Москва, Кремль.

Глава

Москва поразила хаосом движения, теснолюдьем. Пустынные просторы полей, нехоженность векового леса, одиночные, как выстрел, старухи умирающих деревень… И словно горох рассыпали людей по Москве. Толпились, толкались, наступали на грабли и больные мозоли, расшвыривали деньгами и локтями, разглядывали друг друга удивленно— в первый и последний раз — через стекла застрявших в пробках автомобилей. Им бы вернуться в деревню, к истокам, но им невдомек.

Дальше на быке ехать было нельзя, Иоганн остановил бричку у тротуара. Бык невозмутимо жевал жвачку, косясь на рекламный щит орбита с мятой. Иоганн, из предосторожности, обвязал поводья вокруг осветительного столба, оставив последние — из НЗ — деньги в широкую ладонь постового, который судорожно листал правила ПДД, пытаясь разобраться, разрешено движение гужевого транспорта в столице или не очень.

Харя сидел в бричке с отрешенным безумным лицом. Дрожащие губы шептали вариации на тему: «Маруська, кобылка белоснежная!». Пролетающие мимо вольвы и мерседесы, мазды и жигули не зарождали в вознице ни интереса, ни беспокойства.

Высыпавшие из переулка пацаны кружили вокруг брички, как юные волки:

— Дядь, прокати за пять рублей.

«О! — подумал Иоганн, мысленно исследуя трагические пустоты карманов, — без хлеба не останемся». Но пацанов прогнал плеткой. Не время.

Кремль! Кремль! Кремль! — взглянуть одним глазком, зажмуриться от великолепия куполов храма Василия Блаженного и — умереть. Припасть к камням Лобного места, услышать бьющийся пульс великой некогда державы и соразмерить с ним биение собственного сердца. И — возродиться обновленным!

Иоганн Краузе, в девичестве Ольявидов, появился на свет, любил и ненавидел здесь, в этой стране, лет десять назад он сплясал вместе со всеми дикую пляску смерти на ее руинах, но в Москве Иоганн ни разу не был. Москва существовала для него словно миф, сон или иное царство. И если бы не воля бабушки, он бы так никогда и не изведал то острое чувство счастья, какое случается с тем человеком, чья нога впервые ступает на Красную площадь.

Так или примерно так думал Краузе, обнимая безучастного возницу и говоря ему доброе «ауфидерзейн!» Он рассчитывал обернуться быстро и застать его при возвращении выходящим из состояния душевного грогги. Харон, глядя на Иоганна воспаленными глазами, прошептал в ответ, словно благословил: «Лошадка быстроногая...». Иоганн почувствовал, как к горлу подступает ком и, едва сдерживая рыдания, побрел прочь от брички, влившись в спешащую толпу, на поиски златоглавого Кремля, тайно надеясь лицезреть нового правителя страны — ее Величество Императрицу возрождающейся России — великую Евпраксию. И исполнить, если получится, просьбу сына.

Он поражался чистоте города, зелени, закованной в камень, словно изумруд в тяжелую оправу. Яркие витрины магазинов манили и звали, и хорошо, что кончились деньги. Люди обгоняли, торопились навстречу, спускались в зев метро, казались красивыми и добрыми.

Счастливыми казались. Еще бы, они каждый день видят Кремль. Но какая-то едва уловимая тень заботы омрачала их лица. Странные москвичи!

Иоганн шел, не спрашивая пути. Ветер дул с севера на юг, и он, ориентируясь по порывам ветра, знал, что все дороги в Москве ведут к Красной площади, и, если идти в центр, рано или поздно Кремль откроется взору, величественный и величавый, царственный и великолепный. И только мысль о вознице: не пропадет ли, не предал ли его, оставив одного в разобранном состоянии, — Иоганна тревожила. Но он думал, что скоро обернется, только взглянет вполглазка на восьмое чудо света, раздобудет корм быку и что-нибудь перекусить вознице.

Но шел он долго. Кремля не было. Савеловский, Садовое кольцо, Петровка, Пассаж, ГУМ, Арбат… — Иоганн выходил к Храму Христа Спасителя, менял направление, натыкался на зеленые воды бассейна «Москва». А Кремля не было. Он уже начал сомневаться в его существовании вообще и помнил даже безумную мысль: «А в Москву ли я попал?»

