А впрочем, теперь я с тобою, брат.

И Лёха был рядом, всегда готовый

на помощь в любых мелочах спешить.

Друг — это не кореш, не чел фартовый,

а тот, кто поддержит поступком, словом.

Друг — это Хранитель твоей души.

Я помню измученный пеклом вечер.

Под маской лицо разъедает пот.

Ремень автомата изрезал плечи.

Вдруг, кто-то мелькнул, избегая встречи.

Мы с Лёхой за ним, а не то уйдёт!

Зажали в дому. Не ушёл. Куда там!

Привычно прикрикнув:

— Лицом к стене! —

Мой друг угрожающе автоматом

Повёл, еле слышно ругнувшись матом,

и тут же, спокойно уже — ко мне:

— Ищи документы. Хотя навряд ли

у этих бандитов они верны.

А парень молчал, на стене распятый.

Но было заметно простому взгляду,

как скован он. Даром, что со спины.

Цепляю браслеты, стараясь туже,

лицом поворачиваю к себе...

Конечно бывали моменты хуже.

Но этот… Как будто из пекла — в стужу.

Упасть бы и биться об пол в мольбе...

Напротив, сверкая холодным взглядом,

стоял из далёкого детства друг.

Он был мне, как Лёха, скорее братом.

Теперь в этом мире войной проклятой

разрезано братство… И замкнут круг...

Не время, не место таким мыслишкам.

Мне нужно отправить его, как всех.

Забыть, зачеркнуть, задавить мальчишку,

который во мне разошёлся слишком

и рвётся наружу, как бред, как грех.

Лицо до истерики давит маска,

Зато не увидеть и не узнать.

А Лёха допрашивает:

— Отмазки,

Готовы? Давай, сочиняй нам сказки.

Рус выдохнул:

— Время на вас терять?

— Смотри! Огрызается! Марш в машину!

Где надо развяжут тебе язык.

И Лёха толкает Руслана в спину.

Понятно, что видит он в нём вражину,

а я не могу. И минут впритык.

Смолчу — не прощу себе. Ох, как тяжко...

Снял маску, Руслана рывком к себе:

— А может ответишь?

Он замер:

— Сашка?!

— Приветствую, Рус...

И его рубашка

становится влажною на спине.

Тут Лёха вздыхает:

— Поверить сложно...

Сподобиться что ли заснять кино?

Прошу:

— Мне побыть одному с ним можно?

— Отставить! И так на душе тревожно.

Кто знает: их может быть здесь полно?

А я по-другому прошу настырно:

— Как другу довериться можешь мне?

— Без разницы. Хочешь плашмя на мину?

Ведь он тебе выстрелит завтра в спину!

Маэстро, мы всё-таки на войне!

Тут слышу:

— Оставь его, Саша, лучше.

Совсем не хочу, чтобы ты попал.

Ещё пару мыслей своих озвучишь,

доложит, где следует — враз получишь,

и коль постарается-трибунал.

У Лёхи от злости играют скулы:

— Размазал бы, если б не скован был!

— А может, припомнишь, что пуля-дура?

Давай! Отпускай погулять натуру!

Чего ты менжуешься, командир?

Всё. Лёха уже разозлён до бзика.

Давненько не слышал, чтоб так орал:

— Так, Сашка, хорош пререкаться с психом!

И к Русу:

— Молчать! Не буди тут лиха!

Убью при попытке! Пошёл, сказал!

Эмоции напрочь снесли терпенье,

а боль до безумия рвёт висок.

Встаю между ними живой мишенью:

— Стреляй! Это будет твоё решенье!

Посмотрим: сумеешь нажать курок?

У Лёхи глаза, как сквозные раны,

и ствол автомата взлетает вверх:

— Ну, Сашка… Ты просто — баран упрямый.

Сумел-таки сделать из хрени драму.

— Пусть драму… А как же "один за всех"?

— Маэстро, оружие ведь на взводе,

и нервы — не лучше...

— Я знаю, брат...

(Он думает. Злость постепенно сходит.)

— Вот так незаметно облагородят.

Ну, ладно… Беседуйте! Демократ...

Наручники снимешь — пойдёшь в наряды!

