Нас выбирает любовь (октябрь)

Глава 7

Маша

Ночь

Ночью не смыкали глаз. После бурного котла города, ночь в лесничестве оглушила, ошпарила первозданностью. Тишина давила на перепонки. Среди мрачного леса под черным небом, в соседстве с бесхозным черепом делалось не по себе. Шорохи зверей в березовой поросли за кордоном, хохот ночной птицы, — мерещилось: домик обступили упыри, вурдалаки и привидения.

Молодые лежали на новом, непривычном ложе, которое, казалось, было усыпано горошинами, и смотрели в глаза друг другу, надеялись прочесть в них что-нибудь снотворное.

— Может, вернемся? В Москву? — прошептала Маша. В лунном отсвете, проникшем через незанавешенное окно, Никита ничего не разглядел в глазах супруги, кроме страха и безотчетной тревоги, которой они были переполнены, как леснический пруд воды и водорослей. — Я боюсь…

В пруду заквакали лягушки. Два человека ворочались, скрипя пружинами, посреди мироздания. И скрип напоминал скрежет ключа в ржавом замке. Никита напрягался, готовый дать отпор непрошенным гостям, но тотчас вспоминал, что двери закрыты изнутри на щеколду. Молчали о главном тягостно и бесконечно. Ночь прожить не поле перейти. Маша не выдерживала первой, вздыхала:

— На работе никому ничего не рассказывай!

И снова молчали, будто боялись спугнуть притихшую ночную птицу. До нового вздоха:

— Осмотрись, кто знает, что здесь творится. Может, это череп твоего отца?

Слова были сказаны. Никита сел, потянулся за фляжкой. В углу, за поленницей берёзовых дров, шебуршало. Никита глотнул коньяку, нащупал в ногах кроссовку и швырнул в угол. Дрова с грохотом осыпались, шебуршание прекратилось.

— Мыши? — спросила Маша, натягивая на подбородок одеяло. Маша боялась мышей больше черепов и вампиров.

Никита не ответил. Судя по шорохам, это было больше мышей. Может, крысы. Он пошел за кроссовкой. Послышался топот, будто пронесся целый табун этих невидимых тварей. Возле печки мелькнули красным глаза. Никита обулся, взял приготовленный с вечера топор и отправился к двери.

— Ты куда? — спросила Маша.

— В туалет.

— Может, в ведро?

— Я быстро, не бойся. Это всего лишь маленькие мышки! — Никита придал своему голосу как можно больше бодрости. Череп, найденный в кладовке, не давал покоя.

Маша осталась одна. Она таращила глаза на темный угол. Тени начали свое представление. Где-то в воздухе пищал комар. Маша зажмурилась и натянула одеяло на лицо, при этом оголились пятки.

— Госпожа! Госпожа Большая слониха! — Маше показалось, что говорят где-то рядом, и, кажется, кого-то зовут. — Госпожа, Большая Слониха, нас не надо бояться!

Кто это? Почему Большая Слониха? Голоса были человеческие, но тонкие и хрупкие, детские голоса. Кто-то нежно дотронулся до пятки. Маша спрятала ноги под одеяло и высунула на поверхность голову.

— Госпожа!

На кровати в ногах сидело существо, размером с крупную кошку. Зверьком его нельзя было назвать, так как говорил он по-человечески, но и на человека был не похож. Чтобы разглядеть, нужно было встать и дойти до выключателя. Но почему-то только в постели Маша чувствовала себя в безопасности. Все, что она поняла: у существа есть хвост и он разговаривает!

— Нас не надо бояться! — «Нас! Значит, он не один!»

— Черт! — крикнула Маша и завизжала.

Существо стремглав бросилось к печке. В дверь влетел Никита с топором в руках. Маша показала ему в сторону печки. Никита бросил топор. Ни он, ни Маша не видели, как топор снял клок шерстки с головы напуганного криком женщины существа. Оно добежало до поддувала и юркнуло в печь.

— Он сидел у меня в ногах! — Маша заплакала.

— Кто

— Не знаю. Он называл меня Большой Cлонихой!

— Может, ты уснула и все это приснилось?

— Но он назвал меня госпожа Большая Слониха!

— Хам! — засмеялся Никита — Машенька, согласись, мыши не разговаривают!

— Не разговаривают! — Маша кивнула, но неуверенно. С диетой нужно завязывать. Ей так хотелось похудеть, но эта диета действует на нее отрицательно.

В эту ночь Маша так и не заснула.

Глава 8 Фокал Крындысяка. Не написана.

