Ормус. Мистерии Возвращения. Глава 1.

Его имя пришло из глубины веков. Из зороастрийской мысли и гностических текстов, где это слово является синонимом понятия Света. В масонской традиции Ормус был египетским мистиком, гностическим последователем из Александрии, где, как считается, он жил в первые годы христианской эры. Обращенный как будто бы в 46 году в христианство вместе с шестью своими товарищами святым Марком, учеником Иисуса, он стал родоначальником новой секты, где смешивались принципы зарождающегося христианства и более древних верований. Один из символов, которым обозначалось это имя, содержит прописную букву «М», которая как бы окружает другие буквы — астрологический символ Девы. Девы, обозначающей Богоматерь на языке средневековой иконографии! Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский — реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.

Это ещё одна наша попытка воссоздать образ исторической личности, о которой известно так мало. Проверить вышеперечисленные утверждения невозможно. Равно так же невозможно уличить нас во вранье: литературный герой имеет право отличаться от своего прототипа именно на ту величину, какая угодна автору. Единственное, во что мы просим поверить читателя: мы пристально изучали эпоху и исторические реалии того времени. Каждое наше предположение о личности Ормуса проверено логикой и привязано к местности и времени.

Он Ур Маа, великий провидец, он Сену, то есть врач, и он же Ур Хеку — обладатель священных сил… Он — египетский жрец, и его зовут Ормус. Он прошел школу просвещения в древнем Иуну Египта, а теперь жрец, мистификатор, умница и герой, увы, по совместительству ещё и — убийца и палач. Перед Вами продолжение Легенды.

1.Блуждание в пустыне.

Первые два месяца их странствий были исполнены молчания. Они брели по пустыне, ведомые Ормусом, Ормусом же руководило некое животное чувство, позволявшее найти воду и пищу, а больше ничего им не требовалось. Не было, казалось, цели, какую Ормус мог бы преследовать, не было смысла в блужданиях. Шли через пустыню, преодолевая песок, каменные гряды одну за другой, обходя редкие поселения оазисов. К людям выходил лишь Ормус, запастись самым необходимым. Иисус оставался с Альмой и животными, казалось, не замечая ухода Ормуса. Так оно, собственно, и было. Ни мира, ни вражды не было между ними. Никто не размахивал кулаками или оружием, разумеется, и даже не бросал колючие, исподтишка, взгляды. Казалось, между Иисусом и Ормусом просто было сказано все, что могло быть сказано, и тогда они замолчали. Взгляды, которыми они обменивались, относились лишь к конкретному предмету на злобу дня или минуты. Ормус мог обозначить для них место очередного привала, дав короткий приказ Альме, потом его взор устремлялся на то, что могло стать пищей для костра, а Иисус безропотно начинал искать это что-то.

Альму Иисус не понимал, язык ее был известен лишь Ормусу, а тот не считал нужным связать своих подопечных хоть подобием добрых отношений. Конечно, в Альме прорывалось порой наружу извечное стремление ее женского начала к миру и спокойствию. Присев рядом с Иисусом, она начинала быстро лопотать что-то по-своему, указывая на Ормуса… но что? Будто бы Иисус мог понять; да и неважно ему было. Все зло, что мог принести Ормус, для Иисуса уже свершилось, и предупреждения Альмы были бессмысленны. Он прозревал душой, что то были предупреждения и уговоры женщины быть с Ормусом вежливей и осторожней. Но как бы он объяснил Альме, что это уже бесполезно? Он молчал, не вслушивался в ее стрекотню, чаще всего быстро прекращаемую появившимся учителем.

Затянувшееся молчание прерывалось лишь в играх со щенком, вот тогда можно было услышать голос Иисуса, он отводил душу в разговорах с малышом. Отвыкшее от разговоров горло сипело и хрипело. Но в интонациях было столько ласки, что пес припадал к земле, подползал к тому, кого признал хозяином, доверчиво поворачивался на спину, подставляя незащищенное, теплое брюшко…

Иисус сам кормил щенка, молоко ослицы, бывшей подарком от почти забытого в бесконечном их путешествии Пилата, оказалось бесценным подспорьем. Правда, доить ослицу сложно, она ведь не корова, терпением не отличается. Беречься нужно от удара в глаз копытом. И молока ослица дает немного.

