Ормус. Мистерии Возвращения. Глава 2.

Глава 2. День разговора.

Настал и тот день, когда сменяющие друг друга закаты и восходы, желтые цвета пустыни и радуга красок на ее скалах вновь утомили душу. Иисус плыл в забытьи каждодневного трудного существования, без смысла и цели. Именно это и возмутило его однажды, а вылилось возмущение в важный разговор. Разговор приподнял завесу над истинной тайной метаний Учителя из конца в конец пустыни. И их собственных тоже — ведь Ормус безжалостно гонял за собой небольшую группу людей и животных, изнемогающих от усталости и тоски в безбрежном море песков.

Начал разговор Ормус. При всех своих талантах он был никем иным, как человеком. И не чуждо было ему — поделиться с ближним. Если не намерением, то хотя бы словом.

— Как, скажи мне, удалось это? — спросил он как-то у Иисуса.

Они отдыхали после приема пищи и воды, пусть скудной пищи и небольшого количества воды, но все же, все же. Привал, устроенный под скалой, должен был бы внести благодушный настрой в их маленький мирок.

Как будто так оно и было.

Ромул уложил свою нескладную голову на колени Иисусу. Было все еще жарко, но пса это не беспокоило вовсе. Быть поближе к хозяину, подсовывать свою морду в его маленькую сложенную ладонь, с требованием — ну же, погладь немножко, будь же человеком! — вот была его работа. И его счастье собачье тоже было в этом, а жара — так почти все время жарко, и мучительно это, конечно, но когда хозяин рядом, все пустяк. А вскоре ночь, и будет даже холодно, но Ромулу это тем более не страшно. Он согреет хозяина и согреется сам, прижимаясь к теплой спине. Щенок не знал, да и не мог знать, что порой в хозяине просыпается свойственная его народу брезгливость. Ограничения в еде, требования чистоты в привычках — все это взращивалось в Иисусе с детских времен, и не могло быть забыто сразу. Запах псины сегодня раздражал его; и именно сегодня не находил он в себе сил на нежность и сочувствие. Понимал близость щенка и себя самого, не мог отринуть уже свершившееся — взаимную любовь. Но сегодня она не давалась ему…

Альма прикорнула под уступом, зевая. Ее ненависть к мучителю, Ормусу, тлела в душе всегда. Но сегодня именно тлела; сегодня он не успел извлечь ее из-под углей. Не до Альмы ему, видно, было. Завтра или в любой другой день он подбросит веток в костер, и костер вспыхнет яростным пламенем, вновь взовьется до небес. Когда он принудит ее к совокуплению. Или стегнет больно, по круглой полной ягодице, подгоняя в пути. Словно Альма — та же ослица. Той, может быть, и не больно, вот какая у нее шкура, дубленая. А вот Альма, пусть она черная и большая женщина, но следы веревка оставляет на теле нешуточные. Больно!

— Что удалось? — в голосе Иисуса прорвалось сдерживаемое раздражение. Он устал и от молчания Ормуса, и от общения с ним, впрочем, тоже.

Ормус, конечно, счел за лучшее раздражение не заметить. А вопрос воспринял как желание продолжить разговор.

— Сколько я знаю, а я немало разбираюсь в этом… Вот сколько я знаю, есть много богов, принятых у разных народов. По большей части, что требуют от них люди? Счастья, победы, богатства, здоровья. Любви. К чему перечислять, сам знаешь, ты был уже пророком, и почти богом для иных…

— Я не был богом, лишь орудием его!

— Да, ладно, суть не в этом. Народы древние могли наказать своих богов. Отстранить их от своей жизни, если условия не выполнялись. Да почему только древние. Я сам слышал от римлянина, не к добру он помянут, недавний наш господин! не так давно была изгнана из Рима сама Изида в лице ее преданных жрецов[1]. Не угодили они римской нравственности, так вот.

Они помолчали оба. Иисус не любил рассуждений Ормуса о сути божественного. Они разрушали образ — самый дорогой из тех, что носил он в душе. Ощущение было странным; словно распахивалась глухая дверь, горизонт расширял границы в бесконечность, мир становился своим, весь мир. А то, что внутри, ломалось, крошилось осколками. Кровоточило.

Он не любил рассуждений Ормуса.

— Что привести в пример тебе, ученик, чтоб моя мысль не показалась неверной? Вы в вашей крохотной стране укрыты от мира лучше, чем моя ослица попоной, своим духом, отстраняющим чужое, отрицающим его. Не знаешь, что и сказать… А! Вот оно, я знаю!

Лицедей, живущий в Ормусе, и бывший частью жреца, проснулся. Ормус картинно хлопнул в ладоши, словно пришедшая на ум мысль требовала подобного подтверждения. Что же, добиться от Иисуса одобрения невозможно, почему бы не похвалить себя самого?

— Что проще, вот он, пример — и тебе самый близкий. Когда Мозе водил свой ноющий народ по пустыне, не было ли ими сделано то же? Они отринули бога Мозе, и вернулись к золотому тельцу, не так ли?