Глава 9

Вадим

Вадим долго смотрел на закрывшуюся за приезжими дверь кордона, словно пытался понять, какие изменения наступят с появлением нового начальника. Вдалеке едва различимо гудело. « Мужики.» — Вадим различал леснический уазик задолго до его подъезда. Ему всегда казалось, что по звуку машины он может определить, как бригада отработала день, подвела ли техника, напились или нет работяги. На этот раз машина гудела ровно, жизнеутверждающе. Сегодня лесники припозднились, отрабатывая прошлый недельный запой. К гаражу уазик подъехал резво, остановился, как норовистый конь, завизжали тормозные колодки, но в меру. Вадим не ошибся. Мужики выходили из машины трезвые, с осевшей на лицах трудовой пылью и копотью. Лесников, собственно было двое, один из них — Кухлевский — по совместительству работал водителем. С пассажирского сидения, пристраивая тонкие ножки к ступице колеса, слезла мастерица Маруся. Вадим поморщился. Ему нравился чистый лесной воздух и не нравился навязчивый дешевый парфюм мастерицы. Мастерица побежала в туалет-скворечник, стоящий за конторой, должно быть, натерпелась с мужиками в прямом и переносном смысле.

Вадим открыл ворота гаража, Кухлевский загнал машину. Титыч, бригадир, достал из кузова кусторез, понес на склад.

— Сколько сделали?

— Пол-гектара на рыло! — довольно ухмыльнулся Титыч. — Ну че, встретил начальника?

— С супружницей.

— И как?

— Завтра увидишь. Кстати, завтра на санитарку?

— Может не надо?

— На санитарку?

— На санитарку я завсегда. Знакомиться с начальником может не надо? Я привыкаю быстро к людям, а он возьмет и в Москву драпанет.

Кухлевский заржал.

— Нам, Вадим Павлович, с вами работать сподручней. Титыч привык!

Вадим, в принципе был согласен с мужиками. После смерти Андреича, он в глубине души надеялся, что теперь лесничим поставят его. Но директор лесхоза распорядился по-своему, прислав другого человека.

Маруся вышла из скворечника, на ходу оправляясь.

— Что, мальчики, по домам?

— По пивку? — спросил Кухлевский Титыча. Тот, подумав, отрицательно помотал головой.

— По домам.

— Ой, а лесничий приехал? А симпатичный?

— С женой! — засмеялся Вадим и тоже пошел домой короткой, через лесок, дорогой.

Вся семья уже сидела за столом. Вадим присмотрелся: скромно обставленный, стол был праздничным, так как во главе стояли бутылки водки и вина.

— Свершилось! — выдохнула блаженно мама, когда Вадим занял место на лавке. — Счастье какое! Ля-ля! Братец будет доволен!

Вадим поднял бровь, оценив «ля-ля!» родительницы. Мама, заняв самый краешек деревянного табурета, болтала, будто девочка, ножками в ботинках « прощай молодость», но — спину держала непривычно прямо, словно надев черный строгий пиджак, забыла снять его с плечиков. Отцветшее ее лицо было бескровно, как лицо почетного донора, голос трескуч, что мороз и лишь слабая дрожь ее пальцев, поднявших граненый стакан, выдавала внутреннее глубоко упрятанное ликующее торжество.

— За домичек! — отец, потерев руки, с некоторым недоверием косясь на супругу, подхватил стакан. Он спешил, торопился, повод был без «вопросиков», но годами отработанный собачий рефлекс остерегаться голубушку, того, что на полдороги застопорит, конфискует стаканчичек, обломает — ек-комарок! — кайфушечку — заставил жадными глотками загнать водку в желудок, морщась, закусить огурцом. Тепло растеклось по телу, отец раскраснелся и тер машинально рукой коленку. — Это самое…прудичек есть, карасик поди водится…в общем, ек-комарок, за н а ш домичек!

— Классно! — Клотильда, жена, потянулась к Вадиму через стол, чтобы чокнуться. Вадим усмехнулся. Чего тянуться, звяк стекла вышел жалким — так гремит посуда в авоське бомжа. Член семьи с годичным стажем Клотильда опустошила стакан с осознанием ритуального действа, не выпуская из левой руки коляску с ребенком.

— А-а-а-а-а! М-м-м-м! А-а-а-а! — пробаюкала она, жуя набитым ртом.

Вадим дивился, глядя на супругу, в сотый, тысячный, миллионный раз. Хрупкая девушка — бутон Ирочка с алыми призывными губками в одночасье — оборотнем — распустилась после родов в безразмерную тушку. Только маленькие свинячьи глазки светились порою человеческой теплотой.

— Клотильда! Настоящая Клотильда! — обозначил он тогда грустную метаморфозу этим именем. — Я буду звать тебя Клотильдой!

— Почему? — спросила она.

— Потому! — ответил он, потому что как объяснить

— Красивое имя. Из рыцарских романов. Зови, я согласна.

Наверное, в тот час согласия в темном чулане души Вадима повесился рыцарь.