На Васильевском спуске Иоганн стал приставать к прохожим, просил, чтобы объяснили дорогу. Прохожие пожимали плечами, смотрели испуганно, крутили недоуменно пальцами у виска и ускоряли шаг. Странные, странные москвичи! Они не похожи на радушных жителей деревень. Тем более, на вежливых фрау Германии и панов Польши.

Отчаявшись, Краузе окликнул трех парней, бритых, в наколках, явно уголовного прошлого и настоящего. Он сначала окликнул, потом пожалел .

Парни улыбались так, что у него похолодело внутри.

— Ха, Мартын, фраер речь толкнуть хочет! — щерился один, с фиксой.

— Найн! Найн! — Иоганн испугался. — Я не есть фраер. Я не иметь теперь невеста. Я есть глупый дурак. Теперь хотеть попадать в Кремль.

— Дядя, да ты интурист! Бабки гони! Быстро! Бабулички! — фиксатый схватил Иоганна за грудки так, что его затошнило от несвежего дыхания парня. Хотелось предложить жевательную резинку, но Иоганн со страха забыл, как по-русски называется жвачка.

— Завянь, Рожа! — приказал фиксатому Мартын, видимо старший. Он обнял Иоганна за плечи и ласково спросил:

— Ты немец, да? Я сам немец, поволжский. Штромбергер. Frier — по немецки жених, правда?

— Правда! — Иоганн не понимал, что происходит. — Я не иметь бабок. Была бабка Иоланда. Теперь нет. Помер. Меня в Россию послал.

— Померла бабка, так? — вздохнул печально Мартын. — А деньги? Есть?

— Найн. Деньги был. Кончился. Быка купил.

— А бык тебя сделал, да?

— Сделал, да, да! Моя хотеть Кремль поглядеть!

— Кремль? — Мартын посмотрел в сторону от Васильевского спуска, посмотрел на Иоганна. — Кремль. Да. Копыта снимай.

— Как?

— Буцефалки, — он кивнул ну обувь. — в Кремле они не нужны. А я покажу тебе Кремль.

Иоганн Краузе покорно, даже радостно, расшнуровал ботинки, снял, оставшись в белых носках. Мартын протянул ботинки Роже, сам схватил Иоганна за уши, потянул вверх.

— Видишь Кремль?

— Найн! Найн! — заорал Иоганн, переминаясь на цыпочках, пачкая носки.

Мартын потянул сильнее.

— Видишь?

— Найн!

Мартын дернул изо всех сил, так, что глаза Краузе застили слезы. Он попрощался с ушами.

— А сейчас?

— Я! Я! — Иоганн закричал, лишь бы отпустил.

— Пошли! Хрен с ним, с интуристом. Орет громко, — сказал, озираясь, Рожа.

— А Кремль? — спросил Иоганн чуть не плача.

— Кремль? — Мартын остановился. Сказал ласково: — Ты, жених, про Кремль забудь. И не спрашивай ничего. Коли жить хочешь.

Иоганн понял, что с ним поступили гуманно. За широкой спиной Харона было удобно прятаться от жестокого мира. А теперь… Он заплутал, заблудился, хотел есть, хотел спать, но больше всего он теперь хотел убежать прочь из Москвы, в которой не было места Кремлю. Москва без Кремля в его понимании была уже не Москва, а так, Токио какой-нибудь, Мехико или Баден-Баден .

Он снял носки и брел по улицам босиком, довольный, что не обыскали и не отняли часы «ролекс». Единственную вещь, оставшуюся напоминанием о прекрасном мире точности и размеренности, твердости, уверенности и покоя.

К Иоганну просто, будто они вечно знакомы, подошел тощий и бледный человек, поразительно и подозрительно похожий на Кирюху, слугу бабушки Иоланды.

— Дай курить! — тихо сказал он вместо приветствия.

Иоганн вздрогнул, думая, что опять будут вымогать деньги, но ответил бледному в тон, тихо:

— Не курю! Я есть жених. Я не иметь бабулек. Померли.

— У меня тоже, — вздохнул лже-Кирюха. — А дедушки?

— Найн, — Иоганн покачал головой, стало грустно. Дедушек нет. Бабушек нет. Кремля нет.