Осленок с самого начала невзлюбил щенка, чувствуя в нем соперника, и все норовил лягнуть копытом. Щенок, по природе вовсе незлобивое существо, подобного отношения к себе не вынес. Раз, другой он еще отбежал в сторону с жалобным громким визгом, выражая неодобрение и непонимание, ища ласковой руки Иисуса, прося защиты. Иисус приласкал его, конечно, и сказал что-то нежное, но обидчика наказывать не стал. А в щенке жило природное стремление к справедливости. И, поскольку ему отказали в ней, малыш решил восстановить ее сам; при этом повел себя как истинный римлянин. Получив как-то раз очередной пинок, он, даже не взвизгнув, не издав хотя бы гортанного лая, совершил великолепный прыжок. Мгновение — и зубы его сомкнулись где-то в области холки ослика. Что тут поднялось! Ослик метался из стороны в сторону, громким ржанием призывая мать, та, волнуясь, вторила сыну, пыталась подобраться поближе, но куда там! Маленький герой не разжимал зубов; ослик же ошалел от ужаса и боли, пытался сбросить пса с холки, совершая невероятные прыжки и мотая головой…

С трудом восстановили порядок подбежавшие люди. Ормус попытался было разжать зубы щенка, используя нож, пока ослика держала, навалившись на него всем дюжим телом, Альма. Послышался было скрежет металла о белые, крепенькие острые зубки, но налетел Иисус, отшвырнул учителя. Шепча что-то успокаивающее, исполненное любви, отцепил мстительного негодника от холки, потащил на руках в сторону, лаская и уговаривая.

Ормус подошел к ним потом, попытался потрепать щенка, сказал какую-то похвалу, нечто одобрительное, чувствовалось по интонации. Жрец не был чужд храбрости, и уважал ее в других. Впрочем, его похвалу не оценили по достоинству. Ормус едва успел отдернуть руку, не то те самые зубки, что он пытался раскрошить, оставили бы след на смуглой коже жреца. Щенок не скрывал своей неприязни к Ормусу, и в этом, как и в храбрости своей, был настоящим римлянином, обходящимся без примеси притворства и дипломатии.

— Истинный римлянин, — признал это и Ормус, на сей раз обращаясь к Иисусу, и недобро сверкнул глазами, а губы растянул в насмешливой улыбке. — Сын волчицы, как те, Ромул и Рем. Прокуратор как-то говорил о первых римлянах, впрочем, тебе это не надобно, наверное...

Так щенок получил свое гордое имя — Ромул. Он нес его с достоинством всю свою долгую собачью жизнь, не будучи ни человеком, ни римлянином...

Что же касается Ормуса с Иисусом, то многомесячное молчание их если и не совсем прервалось, то хотя бы стало менее глубоким. Они стали обмениваться отдельными фразами, и все чаще Ормус взглядывал на ученика с победным превосходством учителя, как раньше. Он приобретал свое право задавать вопросы и ждать ответов на них медленно, но верно, и уже не довлея над Иисусом, как раньше, а завлекая, заинтересовывая. Не стояло между ними теперь римское право повелевать, они были свободны, как ветер пустыни. И любовь, и ненависть оставались там, далеко, в Иудее, а здесь трое затерянных в мире песков людей, да несколько животных. Любовь выцвела, ненависть потускнела. Можно поговорить об отвлеченном, почему бы и нет?

— Представь себе, — обратился как-то учитель к ученику, — что ты — Бог и Создатель. Вся пустыня желтая, ты видишь, оттенки желтого во всем его разнообразии все же преобладают здесь, не так ли? Желтый — цвет чувства, он явно несет в себе немного гнева, немного страсти… Так?

Иисус кивнул головой, взглянул с вопросом: к чему ты это?

— Ну, так вот, Ты — Бог и Создатель. В какой бы цвет ты выкрасил эту пустыню?

В ответе Иисуса был отзвук былой неприязни и застарелого неприятия друг друга.

— К чему мне что-либо менять? Коли Господь пожелал сделать пустыню желтой, так тому и быть.Кто я такой, чтобы менять это?

— Да говорю же тебе — Бог! Уж коли я создан по образу и подобию Бога, то во мне Он и я в Нем, мы едины… Но тебе это никак не объяснить, да и ни к чему пока, оставим. Хорошо, давай по-другому, чтоб мы не злились попусту оба, вопрос в другом. Вот, в каждом доме есть окна. В доме бедняка это какой-нибудь мутный бычий пузырь, а в доме земного владыки он может быть и из изумруда, не так ли? Свет солнца, пройдя через бычий пузырь, потемнеет, а сквозь изумруд пройдя, приобретет красивый оттенок зелени, мягкой травы. А если вместе с изумрудом богатый правитель пожелает вставить в проем окна еще и сапфир, или алмаз, и кусочки граната, то какие отсветы увидишь ты, стоящий в комнате, трудно себе представить. Так вот, каждый человек — храм, и окна в том храме самые разные. Большие и маленькие, чистые и не очень. Солнце, которое светит в окно, — одно. Но свет в храме получается разным. Чем он насыщенней, разноцветней, тем интересней человек, тем сложнее.