Но как втерлась, вросла, впиталась она в семью. Клотильда! Истинно Клотильда! Настроившись, как приемник на нужную волну, и родив, для верности, малыша, не просто наследника, но наследника рода Ольявидовых, она стала более важным и необходимым звеном семейной цепочки, чем он — Вадим Ольявидов, еще год назад последний из Ольявидовых.

Вадим сидел, качаясь на стуле, пил и закусывал, и было бы все глубоко по барабану, но в глубине души сидела занозой тревога. Его родители продали квартиру в столице, чтобы приобрести родовую развалюху в глуши на севере с емким названием Окоемово. Более того, — и это граничило с безумием, — оставшиеся от сделки деньги намечалось не поделить, как небольшой, но сладкий пирог, а потратить на капитальный ремонт дома, который годился разве что на яркий пламенный костер. Но главное, и это тяготило более всего: им предстояло уже сейчас жить в этом доме с протекающей крышей, сыростью и затхлостью, гнилыми переводами, полуразрушенной печью, в доме, о котором у Вадима сохранились не самые лучшие детские воспоминания.

Он разлил водку, поднял стакан.

— За дядю!

— За братца! Долгих лет ему жизни! — глаза мамы счастливо сверкали.

— Крепкого здоровья! — глаза жены сияли отраженно. — Пусть дядечка скорее поправляется, мы его ждем!

— За воссоединение н а ш е й семьи в н а ш е м доме! — Вадим сказал то, что хотели услышать.

За дядю пили стоя. Даже отец. Он балансировал, опираясь рукой о стол.

— Ирочка-душка! Передай огурчики! И сама, сама отведай! Хорошие огурчики! Будущим летом свои кушать будем!

— Возьмите, мама! Вон тот, просто аппетитный! Папа, вы закусывайте! Закусывайте! Кисик, я положу! — Она, собственно, не спрашивала. Вадим привык, что жена обращается к нему Кисик, но к тому, что она с тех пор, как родила, стала распоряжаться им, как вещью, привыкнуть было сложно.

Дядя Паша, мамин брат, тяжело заболев, лежал в больнице. Смерть его ожидалась еще месяц назад, но тогда он из кризиса выкарабкался и довел дело своей жизни до победного конца: выкупил дом, принадлежавший в старину Ольявидовым. В хорошо забытые времена дом конфисковали в пользу босяцкой власти, и он долгие годы исправно нес государственную службу, последовательно будучи «Домом колхозника», начальной школой и, наконец, конторой фабрики «Щетка— гребень».

Странная логика, но дядя вернул дом и уже верилось, что больной окончательно поправится и будет жить теперь вечно, по крайней мере, пока не кончится ремонт.

— Мама! Мама! Покажите, скорее купчую! — Клотильда хлопнула в ладоши от притворного нетерпения узреть клочок гербовой бумаги.

Мама недоверчиво окинула взглядом собравшихся. Облачко сомнения наплыло на ее лицо.

— Вы хотите? …Серьезно?

— Ик!…— кивнул отец. — Ик!

Мама торжественно поднялась с табурета и, все также неестественно прямо держа спину, открыла ящик дубового комода. Из ящика достала шкатулку красного дерева, разыскала на груди ключ и, вынула из шкатулки, словно счастливый бочонок в игре «русское лото», свернутую в рулон бумагу. Бережно развернула, сияя, чмокнула и пустила по семейному кругу. На голубом фоне золотым теснением красовалось: «КУПЧАЯ». С волнением читая текст документа, Ольявидовы с трепетом прикладывались губами к гербовой печати. Купчая пахла свежей типографской краской. У Вадима мелко дрожали руки. Еще бы: пахнуло веками. Первый Ольявидов — матрос потешного полка Петра Великого — может спать спокойно. Жена дала поцеловать бумагу ребенку. Малыш схватил пухлой ручонкой за краешек, смял, разжал пальчики и, гукая, пустил пузырь.

Счастьем можно назвать чувство, с каким все смотрели на наследника. Вадим на секунду запамятовал, что был главным противником переезда

Глава 10

Вадим.

Родовое гнездо.

О родовом гнезде в старинном селе Окоемово Вадим наслышан был сызмальства. Только и помнил: ах!, да ох! Должно быть, поэтому первым сказанным словом в этой жизни после «мам! « и «дай!» было сложное словосочетание:» наше имение». В черных брючках топая ножкой и в белоснежной с черной бабочкой рубашке малыш с кудряшками будто объявлял стишок на утреннике:

— Насе мимене!

Взрослые умилялись, давали конфетку.

— Ах! — говорили они. О доме высказывались благоговейно, с придыханием, как о старейшине семьи, временно семью покинувшего:

— Ох!