— И у меня — найн. — Кирюхина голова качнулась зеркально. — Работать хочешь? Арбайтен!

— Арбат? Кушать хотеть! — признался Иоганн.

— Пойдем! — Кирюха пошел первый, не оборачиваясь, будто уверен был, что Иоганн обязательно отправится за ним. И Иоганн действительно пошел за следом, он вдруг подумал, а может, это знак, вдруг бабушка видит все на небесах и послала к нему этого человека в трудную минуту, когда он один-одинешенек во всей Москве, заблудившийся, без денег и без Евпраксии.

Они вышли на Арбат, спустились в подземный переход. Мимо безучастно протекала людская подземная река.

— Здесь твоя точка. Ты немец?

Иоганн кивнул головой, не то, что забыв, что он русский, только с немецким акцентом, просто не сочтя нужным что-либо объяснять.

— Будешь просить по-немецки.

— Что — просить?

— Денег. На тебе шапку. А я пойду, пожрать принесу. Смотри, — он вдруг обернулся, — не обмани.

Лже-Кирюха растворился в толпе, а Иоганн Краузе, потомственный Ольявидов, стоял на берегу подземной реки и косился на шапку. Звякнула в ней мелочь, звякнула еще, и он, боясь, что благодетель оставит без пропитания, заканючил:

— Битте! Битте! Гитлер капут!

Глава

Текла нескончаемая река, звенел медный дождь, осыпаясь в шляпу. Иоганн время от времени опустошал ее, чтобы прохожим не казалось, что на сегодня хватит. К вечеру набралась изрядная сумма, Краузе повеселел — теперь он сможет купить в секонд-хенде ботинки и еще останется на несколько пирожков для Харона. Иоганн воспрял духом, он собрался уже наутро вернуться к бричке, чтобы продолжить путешествие в Окоемово, за сокровищами бабушки Иоланды. Кремля в Москве нет, это он знал уже наверняка, значит, и Евпраксии в Москве нет. Он ждал лже-Кирюху, хотел обнять его как брата, поблагодарить.

Но тот все испортил. Человек, похожий на слугу, не может быть братом. Он вернулся, забрал все до копейки, сунув взамен два куска черного хлеба, дряблую сырую сосиску и головку чеснока.

— Ешь. Это тебе гамбургер.

Иоганн растерянно вертел в руках неаппетитный бутерброд, смотрел на грязные носки и думал, что впереди ночь — будет холодно на бетонном полу. А этот лакей Кирюха...

Но ему чувств не выдал, поблагодарил только за угощение.

— Данке шен!

— Вежливый! То-то! У тебя испытательный срок — неделя. Если меди, как сегодня, намывать будешь — возьму на зарплату. — Кирюха подождал теплых слов благодарности, но, не дождавшись, ушел прочь, скрывшись в длинном темном подземелье. Некоторое остаточное время слышно было позвякивание мелочи в его битком набитых карманах. А может, звенело в ушах, Иоганн так и не понял.

Он вмиг, но без удовольствия, как людоед цыпленка, сожрал сосиску с чесноком, и снова бросил шапку подкладкой наружу. Съехал по мраморной стене вниз, на бетонный пол и, обхватив колени руками, вновь, но с чувством запричитал:

— Битте! Битте! Гитлер капут!

Иоганн рушил запрет, рабочее время истекло, набьют морду ему и Кирюхе, но было по барабану, хотелось кушать, а принесенная работодателем пародия на гамбургер только распалила аппетит. Иоганн продрог от осеннего холода, ноги без буцефалок стыли, он перестал чувствовать пальцы, когда их поджимал.

Странно, его не трогали, ни налоговая, в образе бритоголовых кожаных инспекторов, ни страж порядка — милиционер — верно, в час тот Краузе— Ольявидов вжился по Станиславскому в роль: выглядел по-настоящему жалко, и ему верили.

Выключили освещение, наверное, наверху наступила ночь. Людей поубавилось в подземельном переходе. Иоганн сгреб из ушанки деньги, пересчитал: на ботинки не хватало, а вот плотно поужинать можно.