И даже не смей возражать! Молчи!

Окинув Руслана холодным взглядом,

Он бросил:

— Смотри, не буксуй! Я — рядом! —

И вышел. А я достаю ключи.

Обьятием стёрты года разлуки,

где тенью присутствует боль войны.

— Цепляй, уже, —

тянет Руслан мне руки, — а то ненароком войдёт от скуки.

— Кури, брат. Пока они не нужны.

Присели мы рядышком, словно в детстве.

Отставлен в сторонку ненужный ствол.

Жгут мысли: война — для убийства средство.

Не терпит добра она по соседству.

Рус смотрит, и взгляд его так тяжёл...

— Маэстро, ты знаешь, а я в загранке

живу уже. минимум. года три. За мамой приехал.

Глаза подранка...

И вдруг, очень резко его осанка

меняется выкриком изнутри:

— Вчера схоронил! Не успел я, Сашка!

Не мне довелось ей закрыть глаза.

(Удар ниже пояса. Больно… Тяжко...

Затяжка… Спокойно… Ещё затяжка… )

— Беда… И помочь то ничем нельзя.

— Помог уже… Дал покурить, и ладно.

Повисла неловкая тишина.

Слова его искренне-беспощадны:

— Прости… Это я говорю не складно.

Война ведь, братишка, всегда — война.

Минуты уходят, а я не чую.

Как в пропасть свалился на вираже.

В душе безысходность плетьми бичует.

Сознание мысли, как пни корчует.

— Братишка, пора нам. Цепляй уже...

Я помню, как звякнула цепь браслетов,

И в тон ей с подвывертом взвыла дверь.

— Эх, Сашка, не слушаешь ты советов.

Нельзя на войну отправлять поэтов.

И к Русу:

— Ну, хватит смотреть, как зверь.

Я с вами, конечно, не благороден

и сдал бы, не думая, раз попал.

Но Сашка… Таких уже нет в природе...

Короче, друг детства… Иди… Свободен.

Мой друг за дерьмо бы под ствол не встал!

***

Вот так и расстались. А вечер падал,

Последним созвездьем наметив край.

Я словно вернулся живым из ада.

Прощаясь, сказал:

— Оставаясь братом,

коль выпадет, в спину мне не стреляй...

• СИНДРОМ ВРАГА

Жестокое эхо войны не смолкло.

Стекая густой сединой с виска,

то нервно смеётся:"Чего не сдох то?" ,

то вдруг зазвенит, словно меч Дамоклов:

Засада. Граната. Синдром врага...

***

В наушниках треск и скрипучий голос:

— Ребята, до вас полчаса лететь.

Капец… Под банданой взмок напрочь волос.

Спокойно, Маэстро. Весь страх-на тормоз!

Держаться, держаться! Иначе-смерть.

Затикало время, как старый счётчик.

Нас пятеро. Справа — большой овраг.

Но нам не дойти туда. Пулемётчик,

как Зингер по ткани, стежком прострочит.

Откуда же взялся в ущелье враг?

А нервы стыкуются на пределе.

У смерти всё шире немой оскал:

— Да сколько ж вас, суки, на самом деле?

Витёк поднимается:

— Бить по цели! — И падает.

Первый из нас упал...

И время, увы, не бежит, но тает.

— Маэстро, по рации нет вестей?

Приёмник молчит. А враги стреляют,

отходят и заново наступают.

При этом становятся злей и злей.

Бандана сырая совсем от пота.

Песок на зубах, и в глазах — песок.

Смерть снова рванула из пулемёта.

И Юрка, закашлявшись до блевоты,

свалился в траву, где лежал Витёк.

Лишь пара минут, и за ним туда же,

пробитое горло зажав рукой,

наш Геныч — художник, "король гуаши"

в испачканном красками комуфляже

упал. А для нас продолжался бой.

Когда же над Витькиным автоматом

(Патроны закончились. Дело-дрянь.)

столкнулись руками друзья-солдаты,

вмиг выхватил Димка мою гранату

и крикнул:

— Ты лучше стреляешь, Сань!

Ущелье тряхнуло повторным взрывом,

и смолк, поперхнувшись огнём, ПК.