Вадиму рос в окружении междометий и любви, и «насе мимене» представлялось мальчику ветхой, из древнего полусказочного мира, избушкой на курьих ножках, в которой бабушка Яга давным— давно сдохла.

И только щенячья привязанность к дяде Паше явилось причиной его первого появления в Окоемове.

Может, от долгой тряской езды — сначала несколько часов в поезде, потом автобусом по пыльной тряской дороге, мальчика укачало так, что и по приезде он не сразу смог очухаться — ощущение времени, загнанного в стойло, не покидало всю поездку. Сонное село встретило путешественников первозданностью. Глядя вокруг, можно с твердой уверенностью сказать, что и сто, и двести лет назад вот также расхаживали возле пруда, поросшего ряской, гуси, валялись в пыли свиньи, за тыном на лугу паслись коровы и козы. Местные ребятишки, босоногие и чумазые, ковыряли в носу, как сто, как двести лет назад.

— Здравствуйте, барин! — баба средних лет поставила в траву ведра, полные воды, поклонилась — Вадиму одному — в пояс. С травинки божия коровка взлетела в синее небо.

Вадим покосился на дядю, готовый прыснуть со смеху, но что-то его удерживало от этого, может быть, необычность происходящего. Дядя Паша серьезно и важно поздоровался, поклонившись в ответ:

— Здравствуйте, Евдокия Харлампиевна! Вот, проведать приехали.

— Растет наследник-то? — Евдокия Харлампиевна улыбнулась мальчику.

— Растет! А то как же!

— Это хорошо! — баба легко подхватила ведра, вода плеснулась на землю. — Без наследника — как?

Дядя Паша проводил взглядом удаляющуюся женщину, грустно усмехнулся:

— Здесь еще помнят нас.

Перед отъездом в вотчину, дядя твердил, своей сестре, маме Вадима, которая не очень радовалась предстоящей поездке: «Мальчик должен знать свои корни» Вадим подслушивая, представлял себя могучим толстым деревом с кривыми — во все стороны — корнями. И не представлял — зачем их — корни — знать? К тому же, они врастали в землю и мешали ходить. «Без наследника — кака!» — передразнил он. Ни Окоемово, застывшее во времени, как в невесомости — куда захолустью против бурлящего котла города, ни старые бревенчатые стены с выцветшими занавесочками и вывеской « ЩЕ…КА — …ЕБЕНЬ» родового гнезда не вызывали в душе его должного пиитета. По всей стране росли, как грибы, огромные белобокие, будто морские лайнеры, многоэтажки, плакаты и стенды зазывали вперед в светлое будущее, а дядя млел и восхищался деревянной развалюхой.

Хотя дерево в тот приезд еще росло. Раскидистая мощная — в три обхвата взрослого человека — ветла отклонилась от дома, словно собралась убежать. По преданию ее посадил тот самый матрос Ольявидов. И корни были. Знатные корни, со времен Петра первого об них спотыкались.

Под видом посетителя, дядя, держа мальчика за руку, зашел в контору фабрики. Вадим, разумеется, запнулся, будто причастился к истокам — в первый и последний раз. Позже ветлу спилили, а пень служил работникам фабрики столиком для игры в домино.

В темном длинном коридоре тускло мерцала лампочка. Сиамскими близницами жались к стене кожаные кресла с откидными спинками. На стене висели плакаты: «Пьянству Бой!», « Партия и народ — едины!». Один из плакатов запомнился на всю жизнь. Женщина в косынке обняла ребенка и тревожно вглядывалась вдаль. Надпись гласила: «Помни — дома ждут жена и дети!». За дверью стрекотала печатная машинка.

— И дым отечества нам сладок и приятен! — продекламировал дядя Паша. — Ты чуешь? Чуешь?

Мальчик смотрел на дядю, втягивал носом воздух и старался понять.

— Вдохни всей грудью, малыш! Глубже! Запах Детства!

Пахло пылью, чем-то затхлым, наверное, мышами. Хотелось чихать.

— Здесь! — дядя Паша ткнул пальцем с обгрызанным ногтем на дверь с табличкой «отдел кадров» — была детская. Там — на «бухгалтерию» — гостиная. Загляни-ка туда! — он заговорщицки зашептал. — да не дрейфь! — и легонько подтолкнул к двери, за которой стучала машинка.

Вадим приоткрыл дверь. Комната была небольшой, с видом на куст бузины. В углу в деревянной кадочке стоял разлапистый, как осьминог, столетник. За столом печатала на машинке женщина с седыми волосами, стянутыми в пучек. Она показалась похожей на Евдокию Харлампиевну, могла бы ей быть не матерью, к примеру, а старшей сестрой.

— Здрасьте!