— К чему об этом? Скитания Моше имели смысл свой и цену, а мы бредем от скалы к скале, от песчинки к песчинке без всякого смысла и цели… Я устал. Я разлучен со всеми, кого любил… Я мертв для них, и они для меня мертвы. Лишь для того, чтобы в тебе воскресла любовь к зеленому, бритоголовый знаток всего божественного…

Крики Иисуса взорвали тишину. Ромул отскочил от хозяина и залился лаем. Вздернула голову ослица, осленок, мирно стоящий до того рядом, заржал…

Альма проснулась, испуганно воззрилась на мужчин. Она боялась всего на свете, ссоры, драки, убийства, наконец. Возникшее напряжение должно было разрядиться, а оно все эти дни нарастало, ширилось, крепло. Женщина не могла не почувствовать этого.

Ормус был спокоен. Как та скала, что нависла над ними.

— Ты не похож на своих соплеменников. С тех самых пор, когда Мозе сбросил тельца, и наказал виновных в измене, разве не стали они покорны? Чем хуже обращался Господь с народом своим, тем ниже склонялись они перед волей Его…

Иисус молчал. Стоя перед этим человеком, молчал бессильно, пронзая его глазами. Призывая все известные беды на эту бритую голову, все казни египетские, был ли он прав? Не был ли этот Учитель частью той ноши, что дана была от рождения — Иисусу, никому другому.

Ормус знал, что справится. И не ошибся. Продолжать было опасно, слишком близко касалось Иисуса то, что должно было быть сказано. Но теперь в Ормусе проснулся игрок, тоже бывший неотъемлемой частью жреца.

Он был многогранен, Ормус, мистификатор и знаток душ.

— Господь даровал вам, народу своему, чувство гордости. Достоинства. Это — награда за избранность. Величественный образ Отца снизошел к бедным еврейским батракам. И заверил их, что они единственные. Чтобы они его любили…

Иисус вздохнул. То, что сказано чужеземцем, правда. Но хорошо бы, чтоб он молчал. Такое можно носить в душе, об этом не говорят. И уж не те, кому не дано понять…

А Ормус продолжал.

— Верность, что же, теперь она объяснима, это благодарность за избранность и единственность. Но! Чтобы достигнуть устойчивого влияния на народ, недостаточно уверить его, что он отличен Божеством. Это много, но не все. Надо еще убить женскую Богиню в душе его. Так устроен человек — все наделяет образом своим и подобием. Женщина живет в сердце мужчины, он носит вкус материнского молока на губах, и дыхание ее плоти касается его во все времена, от младенчества до седых волос. Он хочет видеть ее богиней, и видит ее такой! Вот я и спрашиваю тебя, как удалось это? И себя спрашиваю. Как убили Ее, возвеличив Его?

Иисус присел на песок, прислонился к скале. Звуки голоса Ормуса все равно проникают внутрь. От него не уберечься. Кровоточит душа. Быть может, стоит послушать? Мир распахнет свои объятия, целый мир, который открыт Учителю. Линия горизонта уйдет еще дальше, открывая новое пространство…

— Что есть материнство? Свидетельство чувства, не более, но и не менее, это важно. Зрение, слух, осязание, обоняние. Отцовство — лишь предположение, построенное на умозаключениях. Сделать отцовство важнее материнства, хотя оно недоказуемо свидетельством чувств? Задача для хитроумного.

Иисус слушал уже со вниманием, с интересом. Слушал, правда, отвлеченно. Не впуская внутрь. Так решают сложную задачу фарисеи^[2]— богословы в кнессетах^[3]. Одно изречение, вытекает из него второе, третье. И вот — вывод. Непререкаемый, очевидный. К Господу, что в душе человека живет, не имеющий никакого отношения.

— Пусть ребенок наследует отцу. Пусть носит имя его. Я бы поступил именно так…

Ормус задумался. Альма заворочалась, устраиваясь удобнее. Сегодня беды не будет. Лев в Ормусе спит, самая главная составляющая часть в хозяине. Лев-убийца, зверь, убивающий без жалости, все же не тронет жертвы, когда не голоден.

— Великий человек — тот, на кого равняются. Из любви к которому добиваются успеха. Великий человек сходен с отцом. Черты отца — самостоятельность, независимость, сила. Таким был Мозе для народа своего. Но и беспечность, способная дорасти до беспощадности, тоже была в нем, и скажи мне, не стали ли эти черты присущи вашему божеству? Много в нем от Мозе, много!

И снова молчание. Спадает дневная жара. Скоро закатится солнечный шар за скалы. Желтое сделает розовым, красным. Пустыня преобразится. Станет легче дышать, и думать тоже. Все-таки над тем, что скажет Ормус, придется думать. Даже если внутри все восстает против этого.