Иисус слушал заинтересованно.

— Ну вот, хорошо, не хочешь быть Богом и Создателем, я не прошу, не надо. Но представь себе, что твое окно насыщено цветами, самыми разными, ты — Храм, в котором очень много цвета, и света тоже много… Что тебе стоит ответить честно на вопрос, в какие бы цвета ты выкрасил эту пустыню, кроме желтого, который дан ей от Бога?

Иисус молчал в задумчивости.

— Хочешь, скажу тебе сам? Ты думаешь о зеленом, правда?

Иисус кивнул головой. Он привык не удивляться ничему, имея дело с Ормусом, но жрец на сей раз все же поразил его своей осведомленностью. Знать большие, главные мысли ученика, возможно, есть обязанность учителя, а Ормус не избегал своих обязанностей. Но цветовые предпочтения? И Иисус взглянул на Ормуса с интересом, а губ, впервые все это время, коснулась улыбка. Игры со щенком не в счет, щенок перед Иисусом ни в чем не провинился…

— Да ничего тут сложного нет, не смотри так, — вдруг засовестился Ормус. — Зеленый цвет, цвет созерцания, восприятия, гармонии любим всем Востоком, а ты — человек Востока, в самой большой степени, пожалуй.

— А ты? — заинтересовался вдруг Иисус, понимая, что у него-то нет ответа на вопрос, что бы предпочел загадочный, непостижимый Ормус. Казалось, он так много знает об этом человеке, сломавшем ему жизнь, ну просто все, все знает! — Ты тоже человек Востока?

— Вот, вот это и смутило меня сегодня, когда я расцветил пустыню в краски. Мне захотелось подарить ей оттенки красного, и даже фиолетового цвета, но в моем видении не было зеленого, и это — странно!

— Что же есть красный или фиолетовый в храме твоей души? — очень серьезно спросил Иисус.

— Красный, — отвечал задумчиво Ормус, — это стремление преобразовать мир, изменить его; призыв к деятельности, а фиолетовый — подчинение разуму. Это более свойственно римлянину, чем человеку Востока. — Итак, спросил я себя, пожелав изменить пустыню, подчинить ее порядку, созданному разумом, не сошел ли я с ума? я не хочу созерцать и пребывать в гармонии… Не хочу жить чувствами, иначе смирился бы с желтым! Не значит ли это, что мой недолгий господин, этот римский прокуратор, влез более в храм моей души, чем я готов был его допустить? Если две стороны моей души не придут в равновесие, ты не покинешь эту пустыню, ученик. Мозе был прав, следует оставить прошлое в ее песках, вот что мы ищем здесь — забвения… и для тебя это утверждение еще более справедливо, чем для меня. Значит, мы идем дальше! Пока зеленой краски не станет поровну с красной, видит Бог!

И они пошли дальше, каждый, по-видимому, в поисках своего цвета. Иисус — красного, Ормус — зеленого.

Но теперь уж Иисус не оставался равнодушным к блужданию. Оно обрело смысл. Если можно в песках пустыни забыть прошлое и найти новые цели, то, может быть, стоит этим заняться?

Ормус часто рисовал на песке. Фигурки людей, птиц в полете, деревья. Иисус стал присматриваться к рисункам. И в один из дней настала его очередь выспрашивать учителя, находить его слабые места.

— Клювы у птиц — острые. Крыши домов — острые. Деревья не могут двигаться, только растут.

Люди все очень высокие и стройные…

Оторванный от размышлений Ормус с неудовольствием оглянулся на непрошенного советчика.

— И что тебе в этом? Что не нравится, ученик?

— Это вражда, что есть в тебе, вырывается наружу острыми углами. Как у хищника, понимаешь?

Походка плавная, движения мягкие, но по крадущейся его тени легко вычислить силу прыжка. Деревья не могут двигаться, они растут только вверх, так и твое честолюбие; люди все очень высокие и стройные, и все на вершинах гор…

— Да из этого-то, что ты извлекаешь? — все еще слегка сердясь, но уже с проснувшимся интересом ответствовал Ормус.

— Да ты все видишь себя только на вершине, только рядом с Богом и никак не иначе…

Помолчали. Ормус приподнялся с корточек, взглянул в лицо Иисусу. Добавил сердито:

— Да, мало, мало зеленого цвета, почти и нет вовсе. Сколько же еще мне тут ходить, по этим пескам?...