— Здравствуй! — женщина перестала печатать, без интереса взглянула на Вадима. Вадима это задело. Ему по сердцу было повышенное проявление любопытства вокруг его важной персоны в этом селении. — Тебе чего, мальчик?

Мальчик — прозвучало оскорблением, выстрелом в висок. « Как ты смеешь, холопка!» — вертелось на языке. Но Вадим смутился и спросил только:

— Где у вас туалет?

— Там, во дворе! — женщина махнула рукой за куст бузины.

— Спасибо! — Вадим захлопнул дверь. Он стоял ошарашенный до кончиков пальцев ног, пришибленный, как дитя уродов. Он смотрел на дядю и не понимал.

ТУАЛЕТ ВО ДВОРЕ!

Образ богатыря и героя рассыпался на глазах, как мозаика. Вадим вдруг увидел перед собой обыкновенного мужика средних лет с залысинами и мешками под глазами.

— Что с тобой? — спросил дядя Паша.

— Ничего! — Вадим ковырял пальцем сучек вагонки в стене, с трудом удерживая навернувшиеся на глаза слезы.

Он поплелся за дядей Пашей к выходу. Дядя остановился так резко, что мальчик ткнулся лицом ему в спину.

— Подожди-ка! — дядя Паша свернул по коридору в закуток. Мимо мальчика прошаркала старуха, задев пустым ведром. Казалось, она спутала Вадима с пустотой. Вадим прижался к стене, но — все равно, ведром задела. Дядя Паша позвал. Вадим неохотно побрел в закуток, который окончился дверью без вывески. Старуха исчезла дверью раньше.

— Моя спальня! — зашептал дядя заговорщицким шопотом. Вадим заметил, в доме дядя только так и разговаривал — шопотом, — в детстве я любил играть в солдатиков. У меня их было много. Кавалерия, тачанки, пехота, танки, немцы! Целая армия немцев! А сейчас ни одного не осталось.

Вадим попытался представить дядю маленьким. В пионерском галстуке и коротких штанишках, дядя все равно был лысым.

— Дядь Паш! Давай заглянем! — Вадим тоже зашептал. — Может, они еще там. Ждут твоей команды!

— Кто?

— Солдатики!

Тогда, наверное, сам того не понимая, Вадим предоставлял дяде Паше последний шанс. Не герой, не богатырь, а мужик с залысинами ему — наследнику — был не нужен.

— Может, заперта? — дядя Паша толкнул дверь. Дверь скрипнув, как скрипит дверь, за которой тайна, приоткрылась. Дядя заглянул в спальню и быстро всунул голову обратно.

— Темно. Ничего не видно. Пойдем отсюда! — он схватил племянника за руку и потянул к выходу.

— Хочу! Хочу посмотреть! Там солдатики! — капризно закричал Вадим, повиснув на руке дяди. Дядя поморщился и чтобы не привлекать внимания скрывшейся за дверью старухи, сдался. Пожал плечами.

— Хорошо. Иди.

Вадим открыл таинственную дверь и, притворив за собой плотно, вступил внутрь комнаты. Мрак стоял полнейший. Дядя был прав. Темно, хоть вырви глаз. Какие солдатики! — он уже повернулся к выходу, когда в ближнем углу — в двух шагах — вспыхнули два красных кровавых огонька.

— А-а-а! — завопил Вадим, нашаривая ручку.

Огоньки стремительной лентой метнулись к нему. Но он успел дернуть ручку вниз и выскочить наружу, плотно подперев дверь спиной.

— Дядя! Дядя!

— Что там?

— Держи! Держи!

— Держу, малыш, не бойся! Что там?

— Огоньки…такие…жуткие… — Вадим задыхался, будто пробежал штрафной круг по стадиону.

— Может быть, кошка? — дядя открыл дверь, с опаской заглянул в свою спальню. — Но там — ничего!

— Есть! Есть! Я видел!

— На сам посмотри! — он распахнул дверь широко. Повеяло сквозняком и сыростью. Мальчик отпрянул от двери, трясясь от страха.

Они шли на автобусную остановку. Вадим потихоньку успокоился, сорвал хворостинку, погнался за гогочущими гусями. Швырнул камушек в жирную свинью, зарывшую в пыль пятачок. Камушек угодил ей в бок, но свинья даже хвостиком не дернула.

Автобус ждали долго, болтали о футболе, цирке, лошадях и свиньях, и мальчик не спрашивал больше об огонечках. Но знал твердо: это была не кошка…

Глава 11

Торжественный вечер по воссоединению семьи Ольявидовых в родовом гнезде был намечен назавтра, ждали высоких гостей из райцентра, а также местное ТВ. Сегодня же — генеральная репетиция в тесном семейном кругу. Папа тренировал связки. Несколько раз затягивал «Черного ворона», но оставался без поддержки, как депутат — одномандатник. Ребенок уснул. Жена достала вязанье — пинеточки малышу.