— Женщина — чувственна. Пренебречь чувственностью трудно, но должно, коли Божество отец, а не мать. Превознести надо логический процесс, это важный шаг. Ум, логика, духовность возобладают над игрой чувств. Это еще один способ поднять чувство собственного достоинства. Довериться свидетельству языка, глаз — скучно. Продвижение в духовности — верить в то, что выше этого свидетельства, хоть совсем не так очевидно. Мозе понимал это. Он призывал народ свой отречься от влечений. Знаешь ли, что есть обрезание? Что значит для Господа эта жертва, кусок крайней плоти, приносимый ему? Нуждается ли Бог в тысячах тысяч кусков кожи и мяса? Это — символ. Символ кастрации, отказа от чувственности и влечений…

— Ты говорил, что в жаркой стране это необходимо для здоровья мужчины, дабы содержать тело в чистоте, — с грустной улыбкой, в которой была и насмешка, сказал Иисус.

— Говорил. Одно другому не мешает. Много причин, много символов. Думаешь, легко постигнуть замыслы людей? А божественные?

Ормус вскочил на ноги, и вонзил свой взор в самые зрачки ученика.

— Еще один способ возвеличить Бога, знаешь его? Ты, у которого были свои ученики, что ты можешь сказать мне об этом? Что ты, постигший Бога, об этом знаешь? Я принужден слышать твои жалобы, и видеть твое кислое лицо, и отвечать на вопросы…

Иисус не знал, что говорить. Он понимал одно: есть лишь один способ возвеличить Бога, и это — нести его в душе. Этот ответ не годился Ормусу.

— Я понял это здесь, меся ногами ненавистный тебе песок. Он пошел дальше служения Атону, этот Мозе. Никакого изображения Бога, повелел он своим людям, даже символа его. Бог, которого нельзя видеть совсем. Не осязать, не воспринимать на запах или цвет, как можно это сделать, увидев в Солнце лик Атона. В этом Боге нет чувственного, все — только логика, разум, духовность.

Рука взведенного Ормуса лежала на плече ученика. Впрочем, не лежала, теребила, мяла, дергала это плечо. Было ли это похоже на нападение, нет ли, но Ромул расценил это именно так. Грозное рычание вырвалось из горла маленького храбреца, и острые зубы сомкнулись на ноге жреца. Ромул давно подавлял это желание в себе, но сегодня была весомая причина рвать, тащить, рыча и давясь злобой…

Руки Ормуса легли на шею собаки. Он сжал их, сцепил. Спокойно, без тени на лице, что сопутствует боли и тревоге, даже если человек силен духом, не говоря уж о крике. Словно, проснувшись утром, зевая, сцепил руки в кольцо и потянулся…

Когда свет померк в глазах животного, разжались зубы. Точным, рассчитанным пинком отбросил щенка Ормус. В ноги метнувшейся к ним Альме. Отер рукой выступившую кровь. Продолжил:

— Возникновение религии — это величественное явление. Этому нет ничего равного: нечто единичное, и того же порядка, как возникающее из него. Подобное самой религии. Мы месим песок ногами, как месят руками тесто, дабы потом взошел хлеб. Хотели мы того, или нет, но мы с тобой положили начало новому. Дай мне понять, что создано мною. Дай мне услышать Мозе, и понять его поступки. Ты не хочешь сравнить наш труд? Разве ты не слышишь голос его, своего предшественника? Разве не потерялся он здесь, в этих скалах?

И было явлено им обоим чудо. Заскрипели повозки. Заплакал где-то ребенок, стала утешать его мать. Поломала опресноки, слышен был хруст. Щелкали кнуты. Рано поседевший человек с окладистой бородой, опираясь на посох, прошел мимо. На лице его была написана тяжкая забота, которой нет равной. Он радел о Боге и спасал свой Богом избранный народ…

[1] Иосиф Флавий. Иудейские древности. XVIII:3:4. История совращения римским патрицием Децием Мундом женатой патрицианки Паулины при содействии жрецов культа Исиды. Подвергнув дело относительно участия жрецов самому строгому и точному расследованию, император Тиберий приговорил к пригвождению к кресту их и Иду, которая была виновницею всего этого преступления, совершенного столь гнусно над женщиною. Затем он велел разрушить храм Исиды, а изображение богини бросить в реку Тибр. Мунда он приговорил к изгнанию.

[2] Фарисе́и (ивр. פְּרוּשִׁים перушим, прушим) — религиозно-общественное течение в Иудее в эпоху Второго Храма, одна из трёх древнееврейских философских школ, возникших в эпоху расцвета Маккавеев (II в. до н. э.), хотя возникновение фарисейского учения может быть отнесено к времени Ездры. Учение фарисеев лежит в основе Галахи и современного ортодоксального иудаизма.

[3] Кне́ссет (ивр. כנסת‎ в буквальном переводе «собрание»). Синагога(по-гречески синагоге́ — `собрание`; на иврите בֵּית כְּנֶסֶת,бет-кнесет, `дом собрания`), после разрушения Храма — основной институт религии еврейской, помещение, служащее местом общественного отправления культа и центром религиозной жизни общины. Дом молитвы.