Он выбрался на улицу. Москва растревожила сиянием реклам, шумными беглыми огнями автомобилей на Новом Арбате, недоступностью сладкой жизни за витринами ночных баров и казино. Вдоль улицы фланировали шикарные женщины в черных мини-юбках, черных чулках, черных же туфельках. Они отпугивали красотой и надменностью, словно огородные пугала птиц. Возле женщин притормаживали автомобили, женщины склонялись, перекидывались через тонированные стекла паролем, царственно садились в машины, уезжали. Туда, наверное, где бурлила эта самая сладкая жизнь.

Одна из женщин в слабом свете фонарей и витрин показалась знакомой. Иоганн догнал ее:

— Евпраксия!

Женщина обернулась:

— Евпраксия? Странно, так нашу императрицу зовут. Я не Евпраксия.

— Как же! Как же! — это была она, Иоганн голову был готов дать на отсечение. То же золотое руно вьющихся волос, тот же овал лица, и глаза — глаза цвета болотной ряски. — Ты есть Евпраксия!

— Ладно, — она пожала плечами, окинула его оценивающим взглядом, поморщилась, — зови меня так.

— Я есть приехать из Германии. Я есть ограблен. Я есть женьих. Фраер.

— У тебя нет денег?

— Найн! — сознался Иоганн.

Женщина достала из сумочки сторублевую купюру, протянула ему.

— Бери, фрицик. И не мешай. Мне работать надо.

Она уходила по тротуару, бесконечно удаляясь, как неизвестная галактика.

— Стоять! — Иоганн догнал ее. — Евпрашка! Хотеть сдельять подарок! — он выудил из потайного кармана часы «ролекс». — Реликвия! Они есть золото. Просто плохо ходить в этой стране.

— Золотые? — девушка повертела часы. — Ничего цацки. Не врешь?

Иоганн мотнул головой.

— Тогда пошли! Фрицик!

Она свернула в темный проулок. Краузе тащился за ней.

— Ты показать Кремль? — спрашивал он, стараясь на ходу заглянуть ей в лицо.

— Я покажу тебе больше, чем Кремль. — Она усмехнулась. — Я покажу тебе звезды.

Глава

Пока Иоганн размышлял, что для русского человека больше, чем Кремль, они очутились в обычном подъезде. Домофон после пяти не работал, в лампочке над площадкой теплится тусклый свет, не освещая, но обозначая тени, темные углы. Пахло кошками, которые никогда не станут собаками. Девушка неожиданно остановилась. Иоганн наткнулся на нее так, что обнял.

— Моя сказать, как тьебя любить, — зашептал он в страхе, что опять помешают солнечные лучи, а потому торопился. Иоганн хотел объяснить, что любит ее, как никто никогда, а там, на сеновале была минутная слабость, он обязательно возьмет ее с собой, но девушка перебила, отчаянно махнув рукой:

— А, по-всякому! — она встала на колени и ловко расстегнула молнию на его брюках.

— Найн! — Иоганн отпрыгнул, упершись спиной в ребра батареи. Лампочка панически заморгала.

— Боишься? — она смотрела снизу вверх, в глаза. Взгляд был по-деловому сосредоточен. — Не бойся, дурачок!

— Найн! — Иоганн начинал верить, что это и вправду не Евпраксия. — Найн! Найн! Пошла прочь, руссиш швайн!

Из каких глубин подсознания явилось ругательство, он так и не понял, но знал, что не простит себе сорвавшихся слов, того, что выгнал падшую женщину из подъезда. Она снизошла до него, нищего и не менее падшего, помогла материально — сто рублей дала, и хотела помочь излечить душу, обещала показать звезды. А он — пинками — в ночь!.. из подъезда!.. Иоганн опустился на корточки возле батареи обхватил руками голову и — навзрыд, как в детстве, сладко — зарыдал, чувствуя себя одним — одинешенькиным в этом чужом и жестоком мире.

Утром, еще до рассвета, Иоганн притащился на Васильевский мост. Зарождался серый неуютный день. Было зябко, темные волны, закованные в плиты, безучастно проплывали мимо. Летали безразличные чайки. На том месте, где, по расчету, преданиям и догадкам, должно сиять Кремлю, жались к казино «Америка» продуктовые ларьки и палатки «Русского бистро». Новые желтые такси развозили с работы путан. Из окон мимолетного автомобиля глянуло очаровательное печальное лицо ночной незнакомки. Иоганн зажмурился, тряхнул головой. Показалось. Но не отпустило. Сгорая со стыда, он перелез через перила моста.