Вдруг в дверь застучали. Потом — задолбили кулаками.

— Хм! — удивилась мама. Было чему: никто из близких и друзей, да и недругов не знал о решении семьи ночевать в доме. Затревожилось, наверное, всем сразу. Хотелось выйти и сказать: вы ошиблись. Дом ветхий, на слом, никто здесь не живет, только северный ветер. Можно еще притихнуть и затаится.

Мама набралась мужества, как отец алкоголя.

— Кто? — спросила она, прежде убрав купчую в шкатулку, шкатулку в комод, разгладив складки платья на груди.

— Телеграмма!

— Странно! — удивился Вадим. — очень странно

— Войдите! — крикнула мама. — Открыто!

Вошел посыльный — тщедушный человек низкого роста в черном и черных — от солнца — очках. Переступая через высокий порог, он споткнулся.

— Черт! Распишитесь!

Мама перекрестилась, недоверчиво скользнула взглядом по протянутой телеграмме.

— Радость-то! — всхлипнула она, утирая покатившиеся из глаз крупные слезы. — Наконец-то! На, — она передала сыну телеграмму. — Зачитай!

Вадим откашлялся, прочел, как стихи, с чувством, с толком, с расстановкой:

Телеграмма!

Поздравляю тчк!

Счастлив вами тчк!

Разберусь болезнью тчк!

Ждите скоро тчк!

Повертел в руках листок. Осталось понюхать и пожевать. Свершилось чудо. Дядя выздоровел и едет в Окоемово!

Здесь еще число — семнадцатое июня и время — двадцать часов. Все. — Вадим свернул телеграмму и убрал в карман брюк.

Ликованию не было предела. Семья воссоединится в полном составе, — не зря пили — в родовом гнездышке. Что может быть прекрасней в жизни? Сколько людей ходят, ищут друг друга на обширных пространствах, петляют и не могут найти! Сколько Иванов не помнящих родства впотьмах бродит по России, шарят руками на ощупь, спотыкаются как посыльный.

— Прошу! Прошу за стол! — Пригласила его мама. — Порадуйтесь с нами. Выпейте за братца!

Отец наполнил стакан до краев.

— Стопочечку!

— Благодарствую! Мне работать еще! — застеснялся посыльный, но сделал решительный шаг к столу. — А! Была не была! Разве только стопочку!

Вадим заворожено следил, как выливается стопка в виде граненого стакана в глотку вестника, как тычет вестник вилкой в тарелке с солеными грибочками, как леденяще душу, скрежещет вилка…

Еще выпили стопочку в тринадцать граней «под завязочку», потом еще.

— Чеерный ворон! Что тыыы вьешсяааа — затянул отец любимую песню.

— Над моейуюю головоой! — душевно подхватил посыльный, снимая очки. Но тотчас смолк, словно нажал на тормоза.

— Черт!

— Что такое? — перекрестившись, полюбопытствовала мама.

— Ха! — сказал посыльный. — Гм! Придется еще…ха! Стаканчик! У меня для вас — он потянулся к уху отца и громко зашептал: еще одна! Телеграмма!

— Телеграммочка! — удовлетворенно кивнул отец.

Посыльный жестом фокусника вынудил из кармана пиджака скомканный листок. Он явно хотел потрафить. — От доктора! Распишитесь!

Мама взглянула на листок с отпечатанными буквами, ручка выскользнула из ее руки.

— Что? — Вадим едва успел подхватить маму, усадить на стул. Мама тыкала телеграммой воздух.

— На …читай…братец…помер…

Вадим капал в воду валерьянку, тер мамины виски нашатырным спиртом, выкидывал из дома посыльного, вслед ему его черные очки, и все это время в его мозгу свербило, что когда они пили за здоровье дяди, на самом деле они пили за здоровье покойника…

И еще мыслишка крутилась около. Не созревшая, вроде эмбриончика. Даты!…

Вышвыривая вестника, Вадим его ударил.

— На халяву нажраться хотел, сволочь! На, жри!

— Я виноват, что у вас два дяди? — скулил посыльный. — Один скончался, другой приезжает, а я виноват!

— Один у меня дядя! Один, понял! Теперь ни одного!

Посыльный выплюнул с кровью зуб.

— Вьедная у меня работа! Ушел бы, да дгугой в этой дые не найти! Посмотьите на числа. На вьемя отпгавления телегам. Доктол отпгавил свою в шестнадцать часов, а дядя ваш — в двадцать! Если ассуждать логически, а нам пгидется ассуждать логически — смегть одного вашего дяди, упокойничка, наступила до шестнадцати часов, о чем и доктол пишет, втогой же дядя — вы читали внимательно — живешенек как огугчик и едет к вам в гости.

