Ормус. Мистерии Возвращения. Глава 11.

Он Ур Маа, великий провидец, он Сену, то есть врач, и он же Ур Хеку — обладатель священных сил… Он — египетский жрец, и его зовут Ормус. Он прошел школу просвещения в древнем Иуну Египта, а теперь жрец, мистификатор, умница и герой, увы, по совместительству ещё и — убийца и палач. Перед Вами продолжение Легенды.

Глава 11. Бальзамирование Херихора.

Утром следующего дня к ним пришли. Их было много, людей в белых одеяниях, со взглядами восторженными или косыми, сияющими или недобрыми. Они подняли тело Херихора на носилки и понесли. Ормус взвалил на плечо статую, и понёс ее сам, не слушая возражений и не обращая внимания на злые и недоуменные взгляды.

— Тот, кто помещен в гробнице, имеет свою, — сказал Ормус о статуе. — С ней соединится его Ба[1], когда придет время возродиться, если не сохранится его Сах[2]. Ка[3] не обидится, эту женщину обитатель поместил не по праву в свою гробницу, нарушив законы Египта и божественные. Я исправлю ошибку…

Почему-то избирательно запомнилась Иисусу картинка, которую увидел, когда шли они, внося жреца в последний раз в пределы любимого им города, Храма и жилища.

— Миу! Миу! — сказала кошка, лениво выгибая спину и глядя на похоронную процессию с долей презрения в изумительно зеленых глазах, зевнула.

Животное как будто понимало, что ему ничего не грозит.

Переулок узок, в ширину не более трех человек вместит, с носилками трудно поместиться. А если на дороге прилегла наглая полосатая и усатая тварь?

И ведь не спугнешь, не выгонишь окриком. Она не боится, это очевидно.

С удивлением взирал Иисус на то, как обходили животное люди.

Процессия огибала, обтекала кошку, уложившую свои мордочку на лапы. Лениво возлежавшая на дороге тварь едва только шевелила ушком с кисточкой.

Она не посторонилась. Люди же подчинились необходимости, и вежливо обошли ее стороной. И это были не рабы, не крестьяне, не ремесленники. Жрецы, готовившиеся похоронить своего верховного вождя, обошли вежливо кошку, что разлеглась у них на дороге…

— Загляни в её глаза, — сказал Ормус, видя интерес ученика. — Ра меняет глаза в течение суток, око Ра — Солнце и Луна, не так ли? Кошки тоже проделывают это. Их зрачки сужаются, иногда становятся невидимыми почти щелочками. Днем глаза кошек впитывают солнечный свет, а ночью, даря благосклонность Ра людям, отдают его. Ночью их глаза мерцают, ты знаешь?

Иисус не знал. Он мало что знал о Ра, и о кошках тоже.

— Кошки ненавидят змей, и уничтожают любую. Ра каждую ночь спускается в подземное царство, где каждый раз убивает своего заклятого врага змея Апопа.[4] А потом возвращается вновь в воды Небесного Нила, и потому у нас рассветает утро.

Недоверие на лице Иисуса не смутило жреца. Он улыбнулся.

— Люди в это верят. Прикажешь разубеждать? Видишь ли, у нас тобой слишком много собственных дел в ближайшее время. А меня утомило путешествие, и ночь на холоде не обрадовала. Мы оба учились быть равнодушными к тому, что окружает, но теперь расслабились. Придется поработать.

Как раздражала Иисуса эта особенность Ормуса! Не в вере была важность для него, а в том, чтоб вокруг подчинялись, веруя. Его потребность в душах была чудовищна; вера в то, о чем он говорил, должна была быть выше логики, выше очевидности, выше любви. Те, кто должен был последовать за Ормусом, вначале должны были потерять все, в чем состояла их собственная человеческая сущность. Заставить потерять эту сущность — дело Ормуса. Неумение, невозможность проделать такое с Иисусом стало причиной глубокого и трудного слома в душе жреца…

Потом случилось много чего странного, и много ещё картинок застыли, закрепились в сознании Иисуса.

Вначале был плач по умершему. Одетые в траурную одежду, выли плакальщицы, ударяя себя в грудь, заламывая руки, царапая щеки. Пели гимны жрецы. Снова рыдали плакальщицы…

Когда тело покойного было омыто водою из Нила, и стало это не просто тело, а тело, готовое к работе в Доме Золота, поместились люди на лодку, которая повезла их снова на другой берег Нила. Для Херихора это было последнее путешествие.

У Дома золота[5] покинула погребальная процессия, рыдая, Херихора — на следующие семьдесят дней. Но прежде выделились из толпы Ормус, Иисус, а по знаку Учителя ещё трое.