— Прости, бабуля, что не исполнил волю твою! — долго смотрел на черную воду под мостом, так долго, что голова закружилась, его закачало.

— Эй, барин! — окликнули сзади. — Гы-ы! Купаться изволите?

Раздосадованный, Иоганн схватился за поручень, обернулся. Пред ним, у тротуара, стояла бричка, запряженная в тройку холеных быков. Из окольцованных ноздрей животных валил пар. С облучка выглядывал, расплывшись в беззубой улыбке, рыжий мужик. Он плеткой постукивал себя по руке и осаживал быков.

— Харя!

Как Иоганн перемахнул обратно через перила моста и оказался в объятьях возницы, история полна умолчаний.

— Харя! Родной! Как? Откуда?

— Вот, барин, извозом занялся. Да попутно тебя разыскиваю. Быки в Москве редкость, пробки им не помеха, так что клиентам — гы-ы! — отбоя нет. Садись, барин, прокачу. Я ж не довез тебя, как обговорено.

Краузе забрался в родную, ставшую на время путешествия домом, бричку, и она заскрипела прочь от Москвы. В Окоемово! За бабушкиным золотом!

— Я искал Кремль, Харя. Не нашьол.

— А в Москве его и нет, — как-то обыденно сказал возница.

— Как — ньет, не может быть. Вон, в газьетах пишут!

— Брешут газеты. А ты, барин, в Кремль никак хошь? — он, развернувшись, взглянул лукаво.

— Как не хотеть. Никогда не видел. Хоть бы одним глазком.

— Будет тебе Кремль, барин, будет! — И возница стеганул кнутом по лощеным спинам быков. — Пошли, родимые!

Глава

Дальнейший путь напоминал воронку. Дорога петляла, кружила, сужалась. Навстречу никто не ехал, и Краузе не сразу догадался, что движение по дороге одностороннее. Километры мелькали секундами. Брусчатка исторического центра сменилась асфальтом, асфальт, только они покинули Москву, гравийкой, гравийка — проселочной грунтовкой, которая на утро следующего дня привела к темным водам Канала. Отсюда, Иоганн помнил, недалеко и до Окоемова. А Кремль?

Харя будто прочел его мысли.

— Кремль за Каналом, в лесу.

Ничто не нарушало покоя величественных вод: ни шум проплывающей баржи, ни крик чаек, ни плеск волн. Вода как бы стояла на месте, словно в стакане. Ельник на том берегу казался дремучим и мрачным. Низкое, в облаках, солнце светило непонятно и странно: как бы вскользь, не отражаясь в воде...

Иоганн запнулся в счете дней, наверное, был выходной или очередной непонятный русский праздник вроде Дня независимости, так как строящийся мост через Канал застыл, безлюдно, метрах в двухстах от брички. Ни машин, ни сторожа, ни свиста крыльев пролетающей птицы.

Харя слез с облучка, снял ботинки и, засучив брюки, шагнул в воду. Он брел вдоль берега, но от него не шли круги по воде. Он ловко нагнулся, нащупал что-то на дне, зацепил за нащупанное быков, и стеганул их плеткой.

— Пошли, хорошие! — прикрикнул Харя. Быки молча двинулись, вытаскивая из Канала лодку. Вода с ливневым шумом вытекала из щелей, но тотчас исчезала, словно испарялась, обратно не стекая в Канал. Поверхность Канала оставалась спокойной по— прежнему.

— Я раньше лодочником работал. Людей переправлял, — сказал Харя, распрягая быков. Животные, почувствовав свободу, недоверчиво кося на хозяина, побежали прочь от Канала.

— Зачем отпустил?

— Все, барин. Маруськи нет. Без нее не могу. Ты последний, кого перевез. Стану опять лодочником.

— Построят мост. Кому нужен будьет твой лодка?

Харя покачал головой.

— Я все решил. За меня не бойся. Люди не любят нарушать обычай. Зачем им мост? — возница подошел к Иоганну, порывисто обнял: — Прощай, барин!