Угрозы, проклятия, брань с надрывом.

Патронов немного. Борясь со срывом,

бью точно, пока что могу. Пока...

Щелчок… Вот и всё.

— Эй, щенок, сдавайся!

А мне так и эдак — сплошной цугцванг*.

Ну, что же, Маэстро, готов? Мужайся.

Есть нож. До последнего отбивайся,

чтоб насмерть. Иначе — живым под танк.

Откуда то затхлым болотцем тянет.

На небе кучкуются облака.

На миг мне представилось: батя встанет

и вместе с дедулей меня помянет...

Вдруг вижу — граната в руке Витька!

С оврага ползут. Вот теперь зажали.

Неважно, ещё не окончен бой.

Шепчу:

— Ну, ползите скорее, твари.

На голову струйки песка упали

и голос:

— Тут есть ещё кто живой?

Рука онемела, готовясь к взмаху.

Но сверху, как истинный акробат,

почти что бесшумно, как тень по праху,

по матери вспомнив Христа, Аллаха,

спускается Лёха: мой друг, мой брат.

А следом за ним пацаны из роты.

И шёпотом каждый:

— Привет, Санёк!

Все грязные, видно ползли болотом.

Не верю глазам своим.Тут уроды

опять оживились:

— Порвём, щенок!

В мозгу промелькнуло: судьба-ромашка.

А Лёха мой стиснутый взял кулак

и вынул гранату:

— Спокойно, Сашка!

Сейчас мы их сделаем, как милашку.

Эй, ну-ка подарок лови, ишак!

От взрыва срывает с сознанья дымку.

Хватаю протянутый автомат:

— За Витьку! За Генку! За Юрку! Димку!

Платите, убогие, недоимку!

Кивает мне Лёха:

— Я рядом, брат.

Потом вертолёт подоспел с подмогой.

Короткое время, и кончен бой.

Как жаль, не успели они немного.

А Лёха, опять поминает Бога

И треплет меня по плечу:

— Живой...

Смеюсь:

— Привиденьем явлюсь позднее.

— Типун тебе… На, покури, артист.

(Заходится сердце, рука немеет,

Потом отпускает.)

— Мы шли левее.

Случайно услышал тебя связист.

Бандана насквозь пропиталась потом.

Снимаю:

— Понятно. Магар за мной.

А Лёха вдруг замер.

— Эй, Лёха! Что там?

Замёрз что ли, ползая по болоту?

Чего ты уставился? Рот закрой!

Все взгляды на мне застывают цепко.

Сомненья закрались: я точно цел?

А Лёха подходит и крепко-крепко

к себе прижимает. Я злюсь:

— Не девка!

— Маэстро… Братишка… Ты поседел…

Уткнувшись мне в волосы, он заплакал.

Молчали притихшие пацаны.

Поднявшийся ветер песком царапал

и трупы сквозь простынь за лица лапал.

А вечность лежала в ногах войны...

***

Под утро, сознание залпом выпив,

До капли, до донышка, до глотка,

как шлюху мне память измяв и вздЫбив,

уставшее сердце из ритма выбив,

меня отпускает синдром врага...

*Цугцванг — положение в шашках и шахматах, в котором любой ход игрока ведёт к ухудшению его позиции.

• СУДЬБА — РОМАШКА

Мне часто бывает предельно сложно

накинуть на прошлое чёрный креп.

По моему, всё-таки невозможно,

а если точнее сказать — безбожно

надеяться память упрятать в склеп.

Поэтому прошлое вновь приходит.

Так в камеру смертника шлют конвой.

И снова уводит меня, уводит

туда, где никто меня не находит.

Где Лёха… Братишка… Ещё живой…

***

А вы попадали в горнило бреда,

когда непонятно, где явь, где сон?

То едешь на поезде без билета,

то, вроде, за кем-то идёшь по следу.

В истерике духи ведут беседу.

И хохот, и всхлипы… То вой, то стон…

По жаркому телу бегут мурашки.

Проносятся тени…

— Куда вы? Стой!

Как будто сквозь вату:

— Спокойно, Сашка.

И женщина плачет:

— Умрёт, бедняжка!

