Страшный концерт 3

Второй акт потряс публику ещё больше, чем первый. Здесь уже демонстрировали своё мастерство артисты оригинального жанра: на сцене появились магические акробаты, жонглёры-оборотни, глотатели серных шпаг и дрессировщики ядовитых рептилий. Подобная начинка приводила в экстаз зрителей, падких на инфернальную экзотику. Далее следовали знаменитые фокусники-иллюзионисты — адепты Гермеса Трисмегиста и Аполлона Тианского. И вот тут уже начинались настоящие чудеса! Подлинный фурор произвели такие номера, как «Саркофаг-невидимка» и «Парящий склеп». Очень интересен был последний; порхая как бабочка, совершая всевозможные пируэты над головами зрителей, громадный склеп являлся недвусмысленным и грозным намёком на иллюзорность окружающего нас материального мира.

Хорош был и Саркофаг-невидимка. Эта удивительная человеко-ловушка, созданная руками подлинного чародея, могла возникнуть прямо из воздуха в любой точке пространства и тут же заглотить, как лягушка муху, какого-нибудь неосторожного зрителя, по случайности оказавшегося рядом. После этого саркофаг опять исчезал, чтобы, возникнув через минуту уже в другом месте, «вытолкнуть» из своего чрева мумифицированную копию «проглоченного»: высушенную, накрашенную, напомаженную, источающую пряные ароматы кориандра и тмина, то есть того, чем древние египтяне пропитывали плоть своих мумий. Получившаяся кукла производила одновременно смешное и жуткое впечатление. Утратив необходимые точки опоры, она падала на паркет и с шуршащим треском скатывалась вниз по ступеням. Зрители были в восторге от такой метаморфозы, тем более что никто не мог понять, куда девался сам «прототип» сделанной мумии. Его местонахождение оставалось тайной для всех, но в том-то и состояла особая острота демонстрируемого фокуса.

Благодаря этим художественным эскападам шум в зале не смолкал. Распорядитель бала уже не один раз выходил на сцену, чтобы просить зрителей по возможности умерить свои восторги; он опять призывал к «сдержанному проявлению эмоций» и «уважению к древним традициям», но его никто не слушал. Гром оваций гремел по нарастающей, сотрясая не только стены, но само основание «египетского» склепа.

Однако наибольший успех всё же выпал на долю номера, который назывался «Мёртвый крест». Тут уже были задействованы такие необычные приёмы сценографии, которые сразили даже самых закоренелых скептиков. Прямо над зрительным залом, на головокружительной высоте, под расписным плафоном, были натянуты крест-накрест два стальных каната, по которым под звуки заунывных загробных мелодий передвигались профессиональные циркачи-канатоходцы, загримированные под покойников. Способ их передвижения, позы, манера общения полностью соответствовали особенностям изображаемых ими сущностей. По проволоке артисты ходили с закрытыми глазами, вследствие чего каждый шаг их был сопряжён с немалым риском, ибо страховки как таковой «мертвецы» -артисты при себе не имели. Обитатели банкетного зала, находившегося прямо под канатами, следили за этим «мёртвым» передвижением, затаив дыхание. Каждый раз, когда кто-нибудь из участников канатного шоу открывал глаза и смотрел вниз, в публике раздавались крики ужаса. Артист притворялся, будто впервые видит под собой зрительный зал, заполненный людьми, и делал вид, что хочет прыгнуть в него… однако всякий раз другие «мертвецы», его товарищи, как бы невзначай оказавшись рядом, подхватывали уже в прыжке бузотёра подмышки и аккуратно водворяли на прежнее место. И тот, ощутив под ступнями привычную твёрдость каната, возобновлял мерное движение, включаясь в неумолимый маршеобразный ритм.

А временами над головами зрителей разворачивались сцены, отражающие наиболее драматичные моменты Дантовского Ада в гравюрах Густава Доре. Прямо там, на перекрещенных канатах, происходили настоящие баталии. Неожиданно «мертвецы», словно охваченные сверхъестественной злобой, затевали между собой яростные схватки, неистово вцепляясь зубами и когтями один в другого. Это невероятное взаимоуничтожение требовало такой максимальной самоотдачи и концентрации сил, что от дерущихся во время потасовки отрывались и падали вниз части их «мёртвых» тел: руки, ноги, а то и целые головы. Одна из таких голов упала совсем недалеко от столика, за которым сидели мы. Лёжа на щеке, «мёртвая голова» разевала рот, как рыба, выброшенная на берег, и усиленно моргала глазами, чем производила двойственное впечатление. Плюс к тому, она была совершенно чёрная, будто её намазали гуталином, что также казалось странным. Среди артистов-«покойников», бродивших по канатам, изначально не было замечено ни одного темнокожего канатоходца. Я даже хотел поднять голову с полу, чтобы вблизи рассмотреть, из чего она сделана и чем намазана, но Геката запретила мне прикасаться к ней. Когда я спросил «почему?», она ответила, что «по всей видимости, это голова идола Бафомета», а затем, прочитав крайнее недоумение на моём лице, поспешила поправиться, сказав, что «быть может, это и не так, но всё равно, не стоит подвергать себя напрасному риску».

Вскоре валявшуюся голову подобрал пробегавший мимо корибант с мусорным мешком в руках.

И всё же, несмотря на все эти леденящие кровь экспромты, несмотря на яркую зрелищность и фееричное трюкачество, номера во втором отделении занимали меня ещё меньше, чем в первом. Я почти не смотрел на сцену, а сидел как на иголках, с нетерпением ожидая перерыва. Мне было необходимо поговорить Гекатой начистоту. Теперь, помимо гробовщика, предстояло выяснить всё про гондольера-одноперчаточника и, сказать по правде, этот второй персонаж вызывал у меня гораздо большее беспокойство. Я-то хорошо знал, что сам Гробовщик боится человека с одной перчаткой на руке — а это уже говорило само за себя. Кроме того, я понимал, что вопрос о Кассиопее, украсившей причёску моей невесты, был задан им неспроста и, помимо всего прочего, намеревался выяснить, кто вообще посоветовал ей уложить жемчужную нить в виде такого непопулярного созвездия. Мне не терпелось обсудить с Гекатой все эти вопросы. На второй перерыв я возлагал большие надежды, однако откровенного разговора у нас опять не получилось.

Едва начался антракт, и мы снова отправились на верхнюю галерею, как к нам подбежал Льюис. На сей раз мой друг был наряжен греческим богом виноделия Вакхом, что, кстати сказать, очень ему шло. Леопардовая накидка на плечах, венок из виноградных лоз на голове и увитый плющом тирс в руках — всё это смотрелось на моём приятеле куда более эффектно, чем пыльные кружева феи Карабос. Однако в глазах Вакха я прочёл нечто такое, что заставило меня удержаться от иронических комплиментов.

Извинившись перед Гекатой, бог виноделия решительно отвёл меня в сторону и, убедившись, что нас никто не слышит, без обиняков сообщил тревожную новость. Похоже, что Белая Улитка покинула своё логово, сказал он; она выползла из-под фундаментов лазуритового склепа, где, согласно слухам, пребывала в спячке, и теперь движется сюда, на праздничное пиршество. Намерения и цели её никому не известны, но, в любом случае, ничего хорошего от такого визита ждать не приходится.