Остались они у Дома Золота, и провожали лодку глазами, пока не скрылась она. Потом повернулись, и двинулись к Дому. Щелкнула хищно дверь за последним вошедшим, а был это Ормус.

Тело Херихора уже лежало на высоком ложе, обнаженное и беспомощное. В самом центре зала, где должно было быть оно приготовлено к совершенному состоянию.

Было прохладно, даже холодно и сыро, в помещении. На мраморном столе какой-то жалкий, пожелтевший, худой старик. Тень от былого Херихора, нет, даже тень от былой тени.

— Парасхит[6], — воззвал Ормус к кому-то, находящемуся вне зала. — Готов ли ты сделать то, к чему призван?

— Готов, господин.

У Иисуса по коже пробежал холодок.

Тот, кто ответил, приблизился к столу.

Он был низок, смугл до черноты, шел, подволакивая ногу, хромая, одно плечо его было выше другого, за спиною горб…

— Ты, однако, умеешь бегать, презренный?[7] — спросил его Ормус. — Ты?

— Умел, — с грустью в голосе отвечал тот. — Как стал бегать хуже, а старость не щадит никого, господин, стал бит. И покалечен, как видишь. Но теперь уж и не страшно. Теперь, если догонят, если убьют, пусть. Я не бегаю больше от смерти.

— Ещё бы, — отвечал Ормус. — Еще бы. Стань здесь, рядом. И поостерегись меня коснуться даже дыханием своим. Может, я дам тебе уйти, коли будешь осторожен.

Ормус окинул долгим взглядом тело старика Херихора. Остановился где-то в левой подвздошной области, опустился ближе к паху. Жрец взял в руки кисть и обмакнул ее в сосуд, поставленный на столике рядом с телом Херихора.

Одним движением руки нанес он кисточкой длинный мазок в той области, которую наметил. Рука его была тверда. Глаз прищурен. Ормус делал работу, и только.

Мазок был безупречен. Длинная тонкая безупречно прямая линия.

— Приступай, парасхит. Будь краток, — бросил Ормус.

Тот, вооружившись кремнёвым ножом, вынутым откуда-то из-под одежд, сделал отстраняющий жест Ормусу.

Жрец отодвинулся, брезгливо придерживая края одеяний.

Парасхит подошел к телу Херихора, справа от Ормуса.

Он долго смотрел на простертое перед ним тело.

Жрецы, возмущенные самим присутствием человека, который должен нанести священному телу Сах вред, потеряли внимание. Они кипели, они возгорались.

Взмах руки, острый, глубокий разрез по линии, очерченной Ормусом, были выполнены в мгновение ока. И также безупречен был разрез, как сама линия.

И тут же, бросив нож, парасхит рванулся вперед. Прежде чем палки жрецов коснулись его головы, он прыгнул в какую-то люльку, стоявшую у стены, и раскручивающаяся веревка унесла его вниз…

— Хитёр, — отметил Ормус с удовлетворением. — И ценит свою грошовую жизнь, что бы ни говорил сам по этому поводу.

Удары палок по краю отверстия, проклятия жрецов, их искренний гнев, казалось, доставили удовольствие Ормусу. Быть может, он осознавал, что парасхит — его, Ормуса, собрат в чем-то одном.

Ормусу приходилось вскрывать тела и самому делать при этом надрезы. Но он не собирался признаваться в этом своим собратьям-жрецам (собратьям в чем-то другом)…

Когда все, кто преследовал хитреца, вернулись на свои места, Ормус, став вдруг невероятно сосредоточен и суров, взял со столика теперь уж маску, изображающую Анубиса[8]. Кивнув жрецам, медленно поднес ее к лицу.

И вот уж не стало Ормуса, а сам бог загробного мира, Хентуаменти[9], предстал их взору. Тело человека, голова шакала. Впрочем, маска Ормуса более походила на голову Саба[10], дикой собаки. Но такие тонкости, возможно, были понятны жрецам, не Иисусу.

Один из них почтительно подал Ормусу-Анубису длинный гибкий прут с крючком на конце.

Ормус взял тонкий нож, опять же почтительно поданный ему жрецом, вставил его в левую ноздрю Херихора; раздался треск ломающейся кости. После чего нож был вынут, а прут вставлен в ноздрю, и двинулся вперед благодаря усилиям Ормуса. Где-то там, в верхней части головы, шла нелегкая работа по разрушению, Ормус время от времени крючком вытягивал содержимое бело-красного цвета…

Все, что не было вынуто им через ноздрю, должно было быть растворено. Так объяснил Ормус ученику. Через полость, которая, как оказалось, была внутри прута, запустили в голову раствор. Для того, чтоб растворить содержимое головы, как объяснил Учитель.