И Лёха:

— Нет, вылезет!

— Будет тяжко.

— Не важно!

И шёпотом:

— Я с тобой.

Наделав в палате переполоха,

в себя прихожу. За окном — рассвет.

На стуле кемарит усталый Лёха.

Но после чуть слышного стона-вздоха

Он вскинулся:

— Сашка!

— Привет.

— Привет! Какой же ты вредный мужик, бродяга!

Едва не заставил меня рыдать.

— Хотелось бы видеть. На два затяга

Найдёшь покурить?

— Обойдёшься!

— Скряга!

— Маэстро, тебе бы лишь обозвать.

Мы тихо болтаем, почти невнятно,

как-будто играем мечты на слух.

— Стихи я твои прочитал.

— Понятно.

— Не сердишься?

— Что ты! Скажи: и как там?

— Отлично. Особенно то… Про луг…

— Меня до сих пор непонятки гложут:

За что убивали?

Мой друг притих, подумал и высказал:

— Непохожесть.

И тихо добавил:

— А я ведь тоже

бежал посчитаться с тобой.

— И что же тебе помешало?

— Прозрел за миг.

Смеюсь:

— Как я здорово испугался!

Едва вспоминаю — по телу дрожь.

Уверен был: жить мне лишь миг остался,

когда ты с ножом на меня подался.

Прищурился Лёха:

— Чего ж не сдался?

Смотрел мне в глаза и плевал на нож.

— Надеялся, что придушить сумею.

— С разбитой башкою? С одной рукой?

— И что?

Улыбается Лёха:

— Верю. А я вот боялся, что не успею

Сказать, что не с ними я, брат — с тобой!

Он снова задумался:

— Знаешь, Сашка.

Я понял там, сразу и навсегда,

что жизнь то по сути — цветок-ромашка.

— Люблю — не люблю?

— Нет: попал-промашка.

— Ещё подойдёт: то легко — то тяжко.

Смеётся мой друг:

— То коньяк — то бражка!

— Да, тихо ты! Выгонят же, балда.

Как доза снотворного препарата —

прохлада ладони его на лбу:

— Спи, Сашка. Тебе поправляться надо,

ато мне вломы воевать без брата.

И помни, что я за тебя — порву.

***

Ему оставался всего то месяц

до дембеля. День уползал в закат.

Я помню, с машины наружу свесясь,

он нам приказал:

— Не торчать, развесясь!

Вдруг — выстрел, и наземь упал мой брат.

Засада. И снайпер, набивший руку,

вогнал в него пулю с пометкой "смерть".

Горячая кровь изо рта у друга.

Мой крик:

— Где он, падла?! Урою, сука!

Взрыв слева, взрыв справа. Звенит над ухом

и падает чёрной лавиной твердь.

Откуда-то сверху приходят звуки

и память: засада, нас жмут в кольцо.

Тут кто-то, пригнувшись, как близорукий,

стараясь в крови не запачкать руки,

ногой развернул на себя лицом.

Я тщетно стараюсь в него вглядеться,

но вижу нацеленный автомат.

Попался… Теперь никуда не деться…

Слова, словно нож, проникают в сердце:

— Маэстро?! Ну, надо же… Здравствуй, брат…

Вот это, пожалуй, страшнее ада.

(Его уже видел и не боюсь.)

Пытаюсь подняться — пинок:

— Не надо!

— Продажная морда!

— Кончай с бравадой!

— Какая ж ты всё-таки сволочь, Рус!

Заметно, что фраза его задела:

затвор передёрнул, на грудь — ногой,

и нервно гуляет зрачок прицела.

А я, как назло, не владею телом.

Рус цедит сквозь зубы:

— Глаза закрой.

— Облегчить задачу? Шалят нервишки?

А кто обещал мне в лицо стрелять?

Спиной мне не встать. Извиняй, "братишка".

(Осознанно, зная, что дело — крышка,

я злю его.)

— В лоб бы тебе, мальчишка!

— Какие проблемы? Добей!

— Молчать!

Негромкую речь в стороне услышав,

закончив метаться и став собой,

Рус жмёт на курок… Но немного выше

бьёт очередь. Гильзы звенят чуть слышно

и падают прямо за головой.

Руслан наклоняется:

— Тихо, Саша.

Отходим мы. Скоро придут твои.

Ты выживи. Слышишь? А дружба наша

поймёт: переполнена болью чаша.

Притихни, а я ухожу. Живи!

***

Порой мне бывает предельно тяжко

накинуть на прошлое чёрный креп.

Я слышу ночами:

— Ну, как ты, Сашка?

И очередь бьёт надо мной врастяжку.

Два брата… Два друга… Судьба-ромашка…

Оборваны листья, и мир ослеп...

• ВЫШЕ МЕСТИ

Играет со мною судьба-ромашка,

то склеит, то вывернет на излом.

Сегодня-попал, а вчера-промашка.

Пробитая пулей, лежит тельняшка,

и привкусом крови горчит затяжка.

Эх, Рус… Где ты, брат мой, что стал врагом?

Я знаю, что время, увы, не лечит,

а только слегка притупляет боль.

Что ждал я от нашей возможной встречи?

Обнять? Оттолкнуть? Словно чёт и нечет.

И пусто, и горько… И сердце — в ноль.

Фатальная фишка легла внезапно,

накрыв своей значимостью года.

— Маэстро?

— Я слушаю.

(Поэтапно инструкция встречи легла компактно.

Акцент, как презумпция силы факта.

Но место… То самое...)

— Ждать Вас?

— Да!

Добрался, как помню, уже под вечер.

Повеяло смертью, бедой, войной.

Нет силы страшнее, бесчеловечней,

чем сила душевных противоречий.

И в памяти снова последний бой.

Вот здесь, у дороги, упал мой Лёха.

Я рядом, практически в двух шагах.

Почти сотня жизней, как дань Молоху*...

Взрыв, крики, стрельба, пулемётный грохот

И ствол автомата, и смерть в глазах...

Горячий песок набираю горстью,

он Лёхиной крови в себя впитал,

и рвусь между болью своей и злостью,

как будто лечу без страховки в пропасть:

— Руслан, почему ты убийцей стал?

В ответ — свист песка. Тишина повсюду.

Жара, а по телу бежит озноб.

Пора выбираться теперь отсюда.

С попутками сложно. Вдруг ниоткуда — машина!

Рванулся навстречу:

— Стоп! Подкинешь к вокзалу?

— Могу, но позже. Мне надо в деревню

На пять минут.

— Я жду.

— Ночь ложится. Зачем Вам сложность?

Поехали вместе со мной.

— А можно?

— Садитесь. Мы быстренько. Рядом тут.

Конечно, рискованно с кем попало,

но лучше, чем в ночь одному идти.

Плюс — выбора в этом вопросе мало.

Поехал. А мысли бегут устало:

" Эх, Рус, не найти тебя… Не найти… "

Деревня знакомая. Вышла кроха

и женщина. Сонная мгла вокруг.

Глаза закрываю — смеётся Лёха:

— Маэстро, а жить ведь не так уж плохо?!

— Неплохо, братишка...

И вдруг горохом

рассыпался в стёкла негромкий стук.

— Приехали.

(Вот и попался.)

— Лихо!

Зачем только было тащить домой?

— За голову руки поднял! Без психа!

(Спокойно, Маэстро… Здесь надо тихо...)

— Обыскивать будешь?

— Само собой.

— Обыскивай.

(Первый в карманах шарит.

"Макаров" направил в висок второй,

и что-то по-своему там базарят)

— Не сметь! Я приказываю — отставить!

Ну, здравствуй, Маэстро...

— Руслан!

— Живой...

В последний момент замираю телом,

готовый руками сломать капкан.

— Седеешь, братишка… Висок весь белый...

— Спасибо, что встретили беспределом.

— Прости.

— Ты зачем меня звал, Руслан?

Уходим мы. В доме стоит прохлада.

Волнуюсь: с чего бы теперь начать?

Руслан улыбается:

— Встреча с братом...

— А с братом ли?

— Саша, прошу, не надо

врагом своим смертным меня считать.

— А кем предлагаешь?

— Хотя бы другом.

— Ты, значит, по-дружески мне наврал?