— Как — прощай? Сам — прощай! — Иоганн почувствовал, как слезы подступают, за время путешествия он прикипел к этому человеку. — Мне же на тот берег! И ты обещал до Окоемова.

— На тот берег перевезу. Только я выходить не буду. А Окоемово найдешь. Здесь все рядышком.

Иоганн недоверчиво, как быки на Харю, покосился на лодку. Столько лет провалялась под водой. Потонет.

— Не дрейфь! — опять прочитал его мысли Харя. — лодка-то мореная!

Он пустил посудину на воду, Иоганн впрыгнул в нее, с трудом удержав равновесие. Харя налег на весла.

— В воду-то, барин, не гляди. Заманит.

Краузе старался смотреть, прищурившись, на солнце, на мост, на берег, на котором быки превратились в маленькие черные точки. Но все равно, глаза норовили вниз, за борт взглянуть. В черной стоячей воде Канала мерещились купола золотого города, похожего на Кремль. Таким он видел Кремль на перекидных календарях и праздничных открытках. Тихо из-под воды несся гимн, должно быть, Российской Империи, били куранты. Иоганн схватился за край лодки, чтобы перемахнуть через нее и уплыть в такой наконец-то близкий Кремль, но тут же схлопотал веслом по хребту.

— Не гляди, барин, в воду-то.

Кремль исчез, будто и не было. Светило в облаках солнце, не отражаясь в гнилой воде, сгорбатился недостроенный мост, будто самоубийца перед прыжком на Васильевском мосту. Не видно стало точек от быков, не слышно их топота.

Лодка причалила к берегу. Иоганн, обняв напоследок теперь уже лодочника, отдал ему, по обычаю, ненужную больше мелочь и выпрыгнул на землю.

— Как же я Кремль найду истинный? И Окоемово — как?

— А колокола, если люди не брешут, зазвенят. На звон иди. От Кремля и до Окоемова недалече, — сказал, словно благословил Харя. Лодка отчалила. «А если люди брешут?» — подумал Иоганн, глядя ей вслед. Харя греб, не оборачиваясь. Его мощная спина сгибалась к ногам и тотчас мощным толчком разгибалась, расправлялись богатырские плечи.

— Прощай! — закричал Краузе. Громкие слова зазвучали так неожиданно, что он пригнулся от испуга.

— Прощааай! Обещааай! Не пущааай! — гремело еще долго, перевирая, эхо. — Прощааай! Ха-ха-ха!

Этот лес был темным и сухим, то ли от старости, то ли сожранный короедом. Валежины и буреломные завалы мешали идти. Иоганн почти полз, переваливаясь через толстые стволы елок, спотыкаясь об полированные временем черепа и кости, путаясь в осиновой поросли.

«Как много людей до меня Кремль искали, — думал он со страхом — и все туточки… не нашли».

Птицы не пели в лесу, только где-то тут зловеще слышалось карр, да где-то там долбил сухой ствол дятел, словно по мозгам долбил. Шумело в ушах, пересохло в горле, Иоганн задыхался от преодоления препятствий. Грязно-рыжие кроны елей скрывали слабое солнце, через час ходьбы Иоганн напрочь перестал ориентироваться. Сколько ни прислушивался, спасительного звона колоколов, о котором говорил Харя, не слышал. Шумело по-прежнему в голове, стучало в висках, долбил дятел, каркало воронье — как на кладбище. Лес и был своего рода кладбищем, только кости не закапывали, а сеяли вокруг.

Иоганн пытался вернуться, Харя перевезет по старой дружбе, но лес не отпускал; кружа и плутая, напрочь закрывал обратную дорогу к Каналу.

Иоганн отчаялся, даже присмотрел разлапистую ель, на которой неплохо повеситься, так чтобы не сожрали тело дикие звери, когда рядом в кустах орешника шорох сменился хрустом веток. Волк или рысь? — волоски на руках поднялись дыбом. Он уже схватился за толстые сучья покрытого мхом дерева, чтобы по ним забраться на макушку, когда из зарослей вышло существо, похожее на человека.

Это была бледная женщина с распущенными длинными волосами, в белом, до пят, платье, босая. Приближаясь, она росла, как на дрожжах. Чем ближе, тем выше. Обогнала Иоганна, через пару шагов — орешник, еще через несколько стала ростом с деревья.