Посыльный ушел, замешивая на крови слюни и сопли. Вадим стоял в недоумении. Рациональное зерно в словах посыльного, конечно же, было. Получалось, дядя отправил свою первую телеграмму через четыре часа после смерти. В голове фонило. Какая-то важная мысль хотела прийти и не приходила. «Конечно, телеграфистки перепутали» — отмахнулся от нее Вадим и пошел за стол.

Глава 12

Спали в двух комнатках, которые едва успели расчистить от хлама. В «бухгалтерии» разместили кровати для старших, в центре — столы, покрытые вылинявшими скатертями, лавки. На одну из кроватей с панцирной сеткой уложили пьяного отца, на другую — напичканную снотворным маму. Вторую комнату — дядину детскую — отвели молодым.

Детская была без пола. Видимо, доски в свое время сгнили, снять их сняли, а настелить новые не хватило ни времени, ни средств, ни желания. На дворе стояло лето, ребенка жена воспитывала в спартанском духе, и поэтому, водрузили родовую кровать — ложе с массивными резными спинками в форме мифических гидр прямо на утрамбованную землю без бурных эмоций. Вколотив в потолок крюк, Вадим повесил рядом с кроватью люльку. Жена бережно опустила в люльку наследника.

— А-а-а-а! Баю-бай! — улегшись в кровать, запела она, качая люльку. Не прошло и минуты, колыбельная сменилась ровным раскатистым храпом здорового человека со спокойной совестью. Белая пухлая рука спящей в дрожащем пламени свечи напоминала фарфоровую куклу. Кукла двигалась, словно в сценке из кукольного спектакля, качала — как бы независимо от тела — люльку.

Вадиму не спалось. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в незнакомые звуки нового жилища. «Сплю на новом месте, как на духу, приснись невеста жениху!» — шутливо загадал, но тотчас вздрогнул, представив, что приснится Клотильда: сны были свободной территорией, не хватало, чтобы та, опостылевшая, которая властвовала в яви, овладела и ими.

Вадим, перевалив через тело жены, отправился бродить по дому. Куда шел, зачем, вряд ли тогда знал. Он брел как лунатик, действия его были почти бесконтрольны, единственное, в чем он мог дать себе отчет: он был в здравом рассудке. Вадим шел по коридору, открывал двери в комнаты, заставленные сундуками и комодами, заваленные тюками и ящиками и не заметил сразу, что комнат почему-то стало больше, чем днем. «Кругами хожу!». — подумал он, но в неверном свете свечи не обнаруживал собственных — по многолетней толстой как снег пыли — следов. Он разыскивал «бухгалтерию» — «Отец, верно, не спит, его мучит сушняк и бессонница!» — не хотелось быть одному. Узкий коридор петлял своротками, Вадим уже беспокоился, что потерялся в его лабиринтах, когда очутился перед нужной дверью. Он приоткрыл ее.

Совсем трезвый отец сидел за столом рядом с матерью, они разговаривали.

— Вы что полуночничаете? — спросил Вадим, тут только заметив еще одного человека — у окна.

— Дядя! — воскликнул он. — Приехал! Ну посыльный! Ну прохвост! — хотел броситься ему в объятья, но остановила неуловимая необычность происходящего. Была ночь, но в комнате переливчато струился яркий свет. Свеча стала ненужной. Молодые лица родителей одухотворенно озарялись невидимым источником света, но нигде не было видно ни включенных лампочек, ни каких-либо других осветительных приборов. Дядя был непривычно юн и красив, его лицо — ангелоподобно. Они оживленно беседовали, не замечая Вадима, а он их не слышал.

Мама! — крикнул он снова. Но сидящая за столом женщина, судя по возрасту, еще не стала его матерью. Ей что-то померещилось, почудилось, подуло сквознячком от двери, она взглянула удивленно в его сторону, но крик Вадимовой души, не обретшей еще плоть не распознала. Вадим бросился вон из комнаты, бежал коридорами и единственное пульсировало в мозгу: ”Меня нет !” В темноте стукнулся лбом о низкий потолок. В голове прояснилось: ”Больно, значит, существую !’’ “Так что же я такое?” — спрашивал он сам себя, вспомнив, что оставил в бухгалтерии свечу.

Возвращаться не хотелось, но опасаясь пожара, Вадим все таки повернул назад. С чувством мыша, добровольно шагающего в мышеловку, открывал дверь в бухгалтерию. Он смутно надеялся, что найдет ответ на мучивший, как вскочившая шишка на лбу, вопрос. Но в комнате не было ни отца, ни матери, ни дяди Паши. Свеча мерцала там, где Вадим ее оставил. Екнуло сердце — он спутал ее с огонечком. За столом печатала на пишущей машинке женщина, с волосами, стянутыми в пучок. В разбитое окно влезла ветка бузины. Женщина повернула к Вадиму голову, что-то произнесла. Вадим не расслышал, но понял по губам: ”Тебе чего, мальчик ?”