Иисуса мутило. Иисус с трудом подавил рвоту. Его собственная роль была неясна. Но присутствие на этом сборище объявлено обязательным. Он понимал, что может не выдержать…

Правая рука Ормуса, обернутая в холст, нырнула в полость живота Херихора через надрез, сделанный парасхитом.

Он крутил рукой, как будто обвивал вокруг нее что-то. Это «что-то» было кишечником, который он стал вытягивать, тащить через надрез. Когда он собрал кучу перепутанных меж собою кишок, он резанул несколько раз нечто желто-белое, к чему они были прикреплены. Отделенный кишечник он перенес на поднос из фарфора, протянутый ему одним из жрецов.

Только теперь заметил Иисус, что на этом жреце маска с головой сокола.

— Кебексенуф, важно сказал соколу Ормус-Анубис, — возьми это и сделай его чистым.

— Сделаю по слову твоему, о Хентуаментиу, — отвечал сокол. — И сохраню для вечности, для возрождения в будущем.

Те «ароматы», которыми в последующем потчевал их Кебексенуф, были невыносимы. Он очистил кишки через разрезы от испражнений, он промывал их водой от крови. Пахло свежим мясом и испражнениями, потом всем этим вкупе с маслами. В конце концов, Кебексенуф опустил промытый и облагороженный кишечник в тот каноп, который был украшен крышкой с вылитой из бронзы головой сокола…

Но пока он все это проделывал, в стороне от остальных, Ормус не дремал отнюдь. Дуамутеф с головой шакала получил от него желудок с теми же словами, и Ормус был заверен Дуамутефом в том, что все будет сделано так, как следует, и приготовлено к вечности как подобает. В конце концов Дуамутеф опустил желудок в каноп и вздохнул облегченно.

Иисус не был готов к тому, чтобы принимать участие в происходящем. Он едва справлялся с ролью наблюдателя. Утренняя еда, казалось, давно покинула внутренности, и стояла у самого горла, готовая вырваться наружу. Он держался невыносимым усилием воли. Он хотел противостоять Ормусу во всем том, что считал глупой, опасной, невыносимо отвратительной игрой с Богом и собственной совестью.

Когда очередь дошла до печени (а это потребовало от Ормуса определенных усилий, он лез куда-то далеко, что-то рвалось под его руками, и кажется, он поработал внутри кремневым ножом!) услышал Иисус от Ормуса такие слова, обращенные непосредственно ему, Иисусу:

— Имсет, возьми это, и сделай его чистым.

Иисус, наделенный лишь своей собственной головой, без всяких масок, не относящий себя к тому, кто был назван в его присутствии, стоял неподвижно. Но жрец с головой павиана (впрочем, Иисус того не знал, он просто видел перед собой маску узконосой обезьяны!) сунул в руки ему поднос. И подтолкнул Иисуса вперед. Как во сне принял Иисус поднос с коричневатого цвета печенью, набухшей и дрябловатой…

Он был близок к обмороку, но держался. Жрец с головой павиана помог ему, полив воды, и ученик своего Учителя сумел уложить в каноп промытую бальзамом печень.

Самому жрецу, тому, кто являл собой Хапи, достались легкие и сердце, но Иисус этого не заметил. В глазах его темнело, искры света виделись ему в черноте; прислонившись к стене, он старался не упасть, хотя бы не упасть…

Он не упал. Больше того, сумел прогнать черноту.

Она ушла, потому что он заставил себя видеть внутренним зрением то, что любил. А любил он солнце и небо, и Отца своего небесного, и любил Мириам из всех женщин. Но именно она пришла к нему раньше всего остального.

Она предстала ему в наряде, который подарил ей римский прокуратор. В столе[11] и палле, накинутой на плечи. Это был чужой наряд, но он ей шел. Он видел ее округлившийся живот под мягкими складками. Он коснулся живота руками, и жизнь изнутри, почувствовав ласку, отозвалась толчком.

До сих пор он запрещал ей являться к нему в видениях. Он гнал ее образ от себя. Но сейчас Мириам была нужна, чтобы выжить. Чтоб идти к ней. Чтобы справиться с Ормусом. И он призвал Мириам, как призывают жизнь…

А Ормус, Ормус, которому пришлось отступить в неравной битве с любовью, между тем красил губы и щеки Херихора красной краской, и подкладывал изнутри песок к щекам, и украшал пальцы рук наперстками. Ормус сосредоточенно работал. Когда все было закончено, в том числе с промывание живота бальзамом, укладывание пропитанных тряпок вовнутрь, обертывание и пеленание тела пропитанными всякими жидкостями кусками ткани, Херихора подняли и положили в большую ванну с неким раствором. Подняли все впятером и уложили.