Тогда я поверил, сейчас не буду.

Развёл, как мальчишку меня, Иуда.

— Нет, Саша, клянусь тебе, я не врал!

— Неужто? А это? — И горсть песчинок,

тех самых, что с места с собой забрал,

бросаю на стол. — Здесь — не грязь с ботинок.

Здесь — кровь! Отвечай: а не ты ли в спину

Ему из засады тогда стрелял?!

Руслан опускает глаза:

— Спокойно. Не снайпер я.

Сдерживайся, прошу.

— А кто добивал нас, мясник отстойный?!

— Война есть война...

И от слов мне больно.

Срываюсь отчаянно и невольно:

— Убийца!

— Не спорю я...

— Придушу!

Давление… Стены вокруг качает.

Схватился за спинку, но стул упал.

И тут же те двое на шум вбегают.

Рус быстро собой меня закрывает

и грозно рычит им:

— Не сметь, сказал!

Ушли, про себя матерясь чуть слышно.

Махнув осуждающе головой,

Руслан мне заметил:

— Горяч, братишка.

Ну, что ты расфлёкался, как мальчишка?

(А мне хреновато...) Сань, что с тобой?

— Пройдёт… Дай мне пару минут. На отдых.

(Таблетки сглотнул и сижу, молчу.)

Рус хитро прищурился:

— После — в морду?

— Повяжут.

— Ударь уже, раз охота.

— Рискуешь… Руками же замочу.

— А выслушать?

— Есть что сказать?

— Конечно.

Иначе зачем бы тебя я звал?

— Выкладывай.

— Надо ли, друг сердечный?

К себе, как всегда, ты во всём беспечный.

— Давно ты нотаций мне не читал.

— Давненько..., — вдыхает Руслан, — Эх, время… Собачье.

— Какой ты кобель? Ты — волк!

— Братишка, послушай, ведь ты не в теме,

за что я сражался тогда со всеми.

— Со всеми ли?

— С вами.

Он чуть примолк

И глухо продолжил:

— Трясёт, как вспомню. За час до отлёта уже узнал:

Сестру и племянниц взорвали в доме..., — Рус встал

и провёл по лицу ладонью, — Не ты ли гранату в их дом кидал?

Опешил и понял: иду по краю,

к которому сам же его толкал.

— Возможно… Точнее, прости, не знаю.

И в этот момент уже догоняю,

что если сейчас меня расстреляют,

ответить мне нечего...

— Не соврал..., — Рус смотрит спокойно, —

А знаешь, Саша,

коль взять и разлить по бокалам боль,

у каждого полною будет чаша...

И ваша, братишка, и также наша.

Насытился кто-то кровавой кашей.

Но лучше давай-ка о нас с тобой.

— Давай.

Достаём сигареты.

— Сашка, накрыло по-полной меня тогда.

Как вспомню: лежит на земле племяшка,

глазёнки огромные нараспашку,

а взгляд через сердце мне… В никуда...

Бросаю окурок, беру по-новой

и, словно лекарство, глотаю дым.

Да… встреча, конечно, была рисковой,

но нужной до боли, до слёз, до слова

и, в первую очередь, нам двоим.

А Рус продолжает чеканить фразы,

ломая всех домыслов ветхий строй:

— Я так же, как ты, выполнял приказы.

Не буду скрывать: не жалел ни разу,

пока не столкнулся тогда с тобой.

Стрелял, убивал и считал: так надо,

и думал, что в прошлое сжёг мосты.

Я помню, как шёл тогда с автоматом,

увидел живого ещё солдата,

уже замахнулся добить прикладом

и… вовремя понял, что это — ты...

— Достаточно… Дальше уже не нужно.

Рус тихо кивает:

— Да, нервам — край, — он смотрит отчаянно безоружно, — теперь

между ненавистью и дружбой — твой выбор.

Подумай и выбирай...

***

Есть чувства важнее и выше мести,

сильнее и правильней во стократ.

И это ничуть не марает чести.

Пройдя через пекло, мы были вместе.

Я встал и обнял его:

— Здравствуй, БРАТ.

*Молох — языческое божество

которому, по преданию,

приносили человеческие жертвы.