Он вспомнил последнее посещение дяди в больнице.

­-Помнишь, тетю Зину?” — спросил дядя Паша. — Мы приезжали с тобой. Бухгалтер. — И сам себе ответил: Вряд ли. Она перед смертью вспомнила тебя.

— Меня? — Вадим по молодости лет еще не жил прошлым, воспоминания смутными образами не тревожили

— Ты зашел и спросил, где туалет? Помнишь? Она сказала, что думала о тебе с тех пор часто, и сама не могла уяснить, почему. То мгновенье, когда ты вошел в бухгалтерию, а она печатала и спросила: ”Тебе чего мальчик ?» — стало казаться ей прекраснейшим в жизни.

Вадим тогда сказал, что все это удивительно. Дядя пожевал губами, продолжил:

— Я рассказал ей историю дома, объяснил, что ты наследник рода Ольявидовых. ”Потому я и счастлива!” — успокоено вздохнула тетя Зина, выслушав мой рассказ. — Я увидала наследника дома, в котором проработала всю жизнь. Жизнь не на смарку — сказала она. Это были ее последние слова, вечером она угасла …

— Тетя Зина! Тетя Зина! — позвал Вадим, шугаясь собственного голоса, и от голоса, от дуновения слов огарок свечи потух, но в бухгалтерии не стало темней, напротив, возле цветка столетника, расцветали два красных, как кровь, огонечка…

Выронив из рук свечку, Вадим опять ломанулся коридором, прочь, прочь из этой ужасной бухгалтерии. Он искал детскую, где спала жена и ребенок. На пути выросла старуха с пустым ведром и веником. Он промчался мимо, думая, что сшибет ее с ног. Но старуха верно, ловко увернулась, так как Вадим почувствовал лишь обратный порыв воздуха, будто пробежал сквозь нее. Коридор укоротился, он без труда отыскал свою комнату, перелез через жаркое тело Клотильды и лежал тихо-тихо, пока не заснул больным сном. Снились огонечки. Во сне они были веселыми безобидными. Он бегал за ними по комнате, хотел накрыть ладошками, чтобы показать чудо ребенку, но огонечки ускользали, ускользали, ускользали …

На утро ощущение безысходности накладывалось на похмельное состояние как тени на веки. Яркий отчетливый сон, с подробностями, вырастающими в правильную логическую цепочку. — К чему бы это?

— Доброе утро! — приветствовала Клотильда, подтягиваясь. — Кисик! А здесь неплохо спится. Воздух, какой! Дерево дышит! — Длинная ночнушка задралась, обнажая мощные сильные бедра. Она вздохнула: быстрей бы все закончилось!

Сомнение отравляло желание, как неоплаченные налоги в рекламном ролике, и Вадим перелез через сдобное пышущее тело, чувствуя, что мешкать нельзя, иначе утопнет, как в перине или завязнет, как в болоте, не все ли равно, но ощущение, будто его погребли под руинами, не покидало. Он отправился по своим ночным следам, которые отпечатались будто по свежевыпавшей пороше, но скоро наткнулся на стену. Бревенчатую, капитальную, сквозь нее человеку не пройти. ’’Сон!’’ — цепи, гири, оковы свалились с души, но чтобы проверить окончательно и поверить бесповоротно, он поплелся в бухгалтерию

В бухгалтерии стояли столы, стулья, на полу, на стульях, на столах вперемежку спали родственники. Отца с матерью не было. Вадим пригляделся, но среди тюфяков, матрацев, сумок, веника и ведра, огарка свечи не обнаружилось. Неуместно насвистывая: ’’Нам не страшен серый волк! серый волк!”, он вышел в коридор. Возле дядиной детской, он поскользнулся. Свечка выкатилась из под его ног. ”Не сон!…” — холодок пронесся по телу. Но почему в коридоре? Вадиму стало вдруг одиноко и сиротливо, словно все, кого любил, бросили его. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, казалось, слезы от обиды на весь мир вот-вот брызнут из глаз, и от сосущего под ложечкой ощущения брошенности и одиночества ему делалось сладко-сладко.

И все же ему удалось себя уговорить: это сон. А иначе — бред, Иначе не объяснить свечку в коридоре, не в бухгалтерии. А сердце щемило. С этим состоянием Вадим отправился на работу и был недоволен собой. Он привык ходить на работу, как на праздник, он любил лес, работе отдавал всю душу и время, и то, что после смерти Андреича лесничим назначили не его, било по самолюбию, но он, разведав, что Гордеев из города, решил переждать, надеясь, что тот, испугавшись лесных реалий, убежит сам.