Сколько времени было потрачено на все? Иисус не мог бы это сказать. Больше того, он упустил многое. И сделал это сознательно.

Он заставил себя видеть Мириам так отчетливо, в таких красках, что она и впрямь, казалось, была рядом. Она была рядом куда более чем бедняга Херихор, распотрошенный и собранный вновь Ормусом.

Но ароматы смол и жидкостей впитались, кажется, в тело навечно…

[1] Ба(также Би или Бэ) — вдревнеегипетской религии понятие, обозначающее глубинную сущность и жизненную энергию человека. По верованиям египтян, душа-Ба состояла из совокупности чувств и эмоций человека. После смерти человека Ба находилась рядом с сердцем при его взвешивании, затем, по мнению египтян, впадала влетаргический сон.

[2] Сах — в религиидревних египтян — мистический термин для мумии человека. Сах вместе сба ишу составляли триаду. Сах представлял собой ипостась человека, прошедшего через цепочку священных погребальных обрядов. Выражением сахявлялся один из четырёх сыновей бога Гора — Кебексенуф. Кебексенуфа египтяне изображали с головой сокола на сосуде, где хранились кишки умершего.

[3] Ка — в религиидревних египтян — дух человека, существо высшего порядка, олицетворенная жизненная сила, считавшаяся божественной. По верованиям древних египтян, «Ка» стояла в непосредственных отношениях к своему земному проявлению, подобно «genius»римлян, но ещё теснее. После смерти человека Ка продолжал своё существование внутри гробницы и принимал подношения, проходя в часовню через «ложную дверь».

[4] Апо́п(Апе́п,Апо́фис, греч. Ἄπωφις) — вегипетской мифологии огромный змей, олицетворяющий мрак и зло, изначальная сила, олицетворяющаяХаос, извечный враг бога солнцаРа. Миссией Апопа являлось поглощение солнца и ввержение Земли в вечную тьму. Часто выступает как собирательный образ всех врагов солнца

[5] После оплакивания, мёртвое тело на погребальной ладье перевезут на западный берег в Дом Золота — мастерскую бальзамировщиков.

[6] Парасхит — один из бальзамировщиков в Древнем Египте, делавшийнадрез на животе умершего.

[7] Роль парасхита заключалось в том, чтобы сделать на трупе специальный обрядовый надрез и мгновенно… бежать наутек. Египтяне презирали и порицали тех, кто вредит человеческому телу, а потому преследовали и карали нечестивцев, согласно обычаю они должны были карать и парасхитов. Парасхита могли сильно покалечить за его работу, поэтому наряду с навыками владения ножом, среди парасхитов ценилось умение бегать. Прикоснуться к парасхиту означало осквернение. По преданию даже дочь фараона Рамсеса была вынуждена каяться и очищаться за то, что внесла в хижину парасхита его маленькую дочь, покалеченную ее колесницей.

[8] Основных бальзамировщиков пятеро. Самый главный из них — Анубис: ведь жрец в маске шакала становится Анубисом точно так же, как умерший — Осирисом, а его сын — Гором. Анубису помогают четверо загробных богов: Хапи (не следует путать этого бога с Хапи — богомНила), имеющий голову павиана, шакалоголовый Дуамутеф, Кебехсенуф с головой сокола и Имсет с человеческой головой.

[9] Хентиаменти— это божественное имя или титул, присваиваемый богамдревнего Египта. Именем Хентиаменти звали шакалоголового бога. Возможно, этот бог был как-то связан сАнубисом изАбидоса, стоявшим на страже города мёртвых. Имя Хентиаменти означает «Предводитель Запада», «Глава Запада» в котором слово «Запад» имеет прямое отношение к земле мёртвых.Этот бог появился в Абидосе, возможно, задолго до объединенияВерхнего иНижнего Египта, в началеДревнего царства. Впервые это имя появилось на печатях некрополей фараоновI династии Дена иКаа. В эту жедодинастическую эпоху был основан храм Хентиаменти в Абидосе.

[10] Саб — шакал (дикая собака) в Древнем Египте.

[11] Сто́ла(лат.stola) являлась особой формой женской туники с короткими рукавами (иногда — без рукавов), широкая и со множеством складок, доходившая, вероятно, до щиколоток; внизу обязательно пришивалась пурпурная лента или оборка (лат.instita). Столу во II веке н.э. сменил палла, а тогупалий(лат.pallium) — представлял собой упрощённый греческий гиматий — кусок мягкой ткани, который набрасывают на плечо и оборачивают вокруг талии. Этот плащ стал популярен из-за несложности ношения.