«Мряка! — жутью охолонуло нутро. — Сама Мряка повстречалась на пути». И в этот миг нахлынувшей жути женщина выросла до необъятных размеров, склонившись глыбой.

«Я не боюсь! Не боюсь! Я смел, я храбр! Я богатырь! — настраивал Краузе себя. Самовнушение — единственный метод, чтобы спастись. — Я должен побороть страх, и тогда Мряка превратится в обыкновенного человека. Иначе — хана! — я смел, я храбр, я богатырь!»

И глыба стала сдуваться, сначала медленно, затем быстрей, быстрей, словно проколотый мяч. А Краузе все шептал, шептал: «я смелый, я храбрый, я богатырь!», пока Мряка не остановилась в двух шагах от него простой немолодой уже женщиной, ростом ниже его плеча.

— Кто ты? — спросил он, разглядывая ее. Наверное, когда-то она была красива, но сейчас бледное иссохшее лицо ее было страшным, как маска вампира.

— Когда я была молода, — простужено просипела она, — меня звали Марусей. Ты Кремль ищешь? А звон колоколов не слышишь? — спросила она, радостно потирая руки.

— Не слышу. — Признался Иоганн, страх снова подступил тошнотой. Мряка, не успев моргнуть, достигла третьего снизу сучка. Иоганн скороговоркой зашептал: «я смел, я храбр, я богатырь...»

— Зачем тогда ищешь? Ты не готов к встрече, — спросила она, как-то участливо замерев на одной высоте.

— Там… Женщина, который мне дорог.

— Если к женщине не ведет дорога, значит она не дорога! — засмеялась Маруся… от ее смеха сделалось на душе одиноко и пусто. Но Мряку Иоганн больше не боялся. Съест или не съест — было без разницы.

— Отгадаешь загадку — проведу в Кремль, не отгадаешь — прости-прощай! — Мряка облизнулась. — А я опять стану молодой и розовенькой. Жениха буду ждать.

— Фраера?

— Сам ты фраер. Согласен?

Иоганн вздохнул, делать нечего:

— Говори свой загадка!

Мряка задумалась, закатила глазки:

— Вот, самая трудная! Нет, лучше вот эта! Ага! Ни за что не отгадаешь! Слушай! — она потерла толстые руки-сучья в предвкушении скорой трапезы. От трения повалил дым. — А я костерчик пока разведу!

Иоганн обернулся оборотнем в слух. Хотя и хотел сам недавно повеситься, но то сам! Быть жарким с хрустящей румяной корочкой на обеде у старой мымры не прельщало.

— Течет вода, а не вода! — Мряка скорчила загадочную рожу. — Плывет рыба, а не рыба! — и уставилась на Иоганна сверху, в ожидании пуская слюну.

Иоганн вздохнул .

— Это есть легкий загадка! Моя знать отгадка! Это есть лодочник в лодке по Каналу плывет. Он меня перевозил. Говори дорога в Кремль!

— Вернулся? Лодочник! — встрепенулась старуха. Она даже не расстроилась, что осталась без обеда. Глаза зажглись непонятным огнем и в лесном полумраке не то чтобы светились, но как бы подсвечивали. — Не брешешь? Да нет, не брешешь, иначе бы загадку не отгадал. Давно?

Иоганн открыл было рот, чтобы сказать, что не знает теперь, давно ли. Потерял счет часам в этом лесу, но старуха уже не слушала, бежала в сторону Канала.

— Эй! Постой! — спохватился он. — А дорогу! А Кремль!

Старуха состроила рожу: мол, не до тебя, и исчезла за деревьями, производя на ходу ураганные действия. Иоганн остался опять один, неутешный, в кромешном лесу. Обманула! — он уже и не рад был, что живой. Какая разница — часом раньше, часом позже.

Но — вдруг как бы издали — сперва тихо-тихо, затем громче и настойчивей, раздаваться стал в лесу колокольный звон. Иоганн ушам своим не поверил, потому что только воронье — карр-карр! Да дятлы — долб-долб! Заткнул пальцами уши, отпустил — звон не прекращался и был уже таким громким и праздничным, что казалось, вон он, — через сто шагов — Кремль!

— К-р-е-е-е-е-м